Лидия прервала эти размышления, напомнив себе, что имеются куда более важные дела. У нее появилась мисс Придокс, которая, возможно, плачет сейчас, уткнувшись в подушку. Бедная девочка. Можно купить ей новую одежду и очки тоже, если не удастся их починить. Тамсин остается у Лидии, а значит, она теперь не одинокая девчонка, какой была совсем недавно.
А вот украшения, этот столь ценный для нее дар… Да, это, должно быть, очень болезненная потеря.
Если бы этот болван герцог притащил бандершу на Боу-стрит, у них бы появился реальный шанс вернуть девушке ее вещи. Ведь весьма вероятно, что обокравшие ее типы работают на Коралию. Она и прежде устраивала подобные игры. Известно, что несколько ее девушек – заправские карманщики, а у ее громил хватит наглости напасть на беззащитное дитя.
Однако Вир Эйнсвуд не проявил ни малейшего интереса к проблемам мисс Придокс. И понятно почему – он не был благородным человеком и настоящим рыцарем. Вир только внешне походил на прекрасного принца, а на самом деле был просто бесшабашным гулякой.
«Если бы в этом мире была хоть какая-то справедливость, – накручивала себя Лидия, – то Эйнсвуд превратился бы в гадкую жабу немедленно, как только прикоснулся ко мне губами».
Возможно, измученная душа мисс Гренвилл немного смягчилась бы, знай она, что для Эйнсвуда пережитое им унижение было куда хуже превращения в жабу. К сплетням о себе он давно привык. Будучи прирожденным бедокуром, Вир почти постоянно оказывался в центре то одного громкого скандала, то другого. А с тех пор как к нему перешел титул, весь мир, а газеты тем более, стал следить за его похождениями.
Только его стычка с Дейном во время свадьбы последнего, а также случившееся неделю спустя происшествие с участием незаконнорожденного сына лорда Вельзевула и ужасное завершение гонок конных упряжек, устроенных им в июне, потребовали, наверное, тонн бумаги и десятков бочек чернил.
Сатирические публикации и карикатуры, равно как и шутки в его адрес, проскакивали мимо герцога с такой же скоростью, с какой его внимание скользило от одной из бесчисленных подружек к другой, и с такой же легкостью забывались.
Однако во всех предыдущих происшествиях с участием Вира его оппонентами были мужчины, и противоборство развивалось по спортивным и мужским правилам. На этот раз противником Эйнсвуда оказалась женщина. И теперь он не знал, что хуже: то, что он опустился до спора с женщиной, хотя всем известно, что женщины самые алогичные существа в подлунном мире, или то, что он попался на один из самых старых трюков в истории поединков. Суть приема, проведенного леди Грендель, заключалась в том, что боец как бы умирал в руках противника. Вир, надломленный смертями близких, с раннего детства уходивших один за другим, просто перестал защищаться.
Очень скоро он начал думать, что надо было швырнуть ее тогда так, чтобы она приземлилась на свою маленькую упрямую головку. Это был бы самый простой способ избежать лавины насмешек, которая обрушилась на него в последующие дни.
Где бы Эйнсвуд ни появился, рядом оказывался кто-нибудь из многочисленных приятелей, желающих потренировать на нем свое скудное остроумие.
К примеру, когда он привел Трента в таверну «Файф Корт» на улице Сент-Мартин, кто-то немедленно поинтересовался, не планирует ли Вир сделать мисс Гренвилл своим постоянным спарринг-партнером. Традиционно собирающиеся там борцы и боксеры прямо-таки попадали от смеха. В другом месте какой-то олух пожелал узнать, когда состоится следующий матч. Спрашивали также, залечил ли Вир свою челюсть, чтобы есть хотя бы овсянку. Еще одним популярным вопросом его донимал каждый второй: не подойдет ли Виру для следующего поединка бабушка кого-нибудь из присутствующих.
К делу подключились иллюстраторы всех лондонских изданий, принявшиеся соревноваться другом с другом за право стать автором юмористического изображения «великой битвы».
