– У этого явления есть специальный термин – экзистенциальный кризис, – сказала психотерапевтесса. – Психоанал, конечно, не спасение, с ним вы не станете с утра до вечера вкушать сплошное счастье и позитив. Даже наоборот, с ним вы начнете по-настоящему сомневаться, но это будет продуктивное сомнение, и вы научитесь смотреть на вещи с разных сторон, а это активирует мозг, что для вас сейчас особенно важно.
В общем, это выглядело вроде как и хлопотным делом, но я на эту идею все-таки запала.
Короче, они меня апгрейдили, как феминоида, которого передумали выбрасывать на свалку. До сих пор не возьму в толк, хорошо это или плохо, но одно знаю наверняка – с тех пор, как эту прогу в меня вмонтировали, мозги реально заработали. Психоанал – любопытная вещица, и я рассказала бы вам подробнее о нем, но меня заставили дать присягу о неразглашении, так что вы уж простите.
Дня через три после того, как меня прозвали музейной редкостью, в беседе тет-а-тет госпожа Букерош снова вернулась к разговору о том, что в моей жизни скоро произойдут перемены. Она сказала, что я исключительное в своем роде явление и могла бы добиться в жизни куда большего, чем есть. Во мне якобы присутствуют какие-то особые задатки, некий скрытый потенциал, и его надо всячески упражнять и разрабатывать, но пока этому есть серьезная помеха, и она во мне с рождения. И как раз сейчас где-то там в верхах решается вопрос о том, как эту помеху поаккуратнее убрать и что со мной делать дальше.
Честно говоря, мне стало не особо радостно от этих разговоров. Не очень-то хотелось, чтобы где-то там в верхах вообще обо мне думали и тем более что-то там насчет меня решали.
– Значит, со мной все-таки что-то не так? – говорю.
– У вас особая структура мышления, – отвечает она. – Вы используете ваш интеллект избирательно. Тесты показали, что ваш ай-кю не слишком высок, но при этом во время наблюдения вы с легкостью решали некоторые задачи, которые под силу лишь настоящим интеллектуалкам. Крайне необычная акцентуация. Мы полагаем, этот феномен может быть связан с вашим архозом.
– То есть, если поднапрячься, я могла бы стать полупродвинутой? – захихикала я, решив, что она подтрунивает. – А может, даже продвинутой, как вы?
– Все возможно, – говорит она. – Вы ведь учились в хорошем гимназиуме, у вас такие талантливые подруги. Вам двадцать семь лет, но у вас до сих пор голая футур-карта. Почему вы не верите в себя?
Я вздохнула. Госпожа Букерош взяла меня за руку.
– Не грустите, – сказала она. – Психоанал позволит вам отформатироваться, и вы сможете начать жизнь с чистого листа.
– То есть я перестану быть собой? – испугалась я.
– Ни в коем случае, – говорит она. – Наоборот. Вы обретете себя и сможете решить, каким будет ваше будущее. А пока отдыхайте.
***
Несколько дней меня не трогали, и в эти дни со мной и впрямь стало кое-что происходить. Вы не поверите, но благодаря психоаналу мои мысли начали мало-помалу выстраиваться в цепочку. Казалось, они превратились в каких-то маленьких сказочных тружениц и теперь разгребают старые завалы.
Понемногу в башке все стало налаживаться. Не то, чтобы до этого я была полная дура, но я вдруг поняла, что много чего упускала из-за того, что мыслила слишком поверхностно. Я стала припоминать некоторые давно позабытые подробности событий и примечала такое, на что прежде и внимания не обратила бы. Например, я вспомнила, как Дашери собрала свое самое первое лыби. Странно, что я потом это забыла. Я в то время как раз строила всякие домики из конструктора, и она мне прямо на этом примере и растолковала, что к чему. Это вроде того, как сочиняют головоломки – их сочиняют задом наперед: сперва выдумывают ответ, а уж потом приделывают к нему решение. То же и с лыби – первым делом обдумывается результат, а уж дальше прокладывается к нему дорожка.
