Эта загадка выглядит еще менее разрешимой, если учесть, что когда опасность распада страны уже была видна всему миру, решающий удар по расшатанному зданию нанесли именно люди, принадлежавшие к самой привилегированной части ее элиты. Возможно ли, чтобы элита великой державы допустила крах, а в конце концов и способствовала развалу собственной страны, причем без иностранной оккупации, неповиновения военного и полицейского аппарата, даже без серьезного гражданского сопротивления? Оказывается, возможно. Одна из основных задач этой небольшой книги – объяснить, как и почему советская элита разрушила собственную систему. При этом важно понять не только поразительный распад этой системы, но и то, почему он не сопровождался вселенским взрывом.
Теперь, когда Советский Союз исчез, выяснилось (для тех, кто не знал этого раньше), что он был чем-то большим, чем диктатура и милитаристский монстр. Он был еще и всеобъемлющим экспериментом по созданию некапиталистического современного общества, иначе говоря – общества социалистического, а также странной реинкарнацией царской империи, трансформировавшейся в квазифедерацию республик. Самой большой из них была Россия. Продукт советской действительности, Россия унаследовала от Советского Союза все, что стало причиной его распада, равно как и само состояние распада. В 1990-е годы распад все еще назывался «реформами» (на этот раз – «радикальными»). При этом публичные баталии сторонников и противников реформ сопровождались одновременно и продолжением распада, и тектоническими процессами институциональных трансформаций. Еще одна – и очень важная – цель этой книги: объяснить значение советского наследия для современной России.
Не говоря уже о множестве государственных учреждений, в целом сохранившихся с советских времен (таких, как Государственная прокуратура и КГБ), и во вновь созданных органах нетрудно было обнаружить пережитки институтов советской эпохи, от аппарата ЦК КПСС (в Администрации президента) до Госплана (в Министерстве экономического развития). Комплексы зданий, в которых располагались советские учреждения, по-прежнему выполняли свое назначение, а порой и разрастались, чтобы вместить и старых, и новых чиновников. «Новые» люди, конечно, появились не с Марса, а из элитных советских вузов или из комсомола: это были те представители второго и третьего эшелонов власти, кто сумел быстро сориентироваться в хаосе распада и являл собой причудливую смесь старого и нового. Более того, на месте оставалась и вся нерыночная советская экономика – растянувшиеся на 10 часовых поясов залежи архаичного оборудования, разваливающаяся инфраструктура, продолжающие составлять основу для выживания местных сообществ с их социальными проблемами и электоральными предпочтениями. Это именно те политические и экономические структуры, которые с 1970-х годов провоцировали все более заметное отставание СССР от Запада. Из них была построена и новая Россия, отставшая от него еще больше.
Мысль о том, что распад внезапно закончился в декабре 1991 года и что к власти в России пришла горстка новых «демократов» и «радикальных реформаторов», была несостоятельной. Однако следование ей оказалось для большинства западных аналитиков непреодолимым искушением, независимо от того, аплодировали ли они российскому «переходу к демократии и рынку» или освистывали его. При этом они обращали внимание не на состояние общества и экономики, не на функционирование государственных органов, а лишь на торжественные декларации о намерениях и на потоки президентских указов, большинство из которых оставались невыполненными. В США в то же самое время комментаторы наперебой высмеивали план Билла Клинтона по реформированию национальной системы медицинского страхования. Как! Он думает перестроить одну седьмую часть экономики США вопреки мощному противодействию огромного количества могущественных лоббистских групп? Однако многие из тех же самых людей уверяли, что способность России перестроить всю свою экономику и социальную систему – семь седьмых! – это лишь вопрос «политической воли реформаторов» или даже одного-единственного человека. Технократические «реформы», только не в своей, а в какой-нибудь другой стране – сама мысль об этом завораживала экспертов и ученых мужей. Но дайте любой стране примерно 15 тысяч заводов (причем две трети которых нежизнеспособны в рыночных условиях) да еще несколько миллионов криминализированных госслужащих, уполномоченных действовать от имени государства, и давайте посмотрим, как быстро такая страна совершит «переход» в благоденствие.
Вполне предсказуемо, что ожидания быстрого и радикального преображения сменились глубоким разочарованием и столь же широко распространенным и абсолютно необоснованным представлением о России как об уникальном примере катастрофы, вызванной неудачными действиями реформаторов. Однако примерно к 2000 году безостановочный распад советской системы наконец был остановлен. Да, Россия была хаосом, но хаосом стабильным и полностью списанным Западом со счетов; она в конце концов начала нащупывать путь к институциональным реформам, которые, как все ошибочно полагали, были проведены в 1990-е годы.
Слишком часто Россию судили более строго, чем другие бывшие советские республики (или, напротив, так, как будто этих других республик не существовало). И это несмотря на то, что по большинству политических и экономических показателей она превосходит остальные части бывшего СССР за исключением крохотной Эстонии. Запутавшаяся в попытках утвердить рыночную экономику и нечто вроде особого варианта современного государственного устройства, Россия усвоила многие пороки другой очень большой страны, являвшейся ее главным противником: дисбаланс доходов, неуважение к общественным интересам, массовое уклонение корпораций от уплаты налогов, широкое применение политического давления в сфере бизнеса, гиперкоммерциализацию СМИ, накачивание деньгами электорального процесса и демагогию.
