Кто знает, вдруг понравится…
Спасибо!
Виктор Николаевич Лобов с трудом дошаркал до пустой скамейки в конце парковой дорожки и присел, с облегчением пристроив свою палку рядом. Хотелось отдохнуть.
От Дома офицеров, где чествовали ветеранов, до дома, в котором он жил, в обычные дни дойти не сложно – и людей меньше, и шума такого нет, и ходит он обычно со свежими силами, а не после долгого сидения на собрании, потом на концерте, а потом и на «фронтовых посиделках», которые в День Победы устроил городской Совет ветеранов… Устал… Хорошо, что по дороге есть вот этот сквер с лавочками… Раньше на них внимания не обращал, а с недавнего времени стал разделять на любимые и на не очень. На эти последние садится, когда другие заняты, но сидит не долго. И вид на них не тот, и не уютно как-то. Зато на любимых можно задержаться. И вот эта, к которой сейчас так тяжело добирался, как раз, одна из них. Хорошо, что пустая – дело к вечеру, народ, кто по домам, кто на набережной уже…
Виктор Николаевич вытянул ногу, привычным жестом растёр колено и, ссутулившись, замер.
Вот сейчас для него праздник, наверное, и начался. Сейчас вспомнит. Переживёт ещё раз и самое плохое, и самое хорошее… Жена-покойница говорила: «Зачем плохое вспоминать?» А как без него? Если убитых не вспоминать, они так убитыми и останутся. И вспоминает он в себе, бережно, никого не тревожа…
Все эти обязательные торжества, слова, речи – всё это давно уже не трогало. Ещё пока живы были однополчане, с которыми здесь и послевоенную службу проходил, весело было ходить, сидеть, слушать. Гордость брала – те, кто рядом помнят тебя молодым, геройским. И ты их видишь теми же, бравыми… Потом их меньше стало. Потом, ещё меньше. А сегодня вдруг оказалось, что пришёл он один… И весь день так и чувствовал – ОДИН. Даже здесь, в сквере, на спешащих мимо людей смотрел, как сквозь пелену какую-то. Будто и сам уже не здесь… Точнее, не с ними. А ведь странно – всегда день Победы любил, всегда ждал, готовился. Год назад с Ванькой-то… Э-эх! Что и говорить, и собрание это торжественное отсидели, как огурцы, и на посиделках по рюмочке себе позволили… Ванька-то зимой ушёл… Сын его позвонил, позвал на похороны, сказал, что отец сразу как-то.., не мучился. И Виктор Николаевич решил не плакать. Зачем? Самому скоро тоже. Вон уже сидит и словно не здесь, с живыми, а где-то в другом измерении, до которого ему, как выяснилось, Судьба самый длинный путь и намерила…
Палка медленно, будто тоже притомилась, поползла по краю лавочки и упала. Виктор Николаевич вздохнул… Из пелены его окружающей торопливо вынырнула какая-то женщина, подняла палку, приставила на место.
– С праздником!
Виктор Николаевич поклонился вместо «спасибо». На площади скоро концерт какой-то немыслимый, модная певица из столицы – все туда спешат, места занять, потолкаться, потом салют посмотреть. А ему… Как странно, неужели уже ничего не надо? Да нет… Ему бы друга, хоть одного, и тоже, может быть, пошли бы! А может и нет… Уж салют они видели лучший из всех – тот самый, первый. И концерты слушали такие, о каких сейчас по телевизору рассказывают. Вон, сегодня утром артист какой-то про Мордасову… Дескать, отец ему говорил. А Он, Виктор Николаевич – тогда совсем-совсем Витька – эту самую Мордасову лично в расположение части проводил, а потом в первом ряду смотрел на неё, слушал, на месте усидеть не мог! Про войну эту проклятую забыл… И весна тогда была. Хотя и не победная. С Ванькой они в прошлом году как раз вспоминали. Не про Мордасову, а про роту свою, как весной в разведку ходили. Перемажешься в грязи – ни черта тебя не видно… Э-эх! С кем теперь вспоминать? Этак и склероз скоро заработаешь совсем. Утром сегодня встал, подумал: «Ваньке надо позвонить…», а Ваньки-то и нету. Хотя, чего там, до сих пор кажется – только номер набрать, и ответит он! Как всегда, трубку снимет и сурово так: «Слушаю!» А вот и не слушает уже… И никак у Виктора Николаевича праздник не начнётся. Без того, чтобы вспомнить, чтобы снова пережить… Нет, никак!
