– Выходить будем? – поинтересовался Михкель из соседней комнаты.
– А сколько градусов? – спросила Марго обреченно.
– На термометре минус три.
Марго вздохнула. Минус три на термометре за окном это в реальности все пять. Но что делать! Утрату наитеплейших сапог в определенной степени компенсировали ботинки просто теплые, при минус пяти в них было вполне еще комфортно.
– Только далеко не пойдем, – сказала она, и Михкель бодро согласился.
В подъезде было довольно холодно, раньше там стоял радиатор… собственно, существовал он и теперь, но не прогревался, что-то с ним такое проделали, дом экономил. А под почтовыми ящиками валялись разноцветные листочки, не осенние листья, а рекламные буклеты и просто странички с красочными картинками, кто-то в подъезде, как обычно, демонстрировал то ли высокую интеллектуальность, то ли зажиточность, позволявшую пренебречь всякими жалкими скидками, кто именно, никто, кроме досточтимых демонстраторов, знать не мог, но это их, видно, не волновало, им достаточно было самим сознавать свои преимущества, а почему плодами их самодостаточности должны были любоваться соседи, а подбирать их уборщица, к рекламе никаким боком не причастная, значения для них не имело. Очередное проявление того, что Марго про себя называла евросвинством. Словечко возникло в поезде по дороге из Флоренции в Пизу: на промежуточной остановке, в Прато или еще где-то, в полупустой вагон ввалилась шумная англоговорящая компания, парни – собственно, и девушки от них не отставали – шлепнулись в кресла и немедленно водрузили ноги в грязных кроссовках на сиденья напротив, между прочим, обитые тканью. Нельзя сказать, что это были первые попутчики такого рода, наоборот, вполне типичные молодые люди. Евролюди. О да, свободный еврочеловек не считается с условностями и знает свои права, в частности, на комфорт. При этом право другого человеческого существа на чистое сиденье игнорируется весело и полностью. Впрочем, что значит чистое сиденье для того, кто во весь рост растягивается на мостовой, сколько в европейских городах площадей в пешеходной зоне, где в пыли, если не в грязи валяются молодые люди обоего пола. Которые наверняка, придя домой, в той же самой одежде бросаются на кровать. Человек – существо небрезгливое, чему, учитывая его происхождение, удивляться не приходится.
– Глобальное потепление в действии, – произнесла она традиционную фразу этой зимы, когда тяжелая дверь за спиной мягко чмокнула, самозапираясь, и ледяной ветер ударил в лицо.
Михкель усмехнулся.
– На днях очередной саммит, – сообщил он.
– Жалко, не здесь, – буркнула Марго. – Обсуждать глобальное потепление в условиях ледникового периода было бы особенно пикантно.
– Ничего особенного нет, – сказал Михкель небрежно. – Это входит в их игру.
– В смысле?
– Твой ледниковый период тоже свидетельствует о глобальном потеплении, – пояснил Михкель. – Можешь потом ознакомиться с их выкладками. В Интернете. Коли есть охота.
Охоты у Марго не было. Пока на выкладки дают деньги, они будут. Пока дают деньги, и пока есть доверчивые или внушаемые персонажи, готовые подкреплять чужие выкладки собственными глотками или кулаками. Она вообразила себе стайку голеньких, в плавках или бикини, босых активистов чего-то там… античегонибудистов, пляшущих с плакатиками на снегу… Ее всегда занимало, где эти ребята берут деньги на свои поездки, зачастую весьма дальние, и где они работают или, скорее, числятся, ведь ни один серьезный работодатель не будет держать в штате человека, который вечно где-то мотается. Может, и нигде, может, эти девочки-мальчики нечто вроде профессиональных революционеров, как Владимир Ильич и его компания, а Саввы Морозовы всегда найдутся… Бог с ними. Она натянула на голову капюшон и взяла мужа под руку.
