– До оришанских игр осталась всего пара лун, – продолжает Тзайн. – Ты знаешь, что для нас значит выиграть эти деньги. Пока я тренируюсь, ты остаешься с папой. Что из этого тебе трудно понять? Проклятье!
Тзайн резко останавливается перед плавучим рынком в центре Илорин.
Окруженный прямоугольными мостками, он полон деревенских. Они торгуют с бортов круглых лодок, которые сделаны из кокосовой пальмы. До открытия дневной ярмарки можно было пробежать по ночному мосту к нашему дому в рыбацком районе. Но сегодня торговать начали рано, и моста нигде нет. Нам предстоит долгий путь.
Как всегда атлетичный, Тзайн срывается с места, несется по мосту вокруг рынка, чтобы скорей добраться до отца. Я бегу за ним, но останавливаюсь, увидев лодки.
Торговцы и рыбаки заключают сделки, меняя свежие фрукты на лучший дневной улов. В хорошие времена торговля идет гладко – каждый готов немного уступить и помочь другому. Но сейчас все спорят, требуя бронзы и серебра, а не рыбы и обещаний.
Налоги…
Мерзкое лицо стражника снова встает у меня перед глазами, а при воспоминании о его хватке бедро обжигает огнем. Это подстегивает меня, и я прыгаю в первую лодку.
– Осторожнее, Зели! – кричит Кана, деревенская садовница, придерживая свои драгоценные фрукты. Она поправляет тюрбан и ругается, когда я прыгаю на борт следующей лодки, полной синей опахи.
– Простите!
Выкрикивая одно извинение за другим, я прыгаю с лодки на лодку, как красноносая лягушка. Приземляюсь на настил в рыбацком районе и тут же несусь дальше, наслаждаясь тем, как пружинят под ногами деревянные доски. Я бегу вперед, не дожидаясь брата – нужно успеть к папе первой. Если все плохо, надо предупредить брата.
Если папа мертв…
От этой мысли ноги наливаются свинцом. Нет, не может быть. День только начался, так что нужно успеть взять лодку и выйти в море. Но когда мы вытянем сети, наверняка время первого улова пройдет. Кто отругает меня, если папы нет?
Вспоминаю его, спящего в пустой ахэре, перед моим уходом. Уже тогда папа казался измученным, как будто даже самый долгий сон не мог его исцелить. Я надеялась, что он не проснется до моего возвращения, но должна была понимать: в тишине его мучили боль и скорбь.
А еще я…
И мои глупые ошибки.
При виде толпы, собравшейся возле нашей ахэре, я резко останавливаюсь. Люди загораживают океан, крича и указывая на что-то, чего я не вижу. Прежде, чем успеваю протолкнуться вперед, Тзайн протискивается сквозь толпу, освобождая нам путь. Мое сердце замирает.
В океане, далеко от берега, тонет человек. Его темные волосы появляются над водой каждый раз, когда он пытается удержаться на плаву. Сильные волны накатывают на беднягу, снова и снова погружая его в воду. Человек зовет на помощь слабым, надрывающимся голосом. Голосом, который я узнаю где угодно.
Голосом моего отца.
Два рыбака в кокосовых лодках приближаются к нему, гребя с бешеной скоростью, но волна с силой отталкивает их назад. Им ни за что не успеть вовремя.
– Нет! – кричу я в ужасе, когда новая волна накрывает папу. Жду, что он всплывет, но перед глазами только бушующее море. Мы опоздали.
Папа мертв.
Осознание, как посох, бьет в грудь. В голову. В сердце.
Внезапно весь воздух будто исчезает, и я забываю, как дышать.
Но, пока я пытаюсь удержаться на ногах, Тзайн действует: он ныряет в воду, рассекая волны, словно акула. Брат плывет, как никогда раньше, и через пару минут обгоняет лодки. Еще мгновение, и он там, где только что исчез папа. Тзайн ныряет.
Давай. Мою грудь сдавливает от напряжения: кажется, я чувствую, как хрустят ребра. Тзайн появляется на поверхности, но его руки пусты. Тела не видно.
Папы нет.
Задыхаясь, он ныряет вновь, на сей раз погружаясь глубже. Секунды ожидания превращаются в вечность. О боги…
Я могу потерять их обоих.
– Давай, – шепчу я снова, вглядываясь в волны, где исчезли папа и Тзайн. – Возвращайся.
