Вообще-то, это была не сказка, а взаправдашняя история, просто Клэй ее немного приукрасил (сказал, что сам гидрака убил, хотя это Ганелон отличился) и замял кое-какие подробности: девятилетней девочке – да и ее маме – слышать их было ни к чему. К примеру, из-за того, что благодарность русалок не знала границ, Клэй приобрел весьма обширные познания в области загадочной русалочьей анатомии, однако, если честно, до сих пор не очень понимал, как оно все устроено.
Наконец Талли задышала ровно и глубоко, и Клэй сообразил, что рассказывает сказку себе самому. Он разглядывал лицо дочери – крошечный рот, румяные щеки, фарфоровая пуговка носа, – изумленно раздумывая, как Клэю Куперу, разумеется не без помощи Джинни, удалось произвести на свет такое чудесное, невообразимо прекрасное создание. Он не выдержал и осторожно коснулся ее ладошки; тоненькие пальцы непроизвольно сомкнулись, и Клэй улыбнулся.
Талли приоткрыла глаза:
– Папа…
– Что, солнышко мое?
– А Розу выручат?
У него замерло сердце. Рот невольно раскрылся, а разум лихорадочно искал подходящий ответ.
– Ты подслушивала? – спросил Клэй.
Ну конечно же подслушивала – это стало любимым занятием Талли с тех пор, как однажды ночью она услышала негромкий разговор родителей о пони – подарке на ее день рождения.
Девочка сонно кивнула:
– Она же попала в беду… ее выручат, правда?
– Не знаю, – ответил Клэй.
А надо было сказать: «Да, конечно выручат». Ведь детям лгать незазорно, если это ложь во благо…
– Дядя Гэб ее спасет, – пробормотала Талли, закрывая глаза.
Клэй замер, надеясь, что она снова уснет.
Глаза распахнулись.
– Спасет, правда?
На этот раз он успел заготовить ответ:
– Конечно спасет, солнышко.
– Хорошо, – сказала она. – А ты с ним не уйдешь?
– Нет, – прошептал он. – Не уйду.
– А если б меня злодеи в западню загнали… где-нибудь далеко-далеко… Ты пошел бы меня спасать, а, пап?
Боль в груди расползалась мерзкой гнилью – не то стыд, не то грусть, не то тошнотворное сожаление, а может, все три одновременно. Клэй вспомнил робкую улыбку Гэбриеля, его прощальные слова: «Хороший ты человек, Клэй Купер».
– Ради тебя я на все готов… Меня ничто на свете не остановит.
Талли улыбнулась и чуть крепче сжала его руку:
– Значит, ты и Розу спасешь.
И он сломался. Сжал зубы, подавил невольный стон, зажмурился, чтобы не дать воли слезам, но не успел.
Не то чтобы Клэй всегда был хорошим человеком, нет, однако ему очень хотелось им стать. Он обуздал привычку к жестокости и насилию, поступил на службу в городскую стражу и применял свой скромный запас умений и навыков во имя добра. Он хотел, чтобы им гордились и Джинни, и, главное, его любимая дочурка Талли, самое дорогое создание на свете, золотинка, вымытая из мутной реки его души.
Но ведь добро и благо трудно измерить, размышлял Клэй. Если взять два добрых деяния, то одно всегда перевесит другое, пусть даже и на пушинку. В том-то все и дело… И сделать выбор – правильный выбор – не каждому под силу.
Нет, хороший человек, пусть даже из самых благих намерений, не будет сидеть сложа руки, когда его лучший друг теряет или уже потерял кого-то из близких. Клэй это прекрасно понимал.
И его дочь тоже понимала.
– Пап, а чего ты плачешь? – спросила она, наморщив лоб.
Улыбка на лице Клэя была такой же, как у Гэба, – робкой, изломанной и грустной.
– Потому что я буду по тебе скучать, – ответил он.
Глава 4
В путь
Он попрощался с Джинни на вершине холма у фермы. Клэй думал, что жена помашет ему с порога или дойдет до поворота, там, где тропка пересекалась с проселочным трактом, и страшился этой минуты почти как приговоренный к смерти узник, которому палач вот-вот подаст знак: мол, твой выход, плаха ждет. Но Джинни, взяв его под руку, неторопливо поднималась по склону холма и говорила о каких-то мелочах. Клэй, сам того не заметив, начал согласно кивать и посмеиваться над ее шутками, которых он потом так и не смог вспомнить, и почти забыл, что всякое случается и что он, возможно, больше никогда не услышит ее голоса и не увидит, как пряди ее волос сверкают в лучах утреннего солнца, вот как сейчас, когда они наконец-то дошли до вершины холма, а над зеленым простором золотилась заря.