«Пойду домой», – решил Виктор Николаевич. Потянулся за палкой, и тут увидел их. Мальчишки! Лет пятнадцать, четырнадцать… Как раз такие, каких из своего подъезда всегда гонял, чтобы не курили и не гадили. Он таких хорошо знал! Читал про таких в газетах. С Ванькой, опять же, обсуждали… Разболтанные, ничего святого. Пару лет назад такие же заслуженного ветерана убили за ордена, а потом их продали и наркотики себе купили… Да и эти что-то подозрительно на Виктора Николаевича посматривают. Шушукаются чего-то, по сторонам зыркают… Да, надо идти, пока светло на улице, да проследить, чтобы следом не пошли…
Виктор Николаевич как раз нашаривал рукой палку, не отрывая глаз от подозрительных подростков, когда один из них куда-то быстро побежал, но предварительно что-то просигналил остальным. И, хотя зрение и слух уже не те, всё равно Виктор Николаевич по губам его понял, что парень сказал остальным: «Задержите его».
Рука предательски дрогнула, и палка снова упала.
Мальчишки разом повернулись, и всей стаей пошли к лавочке. Пять человек. Шестой убежал. Впереди, видимо, самый авторитетный… Виктор Николаевич хотел поднять палку, но парень опередил. Быстро нагнулся, сам поднял, взвесил в руке, как знаток, но к лавочке обратно приставил.
– Спасибо, – напряженно сказал Виктор Николаевич.
Взгляд подростка остановился на медалях на груди.
– Дедуль, а за что у тебя награды? – спросил он, кивая на военный китель, как показалось Виктору Николаевичу, с обидным пренебрежением.
– За войну, – буркнул тот.
– И ордена есть?
Рука Виктора Николаевича сжала в одном кулаке и поднятую палку, и подвядшую гвоздичку, которую вручили на торжественном собрании в доме офицеров.
– Есть у меня и ордена, и медали. И боевые, и мирные. И все я их честно заслужил!
Голос дрогнул и самому себе показался стариковским, сварливым. Он таким же пацанов из подъезда гонял… Попытался хотя бы встать с достоинством, но колено проклятое, с засевшим под ним осколком, совсем подвели. Вставал с кряхтением, опять, как старик немощный, и гвоздику уронил, когда навалился на палку…
Парень неловко и, будто бы с опаской, подхватил под другую руку.
– А вы нам расскажете?
– Чего? – сердясь уже на себя за своё бессилие, спросил Виктор Николаевич.
– Ну.., как воевали там. Про награды…
– Вы фашистов живьём видели? – встрял другой.
– А стреляли в кого-нибудь?
– А до Берлина дошли?
Виктор Николаевич нахмурился. «Стреляли…» Почему-то именно этот вопрос добавил обиды. Как жили уже никого не волнует! Думают, война, как боевик их любимый – стрельнул, убил, не глядя, и дальше поскакал, будто и не случилось ничего, и человек только что не умер. А побеждает всё равно, не тот, кто убивает, а кто себя убить не даёт!
– Видел я, – буркнул он. – И фашистов, и Берлин, и кладбище немецкое в этом самом сквере. Вот, прям тут…
Он ткнул палкой вдоль дорожки и осёкся. К ним бегом возвращался тот, шестой, который просил Виктора Николаевича задержать. К груди он прижимал целую охапку цветов.
– С праздником, дедуль!