Я уже говорила это однажды. В детстве видела, как папа вытащил моего брата из озера, освободив от водорослей, в которых тот запутался. Отец давил ему на грудь, но не мог заставить его дышать. Мама и ее магия спасли Тзайна. Она рисковала всем, нарушив божественные законы, пробуждая дремавшие в ее крови запретные силы. Она сплела заклятие для Тзайна, словно нить, вернув его к жизни магией, воскрешающей мертвых.
Я каждый день мечтаю, чтобы мама была жива, но сейчас – особенно сильно. Хочу, чтобы магия, струившаяся по ее жилам, наполнила и меня.
Хочу оживить Тзайна и папу.
– Пожалуйста, – несмотря на то, что шансов на спасение мало, я закрываю глаза и молюсь, прямо как в тот день. Если осталась хотя бы одна богиня, пусть она услышит меня.
– Пожалуйста! – слезы бегут у меня по щекам, огонек надежды теплится в груди. – Прошу, Ойя, не забирай их тоже…
Я открываю глаза и вижу, как Тзайн выбирается из воды, одной рукой обхватив папу за грудь. Когда отец начинает кашлять, из него выливается по меньшей мере литр жидкости, но он все еще с нами.
Он жив.
Я падаю на колени, сворачиваясь в клубок на деревянном настиле.
О боги…
Еще даже не середина дня, а я едва не погубила две жизни.
* * *
ШЕСТЬ МИНУТ.
Столько папа пробыл под водой.
Столько он боролся с течением и его легкие оставались без воздуха.
Пока мы молча сидим в нашей ахэре, я не могу выкинуть это число из головы. По тому, как отец дрожит, понимаю, что эти шесть минут стоили ему десяти лет жизни.
Этого не должно было случиться. Еще слишком рано, чтобы день закончился для нас. Сейчас я должна быть снаружи, чистить с папой утренние сети, а Тзайн должен вернуться с тренировки агбон и помочь нам.
Вместо этого брат смотрит на папу, скрестив руки на груди. Он слишком взбешен, чтобы удостоить меня взглядом. Сейчас на моей стороне только Найла, верная леонэра, которую я вырастила, подобрав раненым детенышем. Она выросла и теперь возвышается надо мной, в холке доставая Тзайну до шеи. Два острых рога выступают за ее ушами, грозя проткнуть тростниковые стены хижины. Я встаю, и Найла инстинктивно опускает огромную голову, осторожничая из-за клыков, выступающих над челюстью. Мурчит, когда я глажу ее. Хоть кто-то на меня не злится.
– Что случилось, папа?
Хриплый голос Тзайна нарушает тишину. Мы ждем ответа, но взгляд отца остается пустым. Он с отсутствующим видом смотрит в пол, и от этого мое сердце сжимается еще сильнее.
– Папа! – Брат наклоняется, чтобы заглянуть ему в глаза. – Ты помнишь, что случилось?
Тот лишь крепче хватается за одеяло:
– Нужно было рыбачить.
– Но ты не должен был выходить в море один! – кричу я.
Папа вздрагивает, и Тзайн смотрит на меня, заставляя сбавить тон.
– Твои периоды помрачения становятся все длиннее, – вновь начинаю я. – Почему нельзя было подождать, пока я вернусь?
– Не было времени, – папа качает головой. – Пришли стражники. Сказали, надо платить.
– Что? – Брови Тзайна ползут вверх. – Почему? Я заплатил им на прошлой неделе!
– Это налог на предсказательниц, – я стискиваю складку ткани на своих штанах, все еще ощущая прикосновение того солдата. – Они приходили и к Маме Агбе. Возможно, навестили каждый дом провидиц в Илорин.
Тзайн прижимает кулаки ко лбу так сильно, словно хочет разбить себе череп. Он надеялся, что игра по правилам короля сохранит нам жизни, но нет средства против порядков, установленных из ненависти.
Темное прошлое выходит на поверхность, растет грозовой тучей, прежде чем лечь тяжелой ношей мне на грудь. Если бы я не была прорицательницей, они бы не страдали. Если бы мама не была магом, она все еще была бы жива.
Я впиваюсь пальцами в волосы и случайно вырываю несколько прядей. Часть меня хочет отрезать их совсем, но даже без белых локонов мое магическое наследие – проклятье семьи. Мы – рабы, люди, гниющие в тюрьмах короля. Другие оришане изо всех сил стараются не походить на нас, объявляя наше происхождение незаконным, как будто белые волосы и мертвая магия – это клеймо изгоев.
