Через какое-то время стали приходить письма от Доротеи и других родственников с вежливыми, но весьма прозрачными намеками. Суть их сводилась к тому, что образование Робина не терпит легкомысленного и безразличного отношения, что сестры скучают по нему и, чем дольше мальчик будет странствовать, тем труднее будет осесть там, где ему предназначено жить. Это было правдой. Вир сам неоднократно говорил себе: Робину необходимы настоящая семья и настоящий дом. К тому же Вир начал понимать, что ему с каждым днем все труднее расстаться с мальчиком, труднее вернуть его в Лонглендз.
Однако именно так Вир и должен был поступить, тем более что усадьба, как выяснилось по приезде, была теперь совсем не мрачной, как раньше. Доротея и ее муж жили там постоянно вместе с сестрами Робина и своими детьми. В доме вновь зазвучали детские песенки и смех, и Вир должен был признать, что, несмотря на наличие в соответствии с традицией крепа, черных рамок и бомбазина, обстановка в Лонглендзе становилась все менее траурной. Было очевидно и то, что сам Вир уже сделал все, что должен был сделать. Вне всякого сомненя, он сумел разогнать чудищ, мучивших мальчика. За пару часов тот сумел сблизиться со своими кузенами – сыновьями Доротеи, и они вместе принялись дразнить девочек. В общем, когда пришло время прощаться, в Робине не чувствовалось ни малейших признаков страха или растерянности. Он не проявил своего взрывного характера ни грубостью, ни тем более пинками, наоборот, с удовлетворением воспринял обещание опекуна приехать вновь в конце августа к его десятому дню рождения и, в свою очередь, обещал добросовестно писать письма, затем повернулся и побежал к кузенам разыгрывать битву при Азенкуре.
Вир, однако, вернулся задолго до дня рождения. Не прошло и трех недель с отъезда из Лонглендза, как он снова помчался туда.
Шестой герцог Эйнсвуд заболел дифтерией!
Эта болезнь была еще мало изучена. Первое серьезное ее описание опубликовали во Франции только лет пять назад. Единственное, что было понятно и не оспаривалось никем: дифтерия очень заразна. Сестры Чарли умоляли Вира не подходить к больному, мужья их пытались остановить его силой. Однако он был гораздо крупнее любого из них, а учитывая ярость, которая в тот момент его обуревала, удержать Вира не смог бы и отряд солдат.
Подобно всесокрушающей буре, он взмыл вверх по главной лестнице, промчался по холлу, ворвался в комнату больного и прогнал испуганную сиделку. Заперев дверь, Вир присел около кровати и осторожно взял худенькую ослабевшую руку подопечного в свою руку.
– Все нормально, Робин, – сказал он. – Я здесь, и я поборюсь за тебя. Не беспокойся и предоставь это мне. Слышишь меня, парень? Гони прочь эту мерзкую хворь, доверь мне схлестнуться с ней. Я сумею с ней справиться. Ты знаешь, что сумею.
Холодная маленькая рука лежала неподвижно на огромной теплой ладони.
– Ты брось это… Пожалуйста, – потребовал Вир, борясь с подступающими слезами и загоняя вглубь предчувствие беды. – Тебе слишком рано, Робин, пойми. Твоя жизнь еще только началась. Ты видел лишь крошечную часть из того, что должен увидеть и узнать.
Веки юного герцога дрогнули и приподнялись. В глазах блеснуло что-то похожее на понимание, на губах мелькнула призрачная улыбка. Затем глаза снова закрылись.
Больше никакой осмысленной реакции на усилия Вира не наблюдалось. Он не останавливаясь разговаривал с Робином, просил и молил, сжимал и разжимал руку мальчика. Но извлечь болезнь из его тела и переложить в свое он не мог. Как и много раз ранее, ничего иного не оставалось, кроме как наблюдать и ждать. На этот раз ожидание было недолгим, пожалуй, самым коротким из всех, какие пришлось пережить Виру и, безусловно, самым тяжелым.
