С годами это положение будет только ухудшаться. Что же делать тогда? Вы мне можете сказать, что их можно отправить в хоспис или в дом престарелых. И будете правы. Но тут мы подходим к следующей части моей аргументации. Хосписы, дома престарелых переполнены. Они уже не справляются с нагрузкой. Строить еще? Отлично. А кто будет за все это платить? Я не захватил с собой цифры, но в любой момент готов их вам представить. В 2040 году, то есть уже завтра, средняя продолжительность жизни женщин будет превосходить восемьдесят девять лет, а мужчин – восемьдесят три. Если бы не преждевременные смерти в результате несчастных случаев или болезней, представляете, скольких девяностолетних и столетних людей пришлось бы взять обществу под свою опеку? Только представьте! В том же 2040 году во Франции прибавится дополнительно девять миллионов лиц семидесятилетнего возраста. Приведу для примера еще один показатель: известно, что в тридцать лет человек расходует на медицинскую помощь чуть менее трех тысяч евро в год… Что, извините? Простите, я еще не привык к франку, на евро переходить мне было проще, переходить снова на франки несколько сложнее. Это предел! Но цифра точная, речь идет о трех тысячах франков. Лечение того же самого человека в возрасте семидесяти лет обойдется уже в пятнадцать тысяч франков… Пятнадцать тысяч франков! Хотите, я умножу эту сумму на девять миллионов? Я не собираюсь играть на струнах сочувствия, но сколько денег тогда мы сможем выделить на создание новых рабочих мест? На трудоустройство молодежи? На развитие семьи? На научные изыскания?
– Не увлекайтесь, Майоль! Вы говорите словно агитатор НФП! Однако вы ведь не политик, вы – технократ…
– Господин министр, технократия является орудием политики.
– Любопытно, у меня такое впечатление, что вы хотите поменяться ролями: сделать меня орудием вашей агитационной кампании.
– Без всякой задней мысли, я просто стараюсь убедить вас в том, что Франция стоит на развилке пути развития. Она должна принять смелые решения. Это в ее характере.
– Вон как вы повернули! Но что же это за решения? Вы изложили мне проблему, я разделяю вашу точку зрения. Наши предшественники зубы себе обломали на пенсионном возрасте. С пенсионными фондами пока все понятно, и совершенно ясно, что это – веревка на нашей шее.
– Тогда ее надо перекинуть на шею пенсионеров! Мы сейчас одни, господин министр, мы можем свободно говорить обо всем, можем даже заговариваться. Я утверждаю: необходимо сократить жизнь стариков. Нужно ввести официальную эвтаназию в некотором смысле…
– Эвта… вы хотите сказать… убить их?
– Называйте это как вам будет угодно. Речь идет, во всяком случае, о сокращении времени дожития.
– Да вы с ума сошли… Никто и никогда не посмеет дойти до такой гнусности…
– Возможно, я и сошел с ума. Кстати, именно так я и подумал, когда впервые стал рассматривать эту гипотезу. А пока, понимая, что с сознанием у меня все в порядке, я ставлю вопрос так: поддержим ли мы такое решение проблемы? Если да, тогда пора приниматься за поиски наилучших путей решения. Но повторяю, господин министр, поразмышляйте над этим несколько дней. Мы можем вернуться к этому вопросу когда пожелаете. Я позволю себе только подчеркнуть, что, даже если эта мера на первый взгляд и может показаться негуманной – хотя это и не так, я потом объясню вам почему, – следует помнить о главном. А главное в том, что миллиарды евро, извините, конечно же, франков… десятки миллиардов франков страна сможет сэкономить и отдать их живой силе…
– Но ваша эта… эвтаназия, кого она должна коснуться? Всех? Или только инвалидов?
– Всех стариков. Если начать принимать во внимание то одно, то другое, миловать одноруких и не миловать одноногих, мы с этим никогда не разберемся.
– Всех? Так… И какой возраст кажется вам…
Короче, начиная с какого возраста они будут считаться ненужными?
– Не знаю. Надо поработать над этим, подсчитать. Полагаю, начиная с семидесяти двух или семидесяти трех лет. Надо посмотреть…
– Семьдесят два года?!»