Онколог оказался крепеньким эстонским мужчиной среднего роста и возраста и совершенно невозмутимым к тому же, он только еле заметно хмыкнул, когда Марго с легким смущением призналась, что ходит с этим почти два года, это хмыканье трудно было бы назвать неодобрительным, так, принял к сведению, но она все-таки попыталась объяснить, начала сбивчиво рассказывать, как оно возникло, маленькое красное пятнышко, легкая припухлость, похоже на воспаление, сначала она даже подумала, что это фурункул, а буквально через день образовалось уплотнение с орешек, лесной, чуть ли не на глазах превратившийся в грецкий, и с тех пор не растет, напоминало кисту, несколько лет назад у нее была киста щитовидки такого же вида и вела себя так же, была и прошла, рассосалась, исчезла, почему бы не надеяться, что и это… Он то ли выслушал, то ли нет, у Марго было впечатление, что пропустил мимо ушей, наверно, наслушался подобных россказней выше головы, спросил насчет руки… тут у нее оправданий не было, такое за кисту не примешь, она и не принимала, просто сначала Михкель подцепил свиной грипп, потом близились Рождество и Новый год, не портить же праздники… это, конечно, отговорка, к Рождеству она была равнодушна, да и Михкель относился к нему без особой страсти, а что в нем такого особенного, всего лишь общий праздник для тех, кто не в состоянии создать свой собственный… в любом случае… Рождество, потом собачий холод, ходить в такую погоду по врачам… Откровенно говоря, у нее просто не поворачивался язык, как скажешь любимому человеку… Словом, она тянула, сколько могла, но рука донимала все сильнее, и пришлось… Что? Огорчить? Ошарашить? Нанести удар? Экстраполяции, конечно, вещь неблагодарная, всегда можно попасть пальцем в небо… аналогия, что и говорить, странная, ведь это именно тот случай, когда точность попадания гарантирована… И однако она пыталась поставить себя на место мужа, поняла, что ей узнать такое про себя куда приятнее, чем про него, стало быть, и ему…
Всего этого она онкологу, естественно, говорить не стала, тем более не заикнулась о том, как обнаружила отек: хотела пощупать пульс, нажала, потом убрала пальцы и вдруг увидела явственные ямочки на запястье, посмотрела внимательнее, и… как написал бы графоман, «словно чья-то ледяная рука стиснула сердце»… и вправду сердце то ли сжалось, то ли остановилось на миг…
Пока в голове у нее был весь этот сумбур, онколог изучал предмет обсуждения, потрогал, подергал и заключил, что он вполне подвижен и, следовательно, операбелен, вот, правда, рука… Ну что ж, обследуем, посмотрим, начнем прямо сейчас, заполнил несколько бумажек, и Марго отправилась в хождение… ну не по мукам еще, а по мелким неприятностям типа сдачи крови из вены или биопсии.
В передовой Эстонии о результатах обследования узнают по телефону, странно, что не по Интернету, но и до этого, кажется, недалеко. Впрочем, это куда лучше, чем таскаться через весь город в онкологию, сидеть в очереди, тупо рассматривая… если, конечно, не хочешь общаться с товарищами, вернее, товарками по несчастью, чего почему-то не желает никто, очередь молчит, уставившись туда же, в потертый линолеум, дощатые двери, беленые стены, увешанные плакатами, с садистической живописностью изображающими стадии того самого заболевания, о котором лучше не думать, чтобы не спятить, немногим веселее глядеть на объявление, предлагающее услуги парикмахера в прямом смысле слова, то бишь мастера, который делает парики из волос искусственных (дешевле) и натуральных (дорого). Не хватает только рекламы похоронной конторы и адвокатского бюро… не забудь про завещание, Марго… Завещать ей, собственно, было нечего, ни недвижимости, ни денег, ни драгоценностей, не рукописи же свои навязывать безвинным наследникам… Так что будь даже рядом с координатами парикмахера адреса всех адвокатов мира… Но ни на скромных белых или, точнее, черно-белых, побывавших в принтере, листах формата А4, ни на цветных, более того, красочных плакатах таковых не значилось, зато присутствовала, вне объявлений, конечно, но по соседству, живопись натуральная, огромное панно, где в серо-буро-малиновом колорите был представлен завтрак, а может, ужин, не на траве, правда, а за столом, но художник знал о Мане не понаслышке, весьма одетый, чуть ли не в пальто, мужичонка соседствовал с обнаженной натурой… Панно, плакаты и дверь в больничную аптеку, мол, есть у нас и лекарства, не только диагнозы ставим, но и лечим… В любом случае, Марго по всему этому не скучала, так что модус операнди эстонских медиков был ей более чем по сердцу.