Менее чем через час, когда сумерки были поглощены тьмой ночи, жизнь мальчика выпорхнула из его тела и растворилась…
Глава 1
Лондон, 27 августа, среда 1887 год
– Я засужу их, – прорычал Ангус Макгоуэн. – Имеются же законы против клеветы в этом королевстве! А если это не клевета, то я вонючее бычье яйцо!
Огромная черная мастифиха, дремлющая у редакторского кабинета, подняла голову и удивленно посмотрела кроткими глазами сначала на Макгоуэна, а затем на свою хозяйку. Убедившись, что последней ничего не угрожает, собака вновь положила голову между лап и закрыла глаза.
Хозяйка, двадцативосьмилетняя Лидия Гренвилл, смотрела на Макгоуэна столь же бесстрастным взглядом. Эта девушка с золотистыми волосами, голубами глазами и ростом, на несколько дюймов меньше шести футов, была не из тех, кого легко смутить. Ее чувствительность к подобным вещам была примерно такой же, как у валькирий или амазонок. Столь же сильным и быстрым, как у этих мифических воительниц, было ее тело. При этом последние эпитеты полностью подходили и к ее уму.
Когда Макгоуэн с шумом швырнул объект своего раздражения на стол, она лишь подняла на него совершенно спокойные глаза.
Объектом взрыва явился последний номер «Белвезер ревю», где, как и в предыдущем, на первой странице размещалось несколько колонок с нападками на очередное журналистское достижение Лидии:
«Та, что скрывается под именем леди Грендель, снова нанесла через “Аргус” вредоносный удар ничего не подозревающей публике, извергнув новое ядовитое облако в атмосферу, и без того уже густо насыщенную ее ядовитыми испарениями. Жертвы ее, еще не оправившиеся от предыдущих атак на их благородные чувства, вновь брошены в бездну деградации, порожденную смрадными флюидами заживо гниющих порочных существ. Брошены одной из тех, кого с трудом можно отнести к человеческим существам – уж слишком они напоминают хищников. То, что она сделала предметом своих выступлений, та напоминающая кучу экскрементов какофония рассуждений о жалости не позволяют нам именовать ее иначе как монстром Аргуса[2] в юбке…»
На этом месте Лидия прекратила чтение.
– Он полностью потерял контроль над логикой и стилем изложения, – сообщила она Ангусу. – Однако человек не может быть осужден только за то, что не владеет пером. Равно как и за отсутствие оригинальности. Насколько я помню, первым произвело меня в монстры «Эдинбургское обозрение», окрестив Беовульфом. Что касается имени леди Грендель[3], я в любом случае не думаю, будто кто-то обладает монополией на его использование.
– Это недопустимый выпад! – выкрикнул Ангус. – В следующих абзацах он переходит к прямым оскорблениям и утверждает, что внимательное изучение твоего прошлого привело бы… Доказало бы…
– Несомненно, объяснило бы причину более чем странной симпатии мегеры-Аргуса к древней профессии, которая, как говорится, неразрывно связана с пороком и растлением, – зачитала вслух Лидия.
– Клевета! – закричал Ангус, ударив кулаком по столу.
Мастифиха вновь подняла глаза, хрипло вздохнула и снова погрузилась в дремоту.
– Он всего лишь утверждает, что я была проституткой, – уточнила Лидия. – Харриет Уилсон[4] была настоящей шлюхой, однако ее книги до сих пор пользуются популярностью. Если бы мистер Белвезер обличил ее в печати, она бы и вовсе заработала целое состояние. Он и его ребята, вне всякого сомнения, помогают нам в наших делах. Предыдущий тираж «Аргуса» был распродан за сорок восемь часов. Сегодняшний номер уйдет до вечернего чаепития. С тех пор как литературная периодика начала нападать на меня, наши продажи утроились. Вместо того чтобы подавать в суд на Белвезера, вам следовало бы написать благодарственное письмо и пожелать ему новых успехов.
Ангус опустился в стоящее за его столом кресло.
– У Белвезера есть друзья в Уайтхолле, – проворчал он. – И в министерстве внутренних дел у него тоже водятся приятели, которые расположены к тебе далеко не дружелюбно.