Дашери свой самое первое лыби испробовала на нас с Фарри. Видели бы вы, как мы ухахатывались, – аж до колик, а я вообще едва не уписалась. Хотя, вроде, никакого повода для смеха не было, улыбка как улыбка, но, стоило глянуть на Дашери – и сразу истерика. А после она сказала, что и сама понятия не имела, как мы отреагируем. Вот что такое улыботворчество.
Кроме этого я припомнила еще кучу всяких подробностей, стала мало-помалу связывать их в цепочки и, когда рассуждала, мысли мои получались непривычно толковыми, чего со мной прежде не бывало, и это казалось мне занятным. Все вокруг стало как-то проясняться, что ли. Я запросто справлялась с такими вопросами, над которыми прежде пришлось бы помучиться.
Уж не знаю, насколько сумела удовлетворить своих мучительниц, но на утро восьмого дня Ровена сказала, что обследованию конец. Никаких нейрокодов, вирусов и чужеродных программ во мне не найдено, и это уже окончательное заключение, с чем она меня и поздравляет. Но тот самый архоз, о котором мне уже говорила госпожа Букерош, все-таки надо исправлять, потому что жить с ним в теперешнем обществе просто недопустимо. Она сказала, что кое-кого эта штука очень заинтересовала, и поэтому я прощаюсь с Каллионой и, согласно какой-то особой государственной программе, лечу в храмоторий закрытого типа, где эта кое-кто меня уже с нетерпением ждет.
– И где же этот храмоторий? – спрашиваю осторожно и чувствую, как каждая моя клеточка готова заверещать от восторга, я ведь ни разу в жизни не выбиралась за пределы Каллионы.
– Там, во внеполисной зоне, – сказала она. – На побережье Розового моря. Устраивает?
Омайгат! Я завизжала, захлопала в ладоши и стала прыгать на одной ноге вокруг Ровены. Когда я успокоилась, Ровена еще раз повторила, что есть особая государственная программа, и зря я надеюсь, что в храмотории буду отдыхать, потому что на самом деле мне там придется сотрудничать с какими-то научными службами того же самого Института, – причем, не просто сотрудничать, а, как они рассчитывают, самоотверженно трудиться. Хотя, бояться не надо, ведь там будет все то же, что и здесь – опросы, разговоры плюс еще какие-то тренинги. Она мне все растолковывала, а я все слушала, слушала, и никак не могла побороть идиотскую улыбку.
Ах, мои дорогие сестрицы, сейчас-то я в полной мере осознаю, что до того, как в Институт угодила, я была катастрофически наивна и не смогла даже как следует понять, в какую беду попала. Но, может быть, это была абсолютно чудесная наивность, и если бы не пропала Дашери, я могла бы прожить мою жизнь беспечно и спокойно – даже со спрятанным во мне архозом. Может быть, лучше было бы целую вечность теребить клиенткам пиписьки и висеть где-нибудь между нулем и плюс одной, нямкать порошковое пюре, прихлебывать зеленый чаек, прясть на старенькой прялке, смотреть сериалы и время от времени заканчивать старую жизнь и начинать новую. Неужто я так уж сильно нуждалась во внимании всяких там агентств и тем более институтов? Я ведь раньше и понятия не имела, что за птицы – все эти продвинутые и полупродвинутые. По правде говоря, я даже не знала толком, что такое Институт Общества. Все мои представления о властях ограничивались тем, что Институт выдумывает законы, а Рейтинговая Академия их исполняет – это в меня еще в гимназиуме вбили. Но в то время прога, которую они в меня загрузили только-только еще начинала действовать, и я еще была катастрофически глупа.