Звонить следовало после десяти утра, но Михкель предпочел сначала позавтракать, в чем Марго была с ним всецело согласна, неизвестно ведь, сохранится ли после предстоящей беседы хоть какой аппетит, впрочем, его не было и так, они вяло пожевали свои тосты с сыром и творог с вареньем, а потом… Потом Михкель сел за стол, положил перед собой чистый лист бумаги и ручку и взялся за телефон, а Марго, помявшись, удалилась в ванную, сняла со стены большой таз, пустила в него тонкой струйкой, дабы дольше текло, воду и стала сыпать в нее стиральный порошок. Это был ее вариант эскапизма. Стирка, уборка. Стряпня. Простая честная жизнь домохозяйки. Никаких претензий на мировое господство, прижизненную славу и прочие эфемерные ценности.
Она набрала воду, развела порошок, кинула в таз пару завалявшихся в бельевой корзине маек, из-за ее приверженности методу стиркотерапии та обычно пустовала, потом устыдилась, что оставила мужа один на один со вселенским злом, и вернулась в комнату.
– Легкие чистые, – сказал Михкель, едва она показалась на пороге, и Марго судорожно вздохнула, ибо смерть от удушья отменялась, по крайней мере, на ближайшее время.
Больше он отрываться от разговора не стал, слушал и машинально кивал, только когда положил трубку и повернулся к ней вместе со стулом, сказал, что опухоль да, есть, в чем для Марго ничего нового не было, она могла любоваться выразительной выпуклостью чуть ниже ключицы хоть в зеркале, хоть без, да и лимфоузлам полагалось обнаружиться в большом количестве… собственно, не лимфоузлам как таковым, а пораженным тем же вселенским злом… но их оказалось всего один, а она ожидала, что будет целая гроздь, похлеще виноградной.
– Один? – переспросила она недоверчиво.
– Один.
– Огромный, наверно.
– Не очень. Два сантиметра.
Марго раздвинула пальцы, примериваясь, вышло внушительно, но не сногсшибательно, неужели такая штуковина может настолько нарушить лимфоток…
– А биопсия? – поинтересовалась она.
– С биопсией придется подождать, ответ будет только через неделю.
– А этот… онкомаркер? Повышен, конечно?
– Повышен, – сказал Михкель спокойно или изображая спокойствие. – Но не так уж сильно, бывает куда хуже. Сорок восемь всего, а случается, до ста доходит.
– В общем, все хорошо, прекрасная маркиза, – подвела итог Марго и вернулась к своей стирке.
Солнце слепило… нет, не было никакого солнца, только невыносимо яркий свет… Марго вспомнила Венецию, она забыла, то есть даже не забыла, а почему-то не сочла нужным прихватить солнечные очки, и, как только они сошли с вапоретто на набережной в полукилометре от Дворца Дожей, у нее буквально потекли слезы, хотя было пасмурно, ни лучика не просачивалось сквозь плотные белые облака, светилась словно сама лагуна, воздух полнился неким сиянием… Но тут не было лагуны, не было Венеции, разве что в ней самой, Марго могла видеть Венецию внутренним взором когда угодно, и даже воображаемый вид, ведута, как сказали бы итальянцы, вызывал у нее натуральный синдром Стендаля, слезы наворачивались на глаза и перехватывало дыхание, боже, какая красота, какая неописуемая красота… И однако, хотя здесь не было ни Венеции, ни солнца, свет был, слепящий, вызывавший боль в глазах, шедший непонятно откуда… Может… Неужели снег? Земля была устлана белым, пышным, пушистым… но нет, от нее не тянуло холодом, ноги в легких не по погоде… таллинской, конечно… туфельках не мерзли… Вата? Нет, та матовая, а это посверкивало цветными искорками… Марго наклонилась, потрогала… Вроде снег, только теплый. И не мокрый. Это ее почему-то не удивило, она лишь пожалела, что опять оказалась без черных очков, да еще там, где их не купишь, даже за десять евро, как самые дешевые в Венеции китайские, оправа которых лопнула через пару недель, но довольно быстро глаза привыкли к свету, и она разглядела