В том, что в кругах, близких к министерству внутренних дел, некоторые ее идеи многим пришлись не по душе, Лидия не сомневалась. Уже в первой из двух серий своих статей, посвященных бедственному положению молодых жриц любви, она предложила легализовать проституцию. Это дало бы властям возможность лицензировать эту сферу деятельности и тем самым контролировать ее, как, например, это происходит в Париже. Схема регулирования, о которой шла речь, способствовала бы уменьшению числа случаев издевательств над женщинами.
– Пиль[5] должен быть мне благодарен, – сказала Лидия. – Мои идеи кажутся многим столь ужасными, что его предложение относительно службы столичной полиции представляется на их фоне более чем умеренным и благоразумным. Ведь это те самые люди, которые вопили о тайном заговоре с целью загнать Джона Булля[6] под пяту тирании. Да уж, тирания, – пожала плечами Лидия. – Да имей мы настоящую полицию, эта злодейка давно уже была бы арестована.
Определение «злодейка», безусловно, относилось к Коралии Бриз. За шесть месяцев, прошедших со времени ее приезда с континента, эта женщина успела снискать славу самой наглой и жесткой бандерши Лондона. Работающие на нее девушки соглашались рассказать свои истории только при условии, что Лидия не станет раскрывать имя их хозяйки. Впрочем, обнародование имени владелицы публичного дома вряд ли могло существенно помочь делу правосудия. Уход от внимания властей был для организаторов этого бизнеса той игрой, где они не знали равных. Они меняли имена так же часто и легко, как в свое время это проделывал отец Лидии, чтобы скрыться от кредиторов, и, подобно крысам, мгновенно перебегали из замеченной норы в следующую. Не было ничего удивительного в том, что после подобной метаморфозы на Боу-стрит не осталось и следа от интересующей Лидию бандерши и найти ее представлялось делом весьма проблематичным. Между тем в Лондоне подвизались более пятидесяти тысяч проституток, многим из которых не исполнилось и шестнадцати лет.
– Однако ты видела ее, – сказал Ангус, прерывая охвативший Лидию приступ мрачной рефлексии. – Почему ты не натравила на нее своего монстра? – кивнул он в сторону собаки.
– Ничего путного из ареста этой негодяйки выйти не могло, поскольку не нашлось бы ни одного человека, настолько смелого, чтобы дать против нее свидетельские показания, – раздраженно ответила Лидия. – Пока власти не схватят ее на месте преступления, а она чертовски осторожна, нам просто не в чем ее обвинить. Нет ни доказательств, ни свидетелей. А крошка Сьюзен в данном случае мало чем может помочь, разве что покалечить мерзавку или убить.
Сьюзен при упоминании своего имени приоткрыла один глаз.
– Но если собака по моей команде сделает это, меня посадят или вовсе повесят за нападение на человека, – продолжила Лидия. – А мне вовсе не светит быть повешенной из-за отвратительной содержательницы притона.
Она положила «Белвезер ревю» на письменный стол и взглянула на свои карманные часы. Часы эти достались ей от двоюродного дедушки Стивена Гренвилла. Он и его жена Ефимия взяли Лидию к себе, когда ей было тринадцать лет. Супруги умерли почти одновременно, с разницей всего в несколько часов. Лидия искренне любила их, но о жизни с этой безалаберной парой вспоминала без особого сожаления. В моральной распущенности, в отличие от ее отца, их никто не упрекнул. Но они были людьми поверхностными, мало воспитанными, неорганизованными и страдающими в острой форме тягой к перемене мест. Спеша отряхнуть со своих ног пыль странствий, они не успевали дождаться, когда осядет облако, поднятое их дорожными ботинками. Места, которые достигала вместе с ними Лидия, были разбросаны от Лиссабона на западе до Дамаска на востоке и находились во всех странах южного побережья Средиземного моря.