Министр внутренних дел задумался. Было понятно, что он принялся за вычисление, результат которого не вызвал у него оптимизма. «Даже будучи министром внутренних дел, активистом крайне правой партии, – подумал Кузен Макс, – человек всегда остается человеком. Человеком пятидесяти восьми лет. Мальчишкой».
– Вот так. Бофор подсчитал, что жить ему оставалось четырнадцать лет. Это и мало, и много. Я дал ему время повариться в собственном соку, подумать над тем, что его имя может остаться в памяти потомков. Ты даже представить себе не можешь, насколько это важно для сильных мира сего. Даровать свое имя какому-то делу, удачному или неудачному, улице, памятнику, закону, пусть даже самому плохому. А представь себе, какой соблазн связать свое имя с революцией. Все они только об этом и мечтают! И что им за дело до того, что эту революцию вспоминать будут с зубовным скрежетом. На самом деле эта революция заставит людей скрипеть скорее вставными зубами, чем молочными. Подумать только, ведь это ты – инициатор этого катаклизма!
– Я? Шутишь?
– Не совсем… Когда ты рассказал мне о столкновении с машиной того старого пьяницы, я еще колебался, не мог переступить черту. И вдруг раз – щелчок: эта неприспособленность стариков к сегодняшнему миру, который им уже не принадлежит. Вот карта, которой мне не хватало. Поздравляю, кузен!
Поздравления, поздравления, ишь ты какой прыткий! Я вдруг почувствовал, что на мои плечи навалилась огромная тяжесть. Словно на меня спихнули выполнение какой-то грязной работы. Я встряхнул плечами: в конце концов, ничего еще не решено. Бредовые идеи Кузена Макса имели очень мало шансов на претворение в жизнь. Уничтожить стариков! Что-то сюрреалистическое…
Выходя из ресторана, я испытывал особое удовольствие от того, что отведал мяса, которое было куда теплее, чем то, что лежало на тарелке моего кузена. Несмотря ни на что, я рискнул провести одно математическое действие. Четыре в остатке, один в уме. Между семьюдесятью двумя и двадцатью восемью времени было еще достаточно много.
3
С ощущением тяжести на плечах и погруженный в мрачную эйфорию, из «Паломба» я отправился в «Регалти», служившее мне прибежищем в праздные дни. Весь мой отпуск, сорванный вандейским выпивохой, мне придется таскаться по пустующим бистро в поисках замены Софи. Франсуа и Пьер, такие же бездельники, как я, резались во флиппер, перед ними стояли полупустые кружки пива, рядом лежали дымящиеся сигареты. Просто какая-то лубочная картинка, правда, написанная в XXI веке и в десятом округе.
По дороге, осматривая окрестности, я понял причины этой эйфории: я знал очень важную тайну, которую кроме меня знали только министр и глава его кабинета. Только мы втроем во Франции знали, что на лысые черепа вскоре должна была обрушиться буря. Возможно. В двадцать восемь лет этого достаточно для того, чтобы вскружить голову. Я поклялся держать язык за зубами. Но это не могло помешать мне в ходе разговора делать намеки, говорить иносказательно о том или ином аспекте проблемы… Играть таким образом с огнем, заманивать собеседников на поле, которое было заминировано, а они об этом не знали. Так я чувствовал себя менее одиноким и более сильным. Всемогущество того, кому кое-что известно и он знает, что это неизвестно больше никому.
Развалившись в креслах на террасе, мы любовались на замедленную жизнь парижского лета. Можно было подумать, что все они сговорились: спустя минут десять какая-то старушка позволила своему бассету нагадить на тротуар, какой-то старик перешел улицу прямо перед носом автомобилиста, к счастью, бдительного, – стекло опускается, звучит ругательство, пожимание плечами, стекло поднимается, яростное нажатие на педаль газа; двое античных провинциалов вывели из себя какую-то домохозяйку: она в седьмой раз подряд объясняла, как им удобнее всего добраться до кладбища Пер-Лашез.
– И можете там оставаться, никто о вас не пожалеет, – проворчала она им вслед, возвращаясь к своим пенатам.
Случай представился слишком хороший. И я начал разговор:
– Как все же много проблем со стариками…
– Со стариками? Стариков на свалку!