Мама говорила, что вначале белые пряди были знаком власти над небом и землей. Они символизировали красоту, добродетель и любовь, означали, что нас благословили боги. Но когда все изменилось, люди стали считать магию злом. Нашим наследием стала ненависть.
Я смирилась с людской жестокостью, но каждый раз, когда вижу, как страдают папа и Тзайн, мучаюсь все сильней. Папа еще выплевывает соленую воду, а мы должны думать, как свести концы с концами.
– Что насчет рыбы-парусника? – спрашивает Тзайн. – Мы можем отдать ее.
Я иду в конец хижины и открываю маленькую морозильную камеру. В морозной морской воде лежит краснохвостый парусник, его блестящая чешуя обещает восхитительный вкус. Редкая рыба в море Варри, слишком дорогая, чтобы ее ели мы.
– Они не возьмут налог рыбой, – ворчит папа. – Нужна бронза или серебро.
Он растирает виски так, будто это заставит весь мир исчезнуть:
– Они сказали, что заберут Зели на работы, если мы не достанем деньги.
От этих слов кровь стынет в жилах. Я резко отворачиваюсь, не в силах унять страх. Принятый королем закон о работах действовал по всей Орише. Если кто-то не мог заплатить налог, то должен был трудиться на благо своего правителя. Те, кого забирали, работали, не зная отдыха, возводя дворцы, прокладывая дороги или добывая уголь.
Когда-то это система помогала Орише процветать, но со времен Рейда превратилась в одобренный государством смертный приговор. Уловка, чтобы собрать таких, как я, в одном месте, как будто короля ничего, кроме этого, не интересует. Все предсказательницы и так осиротели после Рейда. Нам не под силу платить высокие налоги, но сумму все равно увеличивают, ведь мы – королевская мишень.
Проклятье. Я пытаюсь не показывать свой страх. Если попадем в долговую яму, не выберемся. Никому это не удавалось. Мы должны будем трудиться, пока не заплатим долг, но из-за роста налога он тоже начнет увеличиваться. Прорицательниц забирают, морят голодом, избивают и подвергают другим пыткам, перегоняя с места на место, как скот. Они должны работать, пока не умрут.
Я опускаю руки в ледяную воду, чтобы прийти в себя. Нельзя, чтобы Тзайн и папа поняли, насколько сильно я напугана. Так будет только хуже. Мои пальцы начинают дрожать, не знаю, от холода или ужаса. Как это случилось? Когда все стало настолько плохо?
– Нет, – шепчу я себе. Неправильный вопрос. С чего я вообще решила, что жизнь налаживается.
Я смотрю на одинокую белую каллу, вплетенную в натянутую на окне сеть, – единственное оставшееся воспоминание о маме. Когда мы жили в Ибадане, она украшала каллами окна нашего старого дома, чтобы почтить свою мать – обычай, которым маги поминают мертвых.
Обычно, глядя на цветок, я вспоминаю широкую улыбку, появлявшуюся на губах мамы, когда она вдыхала его коричный аромат. Сегодня все, что я вижу в его увядших листьях, – черную магацитовую цепь – ту, что надели на ее шею вместо привычного золотого амулета.
Хотя этим воспоминаниям одиннадцать лет, они ярче, чем окружающая меня реальность.
Той ночью случилось кое-что ужасное. Король Саран повесил моих соплеменников, чтобы устрашить мир и объявить войну магам, бывшим и еще не рожденным. В ту ночь магия умерла. А мы потеряли все.
Папа вздрагивает. Я подбегаю к нему и кладу руку на спину, чтобы не дать упасть. В его глазах нет гнева – они говорят о нашем поражении. Он цепляется за старое одеяло, а я мечтаю увидеть воина, которого помню с детства. До Рейда он мог победить трех вооруженных мужчин лишь с ножом для снятия шкур в руках. Но после того как его избили той ночью, прошло пять лун, прежде чем он заговорил.
Тогда они сломали его, разбили сердце и истерзали душу. Может, он бы поправился, если бы не нашел труп мамы, висящий на черных цепях. Но он его видел.
С тех пор папа так и не стал прежним.
– Ладно, – вздыхает Тзайн, как всегда пытаясь найти в золе пылающий уголь[4]. – Выйдем на лодке в море. Если отправиться сейчас…
– Не сработает, – прерываю я. – Ты видел, что творится на рынке: каждый из кожи вон лезет, чтобы заплатить налог. Даже если мы привезем рыбу, у людей все равно нет денег, чтобы ее купить.