Я твердила про себя как полоумная: Розовое море, Розовое море! Другой мир, лучшие пляжи, фешенебельные отели, мегапродвинутый релакс! Все рекламы курортов, которые я когда-либо видела, восстали из памяти и толпой набросились на мое помутневшее сознание. Я даже принялась сдуру что-то бормотать насчет скудного гардероба, но Ровена велела заткнуться, и меня, опьяненную фантазиями, отвели в комнату.
После восьми дней допросов это был серьезный удар по психике. С одной стороны меня собирались изолировать для новой порции мучений, а с другой, когда я оттуда выберусь, то смогу в каждом резюме, в каждой характеристике, при каждой подаче заявления указывать, что с такого-то по такое находилась на побережье Розового моря, и любой навигатор это подтвердит.
От избытка чувств я проплакала весь вечер на кровати, и от этого у меня вся физиономия распухла и стала рыхлой и бледной как манный пудинг. Потом пришла госпожа Букерош и с порога спросила как бы между прочим, могу лия объяснить, зачем в ночь с четвертого на пятое седьмой «л» -декады я стояла голая среди деревьев в двухстах метрах от городской стены.
Сказать, что этим она вернула меня в реальность, – ничего не сказать. Меня к тому временем опустошил плач, просто выжал из меня все соки. Мне сделалось тошно и холодно, и я поняла, что она еще та штучка, эта Букерош, то есть настоящая стерва.
Помню, я стала просить прощения, а она молчала и продолжала, как обычно, разглядывать мои ноги: до сих пор этот ее взгляд помню – глаза умные, серьезные, и понимаю, что они вроде и не злые, но видеть их не могу.
Может, Анна Букерош и не ждала никакого ответа, а просто хотела посеять во мне сомнение и показать, что я у нее на коротком поводке. Я отвернулась к стене и закрыла лицо руками. А когда она ушла, у меня случился непродолжительный, но до ужаса болезненный приступ анальной эпилепсии.
Глава 2. Фарри Мккрай
Королева улыбки! Кто первой так сказала о Дашери Крис? Кажется, одна из постоянных клиенток, возможно, Дора Суон или Гила Рабиа: и та, и другая посещали салон «Пазифею» регулярно все эти годы – не пропускали ни одного нового семинара. Теперь, вторя им, все называют Дашери королевой.
Дашери Крис, Черная Мими – иллюзионистка высшего уровня, она умеет делать восхитительные лыби из ничего. Ее искусство называют «игрой в бисер» по аналогии с романом средневековой писательницы Гермионы Гессе. Черная и прекрасная. Узкое, чуть вытянутое лицо, широко поставленные глаза пепельного оттенка, почти европейский нос, пухлые и нежные, как у фемины, губы. И конечно, сказочная улыбка.
Фарри любила рисовать это лицо. Фарри была поклонницей и отчасти последовательницей своей супруги. Иногда ей в голову приходили строки, которыми когда-то в будущем начнутся ее мемуары о Дашери Крис, Фарри записывала эти строки в особый файл под названием «Черная Мими».
Некоторые адептессы улыботворчества считали Дашери чуть ли не первооткрывательницей этой утонченной разновидности эффектинга, но справедливости ради надо напомнить, что на самом деле авторство принадлежит, конечно, не ей, а одной малоизвестной поэтессе Арбери Готт. Полвека назад эта скромная труженица пера явила широкому кругу зрительниц первую программирующую улыбку, придуманную ею спонтанно на каком-то литературном споре и позже кое-как обтесанную одной имиджмейкерессой по имени Тая Чен. Арбери Готт продемонстрировала магию улыбки в эфире, чем и прославилась, и за это сразу же ухватилось несколько мелких фирм, одна из которых, «Ниссейская нимфа», даже создала целый отдел улыботворчества. Было разработано пять базовых улыбок для переговоров и несколько десятков на все случаи жизни, но ожидаемой популярности они не имели. Причина в том, что традиционные методы эффектинга продолжали сохранять в обществе непререкаемый авторитет, а овладение искусством улыбок казалось таким же сложным, как, например, изучение иностранного языка без применения гипноинсталляции.