Для Франсуа, по крайней мере, все было ясно. Надо будет познакомить его с неким главой кабинета.
– На свалку? Почему? Что они тебе сделали?
– Мне лично – ничего. Но они меня изводят. Заставляют терять время в банке, в магазинах. Когда я за рулем, они выматывают все нервы. Стоит им слово сказать, им кажется, что на них наезжают. Они получают вдвое больше, чем я, а мне приходится вкалывать, чтобы набить им карманы. На свалку их, и все тут!
– Не преувеличивай, Франсуа!
Привыкший противоречить всегда во всем, Пьер принялся защищать стариков, но без убежденности, скорее всего умеренно. Нельзя сваливать всех стариков в одну корзину, среди них есть умные, добрые, некоторые из них бывают полезными, вот не далее как вчера один старичок угостил его в баре, да, он был пьян, но все равно сделал это, явно из лучших побуждений.
Я подумал, что в качестве адвоката Пьер причинял бы своим клиентам намного больше вреда, чем Франсуа в качестве обвинителя.
– Смотри-ка, вот и Люси… Не стоит говорить, но на эту малышку приятней смотреть, чем…
Приятная для просмотра девушка оказала нам честь, остановившись рядом с нами. Она согласилась выпить с нами, но по-быстрому, потому что ее ждала бабушка, чтобы пойти по магазинам. Я не выдержал…
– Сколько лет твоей бабушке?
– Бабуле? Семьдесят восемь, кажется.
– А… И как она? Я хочу сказать, добра ли она, мила? Или ее надо выбросить на свалку? Тут есть две спорящие стороны…
– Вы с ума сошли? Могу поспорить, вы выпили лишнего… Бабуля для меня не просто бабушка, она моя настоящая подружка. У нее отличная рыбалка. Знаете, что она сделала в прошлом году? Отправилась одна в Марокко. Пришлось уговаривать ее взять чемодан на колесиках вместо привычного для нее рюкзака! Вам бы ни за что такого не сделать… Ладно, пойду, не хочу заставлять ее ждать. Спасибо за вино… И да здравствуют бабушки!
Я сильно продвинулся! Мой опрос общественного мнения начался с открытия банальных истин. От Франсуа до Люси расстояние оказалась немалым и непростым. Кузену Максу нравилось то, что я держал его в курсе всех уличных слухов, но из этого моего расследования на месте он не сможет извлечь выгоды!
Впрочем, он меня едва слушал: он был занят уткой, которую намеревался съесть до того, как она остынет. Он слегка пожурил меня, когда я рассказал ему о разговоре в «Регалти». Это было преждевременно, а значит, бессмысленно.
Я все-таки закончил свой рассказ здравицей в честь бабушек, но воздержался от выводов. Потом склонился над моим чуть теплым антрекотом, стараясь не нарушать молчания главы кабинета. Разговор, который состоялся у него утром с министром, сделал его задумчивым. Ему это очень шло. Задумчивость накладывала на его лицо отпечаток некой невинности, даже простодушия, делая его моложе, придавая ему вид мальчишки, с которым можно дурачиться. Чтобы стать безукоризненным во всех отношениях, Кузену Максу только и не хватало что этой искры во взгляде и задумчивости на лице, которое все еще продолжало оставаться детским. Именно этой искры не хватало, и когда Кузен Макс становился рассеянным, уходил в себя. Что же касается всего остального, то придраться было не к чему. Стройный силуэт, мужественные черты лица, смягченные голубыми глазами и аппетитным ртом, обязательный итальянский костюм, чью технократическую серость он оживлял пестрым шелковым галстуком, нередко со смелыми мотивами. Это было единственной смелостью человека, за которого любая любящая мать мечтает выдать свою дочь. И любопытный до всего, и внимательный ко всем и к каждому. Откровенно говоря, он был мужчиной на все сто.
Он задумчиво вытер губы, улыбнулся – мясо было что надо, оно всегда должно быть горячим. Я надеялся услышать от него нечто другое, но у глав кабинетов тоже есть свои маленькие слабости. А этот не пренебрегал радостями мясоедства и, как мне было известно, любил ставить собеседников в тупик фразами, которые не относились к теме разговора.