Чуть раньше, в серых предрассветных сумерках, Джинни предупредила Клэя, что хоть и будет по нему скучать, но при расставании слез лить не станет, потому что это ей не по нраву. Однако на вершине холма, еще раз повторив, что Клэй – хороший человек, она разрыдалась. И он тоже. Когда слезы высохли, Джинни приложила ладони к щекам мужа, пристально посмотрела ему в глаза и наказала:
– Ты вернись домой, ко мне, Клэй Купер.
«Вернись домой, ко мне…»
Вот эти слова он точно будет помнить до самой смерти.
В «Королевской голове» Гэбриеля не оказалось, но кабатчик Шеп, который вечно торчал за стойкой как приклеенный – может, он и ходить-то не умел, – упомянул, что в обмен на песни позволил какому-то дряхлому барду заночевать в конюшне.
– А поет он здорово, аж заслушаешься, – добавил Шеп, ополаскивая кувшины в тазу с мутной водой. – Про друзей, которые стали врагами, про врагов, которые стали друзьями. А дракона так живописал, будто сам с ним бился. Грустные такие баллады, душещипательные. Я даже всплакнул.
Понятное дело, в конюшне был Гэб. Достославный герой, который некогда делил с королями пиршественную чару (а с королевами – ложе), спал, свернувшись клубочком на вонючей соломе. Клэй хлопнул его по плечу. Гэбриель вскочил с криком, будто ему кошмар приснился, – так оно и было, наверное. Клэй отвел приятеля в кабак, спросил завтрак на двоих. Гэб все дергался, пока одна из Шеповых дочерей – тихая, темноволосая – не принесла заказ, а потом набросился на еду так же жадно, как вчера на Джиннино жаркое.
– Тут вот одежонка потеплее, – сказал Клэй, – и сапоги. Поешь вдоволь, а потом Шеп согреет воды, искупаешься.
– А тебе что, воняет? – с кривой ухмылкой спросил Гэб.
– Еще как, – ответил Клэй.
Гэбриель поморщился. Клэй нехотя ковырялся в тарелке, надеясь, что вот сейчас все и закончится. Он сделал все, что мог: накормил приятеля, одел его, обул, – теперь можно и домой. Ну, сказал бы Джинни, что, мол, уже не застал Гэба в Ковердейле, а она бы утешила: «Что ж, ты хотел как лучше», а он бы ей ответил: «Ну да…» – и улегся бы в кровать, к жене под теплый бочок, а потом…
Гэбриель рассматривал Клэя, будто у того вместо головы была стеклянная банка, в которой кругами плавали рыбки-мысли, а потом, заметив тяжелую котомку на скамье напротив и край большого черного щита за спиной друга, уставился в пустую тарелку, надолго умолк, хлюпнул носом, утер глаза засаленным рукавом и сказал:
– Спасибо.
Клэй вздохнул – вот тебе и домой – и ответил:
– Не за что.
Приятели заглянули в караулку у городских ворот: Клэю надо было сдать зеленый плащ стражника и сообщить Сержанту, что они уходят из Ковердейла.
– Куда это вы собрались? – спросил Сержант; его настоящего имени не знал никто, кроме жены, которая умерла много лет назад и унесла тайну с собой в могилу.
Сержант, человек неопределенного возраста, славился честностью и прямотой. На обветренном, дочерна загорелом лице красовались длинные густые усы, тронутые сединой, – они свисали до самого пояса, будто конские хвосты. Он никогда не служил в армии, не присоединялся к наемникам, а всю жизнь провел на страже Ковердейла.
Клэю совершенно не хотелось пускаться в подробный рассказ об их безнадежном предприятии, поэтому он просто ответил:
– В Кастию.
Стражники у ворот только что не охнули, а Сержант разгладил усы и посмотрел на Клэя сквозь щелочки прищуренных глаз:
– Гм, далеко.
Далеко? Сказал бы лучше, что солнце высоко.
– Ага, – буркнул Клэй.
– Верни обмундировку, – потребовал Сержант, протягивая мозолистую ладонь.
Клэй вручил ему зеленый плащ стражника, хотел было отдать и меч, но Сержант покачал головой:
– Оставь себе.