– И лодки тоже больше нет, – бормочет папа. – Утром я потерял ее.
– Что? – Мы не можем поверить, что она не стоит снаружи. Я поворачиваюсь к Тзайну, готовая выслушать новый план, и вижу, как он оседает на тростниковый пол.
Все кончено… Я вжимаюсь в стену и закрываю глаза.
Ни лодки, ни денег. Работ не избежать.
В ахэре наступает тяжкое молчание, подтверждающее мой приговор. Возможно, меня припишут ко дворцу. Прислуживать испорченным аристократам лучше, чем кашлять угольной пылью в шахтах Калабрара или других гнусных ямах, куда запихивают предсказательниц. Судя по тому, что я слышала, подземные бордели – не самое худшее, что может меня ожидать.
Тзайн расправляет плечи. Я его знаю: хочет сказать, что займет мое место. Но едва я решаю возразить, как мысль о королевском дворце рождает идею.
– Что насчет Лагоса? – спрашиваю я.
– Сбежать не получится.
– Не сбежать, – я качаю головой. – На их ярмарке полно аристократов. Я смогу продать парусника там.
Прежде, чем кто-то из них скажет, что идея блестящая, я хватаю лист пергамента и бегу за рыбой.
– Я привезу столько денег, что мы сможем заплатить три налога и купить новую лодку!
Пусть Тзайн сконцентрируется на тренировках агбон, папа наконец сможет отдохнуть, а я сделаю хоть что-то правильно.
– Ты не можешь уехать, – слабый голос папы обрывает мои мысли. – Слишком опасно для предсказательницы.
– Опасней, чем попасть на работы? – спрашиваю я. – Если не уеду, именно это меня и ждет.
– Я сам отправлюсь в Лагос, – говорит Тзайн.
– Ни в коем случае, – я прячу завернутую в пергамент рыбу в короб. – Ты плохо торгуешься и провалишь сделку.
– Может, я принесу меньше денег, но смогу себя защитить.
– Думаю, у меня самой неплохо получается, – я взмахиваю посохом Мамы Агбы и убираю его в короб.
– Папа, скажи, – Тзайн шикает на меня. – Если поедет Зел, она сделает какую-нибудь глупость.
– Если я поеду, то привезу больше денег, чем вы видели за всю свою жизнь.
Лоб папы нахмурен – он колеблется.
– Торговать должна Зели, – наконец произносит он.
– Спасибо!
– …но, Тзайн, присмотри за ней.
– Нет, – брат складывает руки на груди. – Кто-то из нас должен остаться с тобой, если стражники придут вновь.
– Отведите меня к Маме Агбе, – говорит отец. – Я спрячусь у нее, пока вы не приедете.
– Но папа…
– И если вы не отправитесь в путь сейчас, к ночи не вернетесь.
Тзайн закрывает глаза, сдерживая раздражение. Он закрепляет седло на широкой спине Найлы, а я помогаю папе встать.
– Я в тебя верю, – шепчет отец, слишком тихо, чтобы брат мог услышать.
– Знаю, – я завязываю старое одеяло на его изможденном теле. – И больше тебя не подведу.
Глава третья. Амари
– АМАРИ, ВЫПРЯМИСЬ!
– Ради бога…
– Сладкого тебе более чем достаточно!
Я опускаю вилку с куском кокосового пирога и отвожу плечи назад, восхищенная тем, сколько колкостей мать может прошипеть на одном дыхании. Она сидит во главе медного стола с золотым геле[5], туго повязанным вокруг головы. Он ловит весь свет в комнате и сверкает, подчеркивая мягкий, медно-красный цвет ее лица.
Я поправляю свой морской геле и стараюсь выглядеть царственно, желая, чтобы служанка больше не затягивала его так сильно. Пока ерзаю на стуле, янтарные глаза матери изучают одетых в лучшие наряды олойе[6], отыскивая прячущихся в толпе гиенэр. Аристократки ждут с приклеенными улыбками, хотя я знаю, что они шепчутся у нас за спиной.
Я слышала, место ей в западных кварталах…
У нее слишком темная кожа для королевской дочери…
Мои слуги клянутся, что видели, как командующая несла ребенка Сарана…
Они носят с собой секреты, которые узнали от других сплетников, как редкие бриллианты. Их роскошные буба[7] и юбки-иро[8] украшены вышивками. Их клевета смешивается с духами с ароматом лилий и медовым запахом пирога, который для меня под запретом.