На самом деле Кузен Макс сгорал от нетерпения. Он продолжал молчать только для того, чтобы насладиться сладкими минутами, которые предшествовали выдаче особо важной информации. А заодно поиграть со мной, на моих нервах доверенного человека, поскольку, несмотря ни на что, я начал относиться к этому делу серьезно.
Бофор вызвал его к себе рано утром. В его поведении Кузен Макс уловил некую торжественность, а в его обходительности – некое смущение. Складка между бровей выдавала большую озабоченность человека, привыкшего к превратностям судьбы. Он спросил у главы своего кабинета, не имеет ли тот ничего против того, что в беседе примет участие Тексье, его личный советник, преданный ему человек, существо столь же умное, сколь и извращенное, которому Кузен Макс верил лишь наполовину.
– Сигару, Майоль?
– Сигару? Нет, спасибо, я не курю, но вы…
– Я тоже не курю. Вернее, я раньше не курил… Но теперь, между нами, не вижу причин отказать себе в этом удовольствии… Если мне жить осталось всего двенадцать лет, – не так ли? – я не стану ограничивать себя…
Он попытался весело посмеяться, но это у него явно не получилось. Может быть, из-за дыма или с непривычки. Кроме того, он сгустил краски: десять или двенадцать лет! Даже если человек не уметь считать в уме, но он никогда не ошибется, подсчитывая продолжительность собственной жизни. Или же в этом был другой смысл. Но все это ни о чем не говорило Кузену Максу.
– Скажите, Майоль, вы ходите на мессу?
– На мессу? Если честно, больше не хожу.
– О, виноватый тон ни к чему. Знаете, а вот я хожу каждое воскресенье, я вынужден это де лать – почесывать моих избирателей там, где у них чешется, иначе… Короче говоря, по воскресеньям я хожу на мессу. И всегда все шло нормально, я даже испытывал от этого некоторое удовольствие – молитва священника, игра органиста или звуки хорала, перспектива вкусного обеда… И вот все кончилось!
– Что именно кончилось?
– Что кончилось? Ушло мое душевное спокойствие. В церкви я чувствую себя посторонним, предателем. Кстати, вы будете смеяться, но в последний раз, то есть позавчера, у меня даже было видение: вы знаете церковь Сен-Мишель-де-Льон? Там в глубине алтаря стоит огромная фигура распятого на кресте Иисуса. Так вот, я собственными глазами видел, как он показал мне кулак. К счастью, правой рукой, не хватало еще, чтобы он показал кулак левой руки! И все это оттого, как сами понимаете, что после нашего прошлого разговора я не могу понять, что со мной происходит.
Я потерял сон, забросил текущие дела. Вы победили: червь пробрался в плод.
– Я не хотел…
– Дайте мне закончить. Известно, что есть два вида тайн. Есть слишком хорошие тайны, чтобы их скрывать от других. Есть слишком важные тайны, которые человек скрывает в себе. Я, таким образом, немного разгрузил свое сознание, поделившись тайной с двумя людьми: с Тексье, который сейчас выскажет вам свою точку зрения, и с отцом. Моему отцу сейчас восемьдесят два года, его этот вопрос касается в первую очередь, не так ли? Я его очень уважаю и люблю. Я всем ему обязан. В свои восемьдесят два года он сохранил живость ума и сообразительность, которой даже я завидую. Он выслушал меня, не произнеся ни слова, потом надолго погрузился в задумчивость. Он заглянул мне в глаза. Никогда не забуду этот взгляд. Я не знал, куда деться, никогда в жизни мне не было так стыдно. «Мальчик мой, – сказал он мне, да, он продолжает звать меня мальчиком, короче: – Мальчик мой, ты занимаешь такой пост, на котором состояние души уже не имеет никакого значения. Ты должен задать себе вопрос, одинединственный: пойдет ли это на благо страны?» И это еще не все. Видя мое вполне понятное смущение, он добавил: «Знаешь, мой мальчик, я еще вполне здоров, у меня еще есть планы, но, если нужно, я готов пожертвовать собой, чтобы стать примером. Ряди успеха твоего предприятия. Ради спасения Франции…»