Мастодонты эффектинга из числа корпораций вроде «Неоптолемы» или «Астарионы» не приняли всерьез случайное изобретение Арбери Готт, зато лет через пять после первого сообщения о потенциале программирующей улыбки стало известно, что все права зарейтингованы и монополизированы быстро развивающейся эффект-студией «Новый день». Вскоре по всему континенту возникла сеть салонов по постановке улыбок. В эфире обрело популярность шоу «Улыбнись». Улыботворчество прочно вошло в моду.
Манипулирование улыбкой – тончайшее из искусств. Впрочем, любая из разновидностей эффектинга заслуживает уважения. Раньше мистрессы недооценивали его возможности. Допустим, у вас неожиданно сменилось настроение – пропал интерес к жизни или наоборот появилась беспричинная тяга к новому – на девяносто процентов это целевое воздействие эффектинга, на десять – гормональные колебания. Когда ученые детально изучили влияние эффектинга на мистресс, были придуманы законы, регламентирующие его использование. Правда, применение эффектинга не ограничили, а наоборот – стали всячески поощрять. Началось то, что Институт Общества назвало нейро-лингвистическим прогрессом.
Статистика Рейтинговой Академии утверждает, что за последние пятьдесят лет общество заметно поумнело. Если сравнить современную мистрессу с людьми, жившими в первые сто лет после Революции Шлиман, то выяснится, что нынешние мистрессы и утонченнее, и позитивнее в отношении жизненной необходимости. Чем меньше в мистрессе пережитков маскулинизма, тем меньше лени и желания упростить, схематизировать и рационализировать технологию, и тем больше естественного стремления к истине и красоте. Правда, Институт Общества к этой точке зрения относится якобы с осторожностью, но говорят, это не более чем политические игры.
Фарри Мккрай знала Дашери с детства – с тех невинных лет, когда атавистические инстинкты еще преобладают над принципами общества. В пять лет мистресса отстаивает свою животную природу в борьбе с йецерарой, в семь – впервые серьезно задумывается над смыслом жизни, в десять осуждает все грубое и маскулинное, что тянет назад и представляет зло для общества-ня. Но в тринадцать приходит сострадание, зарождается великодушие, – в тринадцать мистресса – будь она юная фема или угловатая бучка с атавистическим пушком над губой и начавшим ломаться голосом – если она была прилежна и внимательна, если правильно взрослела, искренне стремилась понять свое предназначение, а не просто утвердиться среди сверстниц и казаться лучше других, – тогда сердце ее открывается для любви, она становится адептессой милосердинга. Приходит чувство ответственности, вырабатываются моральные принципы. Она не станет насмехаться над проявлениями маскулинизма, а протянет руку помощи, и с этих пор рейтинг ее будет расти сам по себе. Не все одинаково одарены судьбой, но у всех есть право старательно учиться. Каждая это знает, но, увы, не у всех получается.
Дашери могла быть бесконечно великодушной, в душе Фарри обитали противоречия.
В гимназиуме, когда они были еще только подругами, Фарри называла Дашери своей ласковой Черной Ня: конечно, если Иллки-замарашки рядом не было.
Дашери не была с Фарри нежнее, чем с другими гимназистками, – скорее, держалась со всеми одинаково ровно, – но Фарри безумно хотелось, чтобы ласковая Черная Мими и она считались помолвленными, и чтобы это касалось только их двоих и больше никого.
Одной из немногих привилегий, которых Фарри удалось добиться, было право первого танца с Дашери на вечерах и балах. Это не выглядело как снисхождение со стороны Дашери, а скорее как милый дружеский жест.
Второй безусловной привилегией была возможность большую часть времени находиться рядом. Хотя, надо заметить, что уединению Дашери предпочитала общественные места и, даже находясь рядом с ней, Фарри нечасто удавалось почувствовать атмосферу близости и единства душ в той мере, в которой хотелось бы.