Парень осторожно сгрузил букет на свободную руку Виктора Николаевича, но цветы посыпались на землю – рука вдруг задрожала так, что не унять. Мальчики кинулись их поднимать, а Виктор Николаевич снова опустился на скамейку. Глаза щипало… А ведь он думал, что разучился плакать. Да и сейчас не плакал… Просто трудно было выпустить из себя то, что копилось годами, когда считал, что несправедливо забыт, что никому его прежняя жизнь не нужна, кроме таких же, как он друзей-приятелей, а награды его только наркоманам-мародёрам и ценны. И, особенно, то, что душило в последние дни – снова фашисты, снова убивают.., вся история наизнанку выворачивается, и надо вставать против зла, которое снова попёрло. А будет ли кому?…
– Так расскажете нам что-нибудь? – снова спросил первый мальчик. – А то по телеку вчера такую фигню гнали про фашистов… И мы, это, решили, что сами разберёмся. Весь день сегодня ходим, ветеранов расспрашиваем…
Он протянул Виктору Николаевичу собранные цветы, а тот вдруг, непонятно почему, засмеялся.
– А что ж, в школе вам… или мамка с папкой?
– Так они не воевали, – пожал плечами мальчик. – Мы хотим из первых рук. У нас и диктофон есть…
Ноющая с середины дня спина внезапно прошла, и Виктор Николаевич выпрямился. Аккуратно положил подаренный букет рядом на лавочку, провёл рукой по наградам на груди…
– Вот, смотрите, внучки, эта медаль за Москву. Я тогда постарше вас был, но не на много. Добровольцем пошёл… Повезло, что взяли…
На площади давно уже шёл концерт, но мальчишки никуда не спешили. Они слушали внимательно, как будто от этого рассказа в их жизнях что-то зависело.
«А ведь по виду-то и не подумаешь, – думал сквозь слова Виктор Николаевич. – Я же вчера точно таких же из подъезда погнал… А зачем? Ну, курили, да.., так ведь и я сам в их годы, на фронте… Может, не все они хорошие, но не все и плохие. Разобраться хотят… У них теперь свой фронт, на котором врага не сразу и определишь… Э-эх!»
Виктор Николаевич провёл пальцем по очередной медали.
– А это за Берлин…
И про себя подумал: «Надо Ваньке позвонить. Рассказать…»
Сказание о подполковнике Егоре Е. В.
Евгений Васильевич Егоря выбился в подполковники из прапорщиков и службу свою нёс рьяно, почитая Устав, как вторую Библию. Всё у него складывалось, вроде бы, хорошо, но существовала одна беда – Евгений Васильевич ничего не умел делать. Вернее, он-то сам думал, что может всё, но за что бы ни брался, выходило это коряво, глупо или не выходило совсем. И карьеру свою Егоря строил на героическом и ударном устранении собственных же огрехов. Пожалуй, это было единственное, что хоть как-то получалось, но, опять же, не у него, а у тех людей, которых удавалось признать виновными.
В части, где служил Егоря, невозможно было найти, не то что двух, а даже и одного человека, который бы сказал о Егоре доброе слово. Однако, Евгений Васильевич, пребывая в счастливом неведении, каждое утро озабоченно и суетливо проносил себя через КПП и, обязательно засветившись в штабе, (желательно, в момент приезда командира), нёсся, как на пожар, к офицерскому Клубу, коим он заправлял. Причём, и озабоченный вид, и спешка к месту работы были давным-давно приняты Егорей на вооружение, как наглядное доказательство того, что без его личного участия «здесь ничего бы не стояло».
Подчиненные Егорю тихо ненавидели. И начинали ненавидеть прямо с утра, с совещания, которое почему-то именовалось «брифингом». Впрочем, удивлялись этому слову только те, кто не знал пагубного пристрастия Егории ко всяким красивым словам. Стоило Евгению Васильевичу услышать нечто, выходящее за пределы его понимания, как он немедленно вооружался этим до зубов и вставлял везде, где считал нужным, не заботясь особенно о правильности произношения. И весь этот свой «великий и могучий», которым он владел, как обезьяна нунчаками, обрушивал по утрам на головы несчастных подчиненных.
Информационная насыщенность его выступлений была под стать языковому оформлению. Особо любил Евгений Васильевич сообщать о перестановках в руководстве и о введении каких-нибудь чрезвычайных положений, мало кого из слушателей касающихся, но зато «озвученных пока только на самом, самом верху». При этом говорил Егоря очень тихо, значительно, глядя в пол, и так, словно сам ко всему был причастен.