в некотором отдалении от себя людей, множество, все в белых одеяниях, большинство сидело или лежало на странном теплом снегу, кое-кто пил из прозрачных кружек белую жидкость, молоко, наверно… молочные реки, кисельные берега, вспомнилось вдруг… киселя, правда, никто не ел, вот мороженое да, разного вида, в вафельных стаканчиках, на палочке, натуральное эскимо советских времен, покрытый шоколадной глазурью цилиндрик… Она сама не заметила, как подошла поближе, настолько, чтобы разглядеть руки и лица… руки держали еду-питье или покоились бездеятельно, на лицах в основном скука… И еще звучала музыка, тихая музыка сфер, Бах, конечно. А посреди всего этого благолепия высилась неподвижная фигура в полтора эдак человеческих роста, от которой как будто и исходил сей непонятный свет. Марго подошла, посмотрела… ну да, «пребудете со мной», так ведь в Библии… Походил Христос больше всего на лежачего себя от Мантеньи, стоял и помалкивал, и никто на него внимания не обращал… Тут раздался жуткий грохот, не природного катаклизма отзвук, а рукотворного, такого шума, как человек, никакой громовержец устроить не способен, завыли далекие динамики, заверещали микрофоны, и вся масса курортников, так они выглядели, вдруг пришла в движение, отдыхающие повскакали и ринулись на звук… Что-то типа «цирк приехал!». Взвихрился поднятый в воздух полами белых одежд снег, замелькали босые ноги, а один из бегущих налетел на монументального Христа и… промчался сквозь него.
– Голограмма, – сказал кто-то язвительно, Марго обернулась, перед ней стоял горбоносый человек, в котором она сразу узнала Данте Алигьери.
– Как? – пробормотала она, удивленная больше познаниями поэта в современной науке, нежели прочим, он причины ее потрясения не понял, а махнул рукой, гляди, мол, и она узрела на пустом пространстве, образовавшемся после великого исхода, стоявшие или, скорее, расставленные с промежутками в несколько сот метров голограммы. Логично. Вас много, я один… или он один?.. подумал, наверно, создатель этого курорта и волей-неволей занялся физикой, то-то и оно, не надо давать опрометчивых обещаний…
– А где Беатриче? – спросила Марго нельзя сказать, чтобы очень деликатно, Данте, правда, не обиделся, только плечами пожал.
– Бог весть. Тут ведь уйма всякого, даже за вечную жизнь не обойти.
Да, разумеется, молочные реки и кисельные берега, в реках и купаются, и молоко из них черпают, о киселе лучше не думать, месят небось ногами, пусть и не грязными, все едино, никакого намека на гигиену… но стоит ли зацикливаться на продуктах питания, наверняка там есть что-то еще, что?
– Но бог-то весть, – сказала она. – В курсе то есть. А спросить нельзя? Или информации здесь не дают?
– Нет, отчего же, – вздохнул Данте. – Спросить можно. Только…
Он не продолжил, но Марго и так поняла, кому охота встречаться с юношескими любовями, она сама бы из рая в ад от иных сбежала, а уж от идеальной чем дальше, тем лучше.
– А что тут еще есть? – сменила она благоразумно тему. – Молочные реки?
Данте поглядел озадаченно, и до Марго наконец нашло, что она напутала, никаких тут молочных рек нет и не было, – было… что? Она поднатужилась и припомнила прочитанную где-то фразу «ярусы, населенные ангелами». Сразу вообразился оперный театр, партер, окруженный ложами, рядов в восемь-десять, красный бархат, позолота, лепнина, хрустальная люстра под расписанным Микеланджело или Рафаэлем потолком, сияющие лица и биение лебединых крыл, непонятно только, кто такие ангелы, праведники или исконные крылатые… Она хотела уже спросить Данте, не похоже ли это место на Ла Скала или иной подобный театр, но вспомнила, что бедняга Алигьери знать не знает, что такое опера, не было в его время таковой. А может, здесь есть? Полюбопытствовала, Данте только головой качнул, вот беда, ничего у них нет.