Эта книга – обзор последних двух десятилетий существования Советского Союза и первого десятилетия постсоветской России – структурирована отчасти хронологически, а отчасти аналитически. В ней не пойдет речь ни о предполагаемых культурных особенностях и недостатках менталитета жителей СССР и России, ни о воображаемых нациях и национализме, ни о зловредных олигархах, ни о западном влиянии, значение которого (и пагубное, и благотворное) непомерно раздуто. Сконцентрировав свое внимание прежде всего на элитах и на структурных трансформациях, я обращаюсь к иным сюжетам: к возглавленному Горбачевым поколению партийных деятелей, сложившемуся под сильным влиянием социалистического идеализма и вышедшему на первый план, когда предыдущее поколение партийного руководства ушло в мир иной; к мировоззрению и ожиданиям 285 миллионов людей, живших в идеологическом пространстве социализма; к плановой экономике и типичному для нее институту – огромному, прожорливому, неэффективному и неповоротливому заводу; и особенно – к институциональной динамике советского и российского государств. Поскольку истории не бывает без случайностей и непредвиденных обстоятельств, я буду рассказывать и о конкретных попытках сформулировать и осуществить тот или иной политический курс, а также о неожиданных результатах таких попыток. Наконец, распад советской системы и первое противоречивое десятилетие существования России, конечно, невозможно понять, если не воспринимать их в контексте глубоких перемен, произошедших в мире после Второй мировой войны. Таким образом, мой анализ будет как историческим, так и геополитическим.
Глава 1. Жестокие шутки истории
А потом появился Леонид Ильич…
Жили мы как в сказке: потихоньку воровали, потихоньку пили.
[голос: «Не потихоньку»]. Пусть так.
Ион Друцэ, молдавский писатель
Закрытие заводов стало угнетающе обычным явлением современной индустриальной реальности… Миллионы людей… прямо или косвенно испытывают влияние этого явления на собственную жизнь, жизнь своих друзей, родственников или близких
Тони Диксон и Дэвид Джадж о капиталистическом мире в эпоху Брежнева
В 1970–1973 годах мировые цены на нефть стабильно росли. Закончился почти 20-летний период, на протяжении которого предложение опережало спрос. Кроме того, истощились разведанные запасы нефти, а это означало, что даже незначительное сокращение ее добычи приведет к резкому взлету цен. Когда в октябре 1973 года внезапно началась четвертая по счету арабо-изральская война, арабские государства, в том числе Саудовская Аравия (до того достаточно пассивная), объявили о решении применить «нефтяное оружие». Сейчас мы привыкли к таким угрозам, которые уже не способны кого-либо сильно напугать. В тот раз, однако, арабы свою угрозу осуществили. И хотя ближневосточная война закончилась так же внезапно, как и началась, в связи с тем, что Египет в конце октября согласился прекратить огонь, скоординированное сокращение поставок нефти уже произошло и его последствия начали жить своей жизнью. Загадочный жаргон нефтяного бизнеса – «дифференциал», «накопление запасов» – теперь можно было услышать в курилках, коридорах и на правительственных совещаниях в Белом доме[2]. Пиар-агентства запускали в СМИ истории, в которых объяснялось, что нефтяные гиганты в происходящем вовсе не виноваты. Правительство и бизнес с запозданием инициировали кампании за экономию электроэнергии, хотя еще накануне потребителей побуждали не мелочиться. Но, пожалуй, наиболее курьезным моментом «нефтяного шока» был целый поток призывов переключить Америку с энергоемкого производства на то, что называлось тогда производством «наукоемким» (knowledge-intensive) – как будто экономика США регулировалась не рынком, а Госпланом!
В 1973 году цены на нефть всего за несколько месяцев взлетели на 400 %, и автомобильной промышленности, производившей вызывающе огромные и прожорливые машины, был нанесен сокрушительный удар. Сильно пострадали связанные с ней отрасли производства, прежде всего сталелитейная и металлообрабатывающая промышленность. Конечно, и до 1973 года многие энергоемкие гиганты тяжелой промышленности были не слишком конкурентоспособны. Но для тех из них, кто с грехом пополам свои проблемы решал, нефтяной кризис означал неизбежный час расплаты. За 1973–1975 годы ВВП США упал на 6 %, а безработица подскочила в два раза, до 9 %. Западная Европа, гораздо сильнее зависевшая от нефти из Персидского залива, соответственно и пострадала еще больше. ВВП Японии – страны, возможно наиболее зависимой от ближневосточной нефти, – упал впервые за послевоенный период. Но кроме стремительного экономического спада, нефтяной кризис имел и долговременные последствия. Вся основанная на ископаемом топливе индустриальная экономика, которая выросла во второй половине XIX века, а в первой половине XX встала на рельсы массового производства, казалось, стремительно приближается к гибели.