Слушали его в пол-уха, ожидая, когда начальническое самолюбие насытится до отказа, и будут, наконец, поставлены задачи на день. С этим Егоря, слава богу, расправлялся быстро. Прапорщик и контрактник, лучше всех управлявшийся с компьютером и сами всегда знали, что им делать, прикомандированному контрактнику обычно давалось поручение вроде того, чтобы «разработать алгоритм уборки туалета», или вкрутить лампочку, почтальону – положить Егоре деньги на телефонный счёт, а художнику – «порезать ватман на полуватман». Киномеханик, методист и склочная старуха библиотекарша оставались, как правило, «за бортом». Последняя – потому что приходила на работу к одиннадцати и на «брифинг» не попадала, а на остальных-прочих у Егори не хватало фантазии.
Зато своего зама – майора Перебабина – Евгений Васильевич отягощал всем, чем только мог, включая сюда и свои собственные обязанности. Перебабин тоже ничего делать не умел, но на него так удобно «переводились стрелки», что Егоря, щедрой дланью, отписывал заму все более-менее ответственное. Потом, конечно, сурово контролировал, а когда дело окончательно заваливалось, просил помощи со стороны, ссылаясь на свою тотальную занятость, и особо упирая на нерадивость майора Перебабина. Помощь давали неохотно или не давали вообще, и тогда в клубе начинался аврал – то есть то, что Егоря любил больше всего на свете.
Если кто не знает, аврал в армии – это нервная бестолковая суета, которая начинается за считанные дни до срока, отведённого под ответственное мероприятие, о котором все знали уже давно, но думали «а вдруг пронесёт». Или, говоря иначе, это плохое и наспех делание того, что можно было хорошо и качественно сделать загодя.
Егоря неторопливой работы не понимал. За ней совершенно не видна руководящая фигура. Зато при аврале… О! Аврал открывает миллион возможностей себя показать! Можно, например, бегать по штабу с выпученными глазами и каждому встречному, который порывался бы что-то спросить, простанывать хватаясь за сердце: «Давай не сейчас. Ни минуты свободной…». А потом, набегавшись и засветившись перед кем-нибудь из командования, можно было заскочить в тихий кабинет к методисту, или в библиотеку, задыхаясь потребовать кофе и пить его два часа, жалуясь на аврал и нехватку времени. Можно вносить на утренних совещаниях отдела по воспитательной работе с личным составом – кучу бредовых или трудоёмких предложений, которые, из-за нехватки времени все равно не примут, но про себя отметят, что человек душой болеет. А еще можно… Впрочем, Егоре с успехом хватало и того, что уже перечислено. Главное во всём этом не прошляпить момент, когда кто-то из подчиненных действительно сделает что-то стоящее, качественное и к сроку. Но тут Егоря, за годы карьерного роста, поднаторел изрядно – всегда успевал первым перехватить, доложить и получить поощрение. По расторопности и ловкости – настоящий морской котик, но не армейский, а цирковой.
И всё у Егори шло хорошо изо дня в день, как вдруг, словно снег на голову, свалился неожиданно день Победы!
Нет, конечно же, Евгений Васильевич в календарь заглядывал и про 9 Мая знал. Но, когда на совещании у начальника отдела поинтересовались, как обстоят дела с концертом и, где, в конце концов, его сценарий, Егоря оторопел, привычно начал: «Так его это… Его же майор Перебабин готовит…», и осёкся. Вспомнил, как месяц назад вопрос о концерте уже поднимался, задача была поставлена, и поставлена лично ему, Егоре, а он, как всегда, перепоручил Перебабину. Тот, гад, кивнул, палец о палец не ударил и, через неделю, откомандировался на курсы повышения какой-то там квалификации. А Егоря-то доверился, успокоился, забыл…
Бедный Евгений Васильевич побелел. У него отнялось всё, что могло отняться, а самое ужасное – зашаталась, как молочный зуб, сама должность начальника клуба! Уж и так на последней присяге командир был очень недоволен бесконечными сбоями в аппаратуре и, не слушая про нерадивого Перебабина, который и то не так, и это не этак, пригрозил, если в будущем что-нибудь у них опять не срастётся… Короче, не приведи, Господи, проколоться с концертом!