– На южной дороге озоруют грабители, – заметил один из стражников.
– А у Тасселевой фермы видели кентавра, – добавил второй.
– Вот, держи. – Сержант сунул Клэю бронзовый шлем с широким носовым щитком – круглый, как суповая миска, и подбитый кожей.
Клэй терпеть не мог шлемы, особенно такие уродливые.
– Спасибо, – сказал он и прижал шлем к боку.
– Да ты надень, – посоветовал Гэбриель.
Клэй укоризненно посмотрел на него: мол, а еще друг называется. Совет прозвучал искренне, но уголки губ Гэба насмешливо подрагивали – он хорошо знал, что Клэй на дух не выносит шлемы.
– Чего? – переспросил Клэй, сделав вид, будто не расслышал.
– Да надень же, – настойчиво повторил Гэбриель, и на этот раз в его голосе прозвучала плохо скрытая насмешка.
Клэй беспомощно огляделся, но, похоже, шутка была понятна только им двоим. Стражники выжидающе уставились на него. Сержант кивнул.
Клэй нахлобучил шлем, передернулся, когда липкий от пота кожаный подбой коснулся головы, а широкий щиток больно приплющил нос, потом заморгал, привыкая к черной полосе между глаз.
– Неплохо, – заметил Гэбриель, почесывая переносицу, чтобы скрыть расплывающуюся улыбку.
Сержант ничего не сказал, лишь блеснул зорким вороньим глазом – наверное, все-таки подначивал.
Клэй натянуто улыбнулся Гэбриелю:
– Ну что, пойдем?
Они вышли за ворота. В двухстах шагах от крепостной стены тропа сворачивала влево, к густому ельнику, близ которого начинался овраг. Как только приятели скрылись за деревьями, Клэй сорвал шлем с головы и с размаху запустил его в воздух. Шлем взлетел крутясь, шмякнулся об землю, отскочил и, подпрыгивая, покатился на дно оврага, где уже скопилась обширная коллекция таких же шлемов, проржавевших от дождя, покрытых лишайниками или просто утонувших в грязи и давших приют грызунам и прочим мелким зверюшкам. Как только еще один бронзовый шлем остановил свой бег по скользкой траве, на его край вспорхнул королек и тут же решил, что это – самое лучшее место для гнезда.
Клэй и Гэб шли бок о бок по тропинке, вьющейся среди высоких белых берез и зеленого ольшаника. Поначалу оба молчали, погруженные в мрачные мысли. Безоружный Гэбриель нес какой-то мешок, по виду пустой, а котомка Клэя была битком набита: завернутые в тряпицу пироги, смена белья, теплый плащ и бесчисленное множество носков – хватило бы на целую армию. На поясе Клэя висел меч, а за правым плечом – верный щит Черное Сердце.
Щит назвали по имени неистового древея, который поднял на битву живой лес и целый месяц вершил кровавую резню на юге Агрии. Древей и его древесное воинство сровняли с землей несколько деревень, а потом осадили Полый Холм. Среди горстки защитников, оборонявших крепость, единственными настоящими воинами были Клэй и его товарищи. О битве, которая длилась почти неделю и унесла жизнь очередного незадачливого барда «Саги», сложили такую тьму песен, что их и за целый день не спеть.
Клэй собственноручно завалил древея, а ствол поверженного врага разрубил на плашки и смастерил из них щит, с которым никогда не расставался. Щит неоднократно – гораздо чаще, чем товарищи по банде, – спасал ему жизнь. Поверхность щита испещряли отметки бесчисленных сражений: были тут и глубокие царапины, оставленные острыми как бритва когтями гарпии-несушки, и расплывчатые изъязвленные пятна – следы кислотного дыхания механического быка. Привычная тяжесть щита внушала уверенность, хотя кожаная перемычка и натирала плечо, верхняя кромка больно била в затылок, а спина под немалым грузом болела, как холка тягловой лошади, впряженной в телегу с гранитными глыбами.
– Джинни хорошо выглядит, – сказал Гэбриель, нарушив затянувшееся молчание.
– Угу, – из вежливости ответил Клэй.
– А сколько Талли лет? Семь? – не унимался Гэб.
– Девять.
– Девять?! – Гэбриель удивленно помотал головой. – Ох, куда только время летит!
– В теплые края.
Дальше они пошли молча, но Клэй чувствовал, что приятелю не терпится поговорить. Они ведь и сдружились из-за того, что Гэбриель не умел и не любил молчать.