Дня через три после случившегося Вир, медленно закипая, стоял перед витриной книжного магазина, где выставлялась большая отпечатанная картинка с подписью «Леди Гренвилл задает трепку герцогу Э». Художник изобразил его в виде огромного неповоротливого быка, озирающего место события злобным взглядом. Он нависал всей тушей над застывшей в грациозной позе женщиной, представлявшей, надо понимать, горгону. Быку приписывались такие слова: «Эй, милочка, ты должна была слышать о праве сеньора! Я – герцог, неужели ты не знаешь?» Ответ мисс Гренвилл был следующим: «Я покажу тебе право… И слева добавлю!»
Трент, явно не понявший смысла остро́ты, разглядывал картинку с озадаченным видом. Вир попытался объяснить, что дело в игре слов, но это не очень помогло.
– Я понимаю, что она хочет сказать, – сказал Берти. – Но при чем тут права сеньора. Они же регулируют отношения между двумя феодалами, а ты всего лишь предложил этой маленькой штучке фунт, насколько я помню.
– Право сеньора, – процедил сквозь стиснутые зубы Вир, – это право сюзерена лишить девственности невесту вассала перед свадьбой.
Квадратное лицо Трента залилось краской.
– О, это совсем невесело. Девственницы… Да еще новобрачные, – забормотал он, направляясь к двери магазина с явным намерением разобраться с насмешниками в своем неподражаемом стиле.
Вир оттащил его.
– Это всего лишь картинка, Трент. Шутка, только и всего.
Когда Вир это произнес, в памяти всплыла поговорка «С глаз долой – из сердца вон», и он быстро пошел вперед, чтобы пересечь улицу. Берти последовал за ним, но уже через несколько мгновений его пришлось вытаскивать из-под колес проезжавшего мимо черного кабриолета.
– Да пусть меня повесят! – вскричал тот, спотыкающейся походкой вернувшись на тротуар. – Недаром говорят: помяни черта…
Это была она, причина набивших оскомину шуток и карикатур.
Промелькнув перед их глазами, мисс Боудика[7] Гренвилл успела отсалютовать в кучерском стиле, поднеся руку к шляпке, и послать им улыбку, больше похожую на гримасу. Будь она мужчиной, Вир бросился бы следом, стащил бы с повозки и стер бы эту наглую улыбку с помощью кулаков. Но Лидия мужчиной не была, а посему Виру оставалось только притушить пыл и наблюдать за ней в течение нескольких секунд, пока кабриолет не свернул за угол.
Из виду она, таким образом, исчезла, но вторая часть поговорки при этом не подтвердилась.
Глава 3
Настроение герцога Эйнсвуда могло бы значительно улучшиться, знай он, насколько близка была Лидия к тому, чтобы врезаться в угол дома, а то и въехать в располагавшийся там магазин. Руку от шляпки она отдернула буквально за пару мгновений до столкновения со стремительно приближающейся стеной. Спас опасно крутой вираж, едва не опрокинувший кабриолет.
Кроме того, Лидия с ужасом осознала: за несколько мгновений до этого она чуть не сбила двух стоявших на тротуаре мужчин. Причем произошло все это из-за того, что, как только Лидия узнала более высокого из них, мозг ее заклинило. Совершенно! Лидия в буквальном смысле забыла, где она и что делает. В действительности это продолжалось несколько мгновений, но для нее мгновения оказались слишком долгими. К тому же и после выхода из ступора она не до конца оправилась. Вспоминая о происшедшем, Лидия решила, что салют был выполнен так, как надо, а вот улыбка, как она с ужасом подозревала, была слишком широкой и, чего уже греха таить, глупой. Да, надо называть вещи своими именами, это была глупейшая улыбка лунатика под стать идиотскому сердцебиению, которое Лидия ощутила. Будто она мечтательная девочка тринадцати лет, а не двадцативосьмилетняя старая дева.
Столь же безжалостно Лидия продолжала отчитывать себя на всем пути до исправительного дома. Однако, как только она вошла в это пропитанное страданием заведение, все личные проблемы остались позади.