В Англии 1970-х годов Шеффилд и окружающая его промышленная зона потеряли более чем 150 тысяч рабочих мест только в сталелитейной индустрии; еще большие потери были в машиностроении; в результате крупнейшим работодателем Шеффилда стал городской совет[3]. Тогда же «мастерская Германии» – Рурская область со множеством ее сталелитейных заводов – лишилась 100 тысяч рабочих мест. В Пенсильвании – штате, пользовавшемся славой «Американского Рура», «черная пятница» (30 сентября 1977 года) нанесла смертельный удар по промышленности города Вифлеем, на заводах которого в свое время была сделана сталь, пошедшая на мост Джорджа Вашингтона между Манхэттеном и Нью-Джерси, мост «Золотые ворота» в Сан-Франциско, Национальную галерею искусства в Вашингтоне и на множество шахт для межконтинентальных баллистических ракет. В результате кризиса был разорен главный промышленный регион США – 8 штатов района Великих озер (Пенсильвания, Огайо, Мичиган, Иллинойс, Индиана, Висконсин, Миннесота, Нью-Йорк).
В 1970-е годы в США закрылось более тысячи заводов[4]. Аналитики с отчаянием писали: «Мы наблюдаем закат промышленной Америки, банкротство или упадок некогда могучих индустриальных предприятий»[5]. Другие, более точные комментаторы отмечали, что это не конец промышленности вообще, а болезненный переход к тому, что получило название «гибкого автоматизированного производства» (flexible manufacturing)[6]. И хотя в середине 1980-х годов индустрия Среднего Запада вновь начала расти, занятость уже никогда не достигала здесь прежнего уровня. В итоге даже главный стальной монстр – US Steel – сумела выкарабкаться из кризиса, чего не скажешь о местных жителях, работавших на предприятиях этой компании. «Завод в Гэри[7] являет собой один из самых впечатляющих примеров выхода из кризиса в истории американской промышленности», – говорил в 1988 году один из аналитиков. Однако после инвестирования в реструктуризацию 2,9 миллиарда долларов в течение семи лет заводской комплекс, на котором некогда работала 21 тысяча человек, обходился всего семью с половиной тысячами рабочих. «Это история большого успеха для компании и крайне болезненный процесс для нас», – жаловался тому же репортеру мэр города Гэри[8].
Этот кризис оставил неизгладимый след в культуре и народном сознании. Сатирический британский фильм «The Full Monty» (1997)[9] ретроспективно повествует о компании потерявших работу сталеваров, создавших в качестве способа выживания собственный мужской стриптиз и рекрутирующих «артистов» прямо в очереди безработных на бирже труда. Действие фильма происходит в Шеффилде, а открывается он кадрами из снятого местными энтузиастами старого кино, прославляющего Шеффилд как «город на подъеме, сокровище в короне Йоркшира». Теперь его безработные жители вынуждены демонстрировать свои сокровища, чтобы свести концы с концами. Саундтрек фильма удачно эксплуатирует стиль диско, как когда-то другое, классическое произведение «индустриального кино» – фильм о пролетарии – «танцоре диско», «Saturday Night Fever» (1979), подтолкнувший «дискоманию» депрессивной эпохи конца 1970-х знаменитой песней «Staying Alive» – гимном «надежде несмотря ни на что»[10]. Отчаянные времена принесли с собой отчаянные стратегии выживания. В Джонстауне, штат Пенсильвания, «возле покинутых сталепрокатных заводов стоят экскурсионные автобусы», – рассказывал читателям репортер «New York Times Magazine» в 1996 году. По его словам, Джонстаун «является провозвестником будущего, когда экономику будет подпитывать амбициозный и, по-видимому, донкихотский эксперимент, именуемый “туризмом наследия”», который «продает безрадостные рассказы о несчастливых местах и представляет собой быстрорастущую отрасль бизнеса»[11].
Вскоре индустриальный пейзаж Запада действительно был испещрен подобными памятниками невзгодам. Однако скачок цен на нефть в 1970-е выявил и более серьезные тенденции. Генри Киссинджер, государственный секретарь при президенте Ричарде Никсоне, позже писал, что провозглашенное арабами эмбарго «безвозвратно изменило тот мир, который сложился после Второй мировой войны»[12]. Киссинджер имел в виду геополитический баланс сил и то центральное положение, которое заняла в нем мировая экономика, что заметно усложнило дипломатию. Тогда же так называемая стагфляция – высокий уровень безработицы (стагнация) в сочетании с инфляцией – поставила в тупик ведущих американских экономистов, а Уотергейтский скандал парализовал и обесчестил Вашингтон. Вспомним к тому же, что в 1975 году под контролем коммунистов оказались Сайгон и весь Южный Вьетнам. Учитывая болезненную перестройку, которую переживала большая часть американской промышленности, казалось, что США находятся на грани катастрофы, а не триумфальной победы в холодной войне.