– Ты ж в Пятипрестолье живешь? – начал Клэй, решив сменить тему, – разговоры о жене и дочери навевали отчаянную тоску по дому.
– Жил, – сказал Гэбриель. – А потом, ну ты представляешь…
Вообще-то, Клэй ничего такого не представлял, но сообразил, что других объяснений от Гэбриеля не дождешься.
– Из города я ушел года два назад, обосновался в Ливневом Ручье, иногда соглашался на сольную работенку, чтобы прокормить семью и не остаться без крыши над головой.
– На сольную работенку? – недоверчиво переспросил Клэй, осторожно обходя внушительную рытвину; всю весну и лето на юг, к Контову, тянулись обозы, груженные лесом, и дорогу усеивали глубокие колдобины и выбоины, оставленные тележными колесами.
– А что такого? Я брался за то, что мне по плечу, – пояснил Гэб. – Парочка огров, баргест, стая волколаков – ну, в человечьем облике им было лет за семьдесят, так что я с ними расправился влегкую.
Клэй слушал его со смесью ужаса, недоверия и неподдельного изумления: в окрестностях Пятипрестолья – города в самом сердце Грандуаля – чудовищные твари встречались редко.
– Вот уж не думал, что в Ливневом Ручье засилье монстров, – сказал он.
– Было, да сплыло, – ухмыльнулся Гэбриель.
Клэй подавил невольный вздох и выразительно закатил глаза: «Надо же, сам напросился». Хотя, если подумать, здорово, что к приятелю понемногу возвращалась прежняя уверенность в себе, – может, ржа и не выела клинок дочиста.
– Там мы с Розой и виделись в последний раз, – мрачно продолжал Гэбриель; ухмылка исчезла без следа. – Она меня навестила, перед тем как отправиться на запад. Я начал ее отговаривать, ну мы и сцепились, разругались вдребезги, всю ночь орали друг на друга. Утром просыпаюсь, а она уже ушла. – Он помотал головой, закусил губу и, сощурившись, уставился вдаль. – Вот если бы… – вздохнул он, помолчал и спросил: – А ты как жил, пока я тебе не попутал все планы?
– Мы думали, вот Талли подрастет, отправим ее в школу, в Охфорд. А сами продадим хозяйство и откроем где-нибудь свое заведение.
– Постоялый двор, что ли? – уточнил Гэбриель.
– Ага, – кивнул Клэй. – Домик в два этажа, на заднем дворе конюшня, а может, и кузня, чтобы было где лошадей подковать и инструмент чинить…
Гэбриель почесал в затылке:
– Школа в Охфорде, постоялый двор… неужели городским стражникам так хорошо платят? Вот вернемся, попрошу вашего Сержанта, чтоб взял меня на службу. Ты же знаешь, в шлеме я неотразим…
– Джинни торгует лошадьми, – признался Клэй. – Зарабатывает впятеро больше меня.
– Повезло тебе. – Гэбриель покосился на него. – Подумать только, свой постоялый двор… Вот просто картина маслом: на стене висит Черное Сердце, за стойкой Джинни наливает пиво, а старина Клэй Купер сидит у камелька, рассказывает всем, как в стародавние времена, чтобы порешить дракона, надо было карабкаться по заснеженным склонам…
Клэй со смешком отмахнулся от шершня перед носом. Драконы, вообще-то, всегда живут на вершинах, потому и приходится карабкаться по заснеженным склонам. Ну и что в этом удивительного?
Гэбриель остановился так неожиданно, что Клэй, погруженный в размышления, едва не сбил его с ног и хотел спросить, в чем дело, но, оглядевшись, сообразил, куда они дошли.
У дороги виднелись развалины, полускрытые разросшимися кустами и высокой жухлой травой. Неподалеку рос раскидистый дуб, с которого дождем опадала яркая багряная листва. Корявые дубовые корни обвились вокруг черных от копоти камней.
В этих краях Клэй не бывал очень давно – сюда, на юг от Ковердейла, ездить ему было незачем, да и о родном доме он старался не вспоминать. Клэй стоял, убеждая себя, что здесь не пахнет горелым, что языки пламени не лижут лицо, что не слышно ни криков, ни глухого стука кулаков по бревенчатым стенам… Он так хорошо все это помнил, что воспоминания, будто корни дуба, так и норовили уволочь его под землю.