Лидия направилась в пересыльное отделение, где женщины из различных мест страны, задержанные в Лондоне за нищенство, неделями ожидали отправки в родные места, тем самым утверждая философскую максиму: «Благотворительность начинается дома». За дверью скрывалось длинное помещение с низким потолком, вдоль стены которого протянулся ряд похожих на лошадиные стойла тесных отделений с покрытым соломой полом. Вдоль противоположной стены были сооружены точно такие же «стойла», отделенные от первых проходом и дымящимся очагом. В помещении находились около двадцати женщин, некоторые с детьми.
Одни из них приехали в Лондон в поисках лучшей жизни, другие были обесчещены еще на родине и сюда убежали, чтобы скрыть свой грех. Много было и таких, которых из дома выгнал извечный набор бед: беспросветная жизнь, бедность и жестокость окружающих.
Лидия планировала описать это скорбное место в своем обычном стиле. Она собиралась рассказать понятным всем языком о том, что увидела здесь, и донести до читателей подлинные истории этих женщин без морализаторства и сантиментов.
Заметки и записи интервью были не единственным, что делала здесь Лидия Гренвилл. Однако Лидия считала, что читающей публике совсем не обязательно знать о монетках в полпенни, которые она раздавала интервьюированным, о письмах, которые писала по их просьбе, и разговорах с разными людьми, которые могли бы им чем-то помочь. Более того, расстраиваясь, что может сделать для этих женщин так мало, и отзываясь сердечной болью на их истории, Гренвилл из «Аргуса» была убеждена: она не имеет права привносить свои эмоции в материалы, которые готовит, поскольку ее чувства касаются только ее и никого более.
Последней из собеседниц была недавно доставленная в исправительный дом пятнадцатилетняя девочка, качающая ребенка, явно ослабленного, даже плакавшего гораздо тише, чем другие малыши. Мальчик лежал на руках матери, уронив голову, и тихо, но постоянно скулил.
– Ты должна помочь мне сделать что-нибудь для тебя, – твердила ей Лидия. Если знаешь, кто его отец, Мэри, скажи мне, и я поговорю с ним. – Девушка, сжав губы, раскачивалась взад-вперед на куче грязной соломы. – Ты удивишься, узнав, сколько отцов соглашаются помочь. – «После того как я поговорю с ними», – могла бы добавить она.
– Иногда эти папочки забирают своих детей, – ответила, наконец, девушка. – А Джимми – единственное, что у меня есть. – Она прекратила раскачиваться и с тревогой посмотрела на Лидию. – У вас есть?
– Дети? Нет.
– А мужчина?
– Нет.
– Даже такого, который пока просто нравится?
– Нет, – быстро ответила Лидия.
«Лгунья, лгунья, лгунья», – издевательски затараторил сидящей в ней чертенок.
– Да, – поправилась Лидия, усмехнувшись.
– У меня тоже: и да и нет, – сказала Мэри. – Я уговаривала себя быть хорошей девочкой и не мечтать о нем. Я понимала, что его мир на мили выше моего, он недосягаем и никогда не женится на деревенской простушке. Но все эти «нет» были в моей голове, а в душе только сильнее и сильнее разгорались мечты о нем. В конце концов получилось «да», наглядным подтверждением чему является этот малыш. Но вы думаете, я не смогу позаботиться о нем, как должно. Пожалуй, так оно и есть. – Ее нижняя губа задрожала. – Что ж, хорошо. Но вы не должны ни говорить от моего имени, ни писать за меня. Я сама напишу. Сейчас.
Она протянула ребенка Лидии. Та с некоторым опасением взяла его, передав, в свою очередь, блокнот и карандаш.
Лидия видела малышей постоянно – дети были единственной собственностью, имевшейся практически у всех лондонских бедняков. Случалось ей и брать их на руки. Но такого крошечного и беспомощного малютку она держала впервые.
Лидия посмотрела на его маленькое узенькое личико. Мальчик не был ни симпатичным, ни веселым, ни даже чистым. Ей вдруг так захотелось поплакать: о нем, о его так неудачно начавшейся короткой жизни, о его опечаленной маме, которая, по сути, тоже была еще ребенком.