Зато сейчас она с полным правом говорила себе, что, если бы не навыки той беспокойной жизни, она ни за что не смогла бы работать с редактором, постоянно взрывающимся из-за каждой мелочи и закипающим при любом упоминании о конкурентах.
На губах Лидии появилось нечто похожее на улыбку – она вспомнила свой первый журнал, который начала делать, подражая умершей и так горячо любимой маме. Взялась она за это как раз в тот день, когда отец препоручил ее неумелому попечению Сти и Эфи.
В тринадцать лет она была почти неграмотной, и ее дневник изобиловал примерами издевательств над правописанием и преступлений против грамматики. У Гренвиллов был слуга Квит, который решил помочь девочке. Он занимался с ней историей, географией, литературой и, что особенно важно, поощрял тягу к написанию текстов. Она отблагодарила его так щедро, как могла: деньги, которые оставил ей Сти на приданое, Лидия конвертировала в пенсию для своего наставника.
Она не считала это великой жертвой. Писательство, а не замужество было предметом ее мечтаний. Поэтому Лидия, впервые в жизни не имеющая ни перед кем никаких обязательств, отправилась в Лондон. С собой она взяла копии путевых заметок, которые ей удалось опубликовать в нескольких английских и континентальных периодических изданиях, и то, что осталось от «состояния» Сти и Эфи: набор безделушек и дешевых украшений да еще маленькую монетку из какого-то драгоценного металла.
Карманные часы были единственным оставшимся у Лидии предметом, некогда им принадлежавшим. Даже после того как Ангус принял ее в штат своего издания, она не удосужилась выкупить остальные вещицы, которые вынуждена была заложить в первые месяцы жизни в Лондоне. Появившиеся деньги она предпочла тратить на более необходимое. Последним из ее приобретений были лошадь и кабриолет. Теперь Лидия могла позволить себе такую покупку, поскольку ее заработок стал более чем приличным. Она получала гораздо больше, чем могла представить, размышляя о будущей работе.
Конечно, по крайней мере год она пробавлялась подготовкой газетных заметок о пожарах, взрывах, убийствах и прочих происшествиях и несчастных случаях, получая по пенни за строчку. Однако однажды ранней весной судьба принесла ей удачу. В тот день она впервые вошла в редакцию «Аргуса», и случилось это именно тогда, когда журнал был на грани полного разорения, а его редактор Ангус Макгоуэн доведен до такого отчаяния, что готов был сделать все что угодно, даже взять на работу женщину.
– Почти полтретьего, – констатировала Лидия, опуская часы в карман юбки и возвращаясь в настоящее. – Пожалуй, я пойду. В три я должна встретиться с Джо Парвисом в устричном ресторане Пиркеса, чтобы посмотреть иллюстрации ко второй главе этого треклятого романа.
Она вышла из-за стола и направилась к двери.
– Это не мерзкие литературные критики, а твой треклятый роман принес нам удачу, – заметил Ангус.
Речь шла о романе «Фиванская роза», повествующем о приключениях героини, который публиковался в выходящем два раза в месяц «Аргусе» с мая. Только Лидия и Ангус знали, что и имя автора С. И. Сабеллтир было художественным вымыслом. И Джо Парвис не догадывался, что главы, которые он иллюстрирует, написаны Лидией. Как и все остальные, он думал, что автором является какой-то одиноко живущий холостяк. И в самых диких фантазиях художник не мог бы представить, что мисс Гренвилл, самый циничный и расчетливый репортер «Аргуса», причастна хоть к одному слову этого причудливого и ловко закрученного сюжета.
Лидия, которая терпеть не могла напоминаний о ее авторстве, остановилась и повернулась к Ангусу.
– Романтическая трескотня, – бросила она.
– Может быть, и так. Но твоя очаровательная трескотня – это то, на что подсаживаются читатели, особенно женщины, и продолжения чего они с нетерпением ждут вновь и вновь. Да, черт побери, ты даже меня поймала на этот крючок. – Он поднялся и вышел из-за стола. – Эта твоя Миранда – умная девушка. И мы с миссис Макгоуэн думаем, что этот испорченный бойкий парень должен образумиться и…