Однако глаза Лидии остались сухими, только сердце в очередной раз закололо. Она прекрасно усвоила: слезами горю не поможешь. Лидия была уже достаточно взрослой, чтобы доверить руководство своими действиями голове, а не сердцу, даже если сердце отказывалось подчиняться. Поэтому она спокойно качала младенца, наблюдая, как девушка медленно водит карандашом по бумаге. Когда Мэри наконец передала ей оказавшуюся очень короткой записку, Лидии сразу стало легче. Она быстро вернула Джимми матери, почувствовав, правда, при этом чуть заметный укол сожаления, и, покидая исправительный дом, отчитала себя за эту маленькую слабость.
Жизнь – не романтическая история. В ее реальности волшебные дворцы детских грез сменил мрачный Лондон. А эти забытые всеми женщины и дети стали ее наперсницами и предметом забот, по сути семьей, и другой у нее не было.
Лидия не могла стать для них волшебницей, способной дать лекарство от всех бед, но в ее власти было сделать для них то, чего она не смогла сделать для своей матери и сестры. Лидия могла говорить за них. Их голоса, звучащие со страниц «Аргуса», слышали многие. Это и есть ее призвание, напомнила она себе. Для этого Бог и создал ее сильной и умной. Ведь не для того же, чтобы стать игрушкой какого-нибудь мужчины. И уж точно Лидия не имеет никакого права рисковать уже наработанным, тем более из-за смутного образа прекрасного принца, неожиданно вновь проснувшегося в мятежном сердце.
Через три дня леди Грендель у клуба «Крокфорд», что на Сент-Джеймс-стрит, после того как чуть не сбила Вира и Берти, едва не разбила лицо Адольфусу Креншоу. Вир и Трент присоединились к столпившимся у окон зрителям в момент, когда Лидия схватила парня за шейный платок и припечатала его к фонарному столбу.
С неприятным ощущением дежавю Вир выскочил из клуба, бросился к Лидии и обхватил ее за талию. От неожиданности она выпустила платок, что дало возможность Виру приподнять ее над тротуаром и опустить вновь подальше от тяжело дышащего Креншоу.
Лидия попыталась вновь применить свой удар локтем, но Вир увернулся, не выпуская ее из рук. А вот к последовавшему тут же удару ногой по лодыжке он оказался не готов. Однако, даже пропустив его, он, несмотря на пронзившую ногу боль, не выпустил Лидию. Более того, Вир сгреб ее в охапку и потащил подальше от собравшейся у входа в клуб группы зевак.
Она всячески сопротивлялась. Вир тоже изо всех сил боролся, но прежде всего с желанием бросить ее на проезжую часть, предоставив возможность какому-нибудь извозчику сделать доброе дело для Лондона. Однако вместо этого он просто подозвал кэбмена.
– Сядете самостоятельно или я вас заброшу? – спросил он учтиво, когда перед ними остановился экипаж. – Выбор за вами.
Лидия процедила сквозь зубы что-то похожее на синоним слова, означающего окончание прямой кишки, но когда Вир распахнул дверцу, она быстро забралась внутрь экипажа. Вира такая поспешность не обрадовала, поскольку не позволила сделать задуманное – шлепнуть ее напоследок по заду.
– Где вы живете? – спросил он, когда Лидия устроилась на пассажирском сиденье.
– В сумасшедшем доме. Где же еще?
Вир запрыгнул в карету и, схватив Лидию за плечи, встряхнул ее.
– Где вы живете, черт вас побери?
Лидия упомянула еще несколько частей тела, с которыми он якобы имел сходство, прежде чем неохотно призналась, что обитает на Фрит-стрит в Сохо.
Вир хотел было занять место рядом с кэбменом, но передумал и опустился на сиденье рядом с Лидией. Впрочем, сказать «рядом» было не совсем правильно, поскольку Лидия ухитрилась отодвинуться настолько, что между ними осталось изрядное пространство.