– Он придёт, – пообещал я.
Николай Иванович
Явился белый человек, лет пятидесяти. Крепкий, доброжелательный. Такими бывают важные референты у больших начальников, без которых начальники ни шагу. Коротко пожал руку, представился Николаем Ивановичем, предложил сесть. Мы сели в дорогие кожаные кресла напротив друг друга. Он немного помолчал, видимо ждал какого-то вопроса с моей стороны, и заговорил сам:
– Существует выражение: «Человек – самое высокоорганизованное животное». Вот до какой дикости додумались высокоорганизованные животные. Кого цитирую? – Я молчал, он продолжил: – Или: «Несчастья человека никогда не прекратятся, пока он будет думать о земном, а не о небесном». Или: «У Бога нет смерти, у Него все живы. Душа бессмертна, поэтому надо готовить себя к вечной жизни». И ещё: «Россия всех ближе к Небесному престолу». Ещё? «Демократии в России – не власть народа, а власть над народом». Ещё? «Где Конституция – там видимость справедливости, при ней человек бесправен». Или: «Воруют не в России, а у России». Далее: «Любые реформы демократов увеличивают число дармоедов и ухудшают условия жизни». Блестяще! А эта? «Вся система российского образования теперь – это конвейер производства англоязычных ЕГЭ-недоумков». Или на десерт: «Чем необразованнее бизнесмен, тем он успешнее». А? Песня! Так бы повторял и повторял. Да листовки бы с такими текстами разбрасывал.
Мы оба молчали какое-то время. Молчать было невежливо, я сознался:
– Да, это цитаты из моих работ. Но приписать их себе не могу. Это написано на основе прочтения Священного Писания, Святых Отцов. То есть тут я просто передатчик их мыслей. Пчела собирает нектар с цветов, но не для себя, несёт в общий улей.
– Нектар, пыльца – ещё не мёд, их ещё надо переработать.
– Это нетрудно, – решительно заявил я. – В пединституте нас учили рассказывать другим то, что узнали. А разбрасывать листовки? С вертолёта? Сразу собьют. Да и толку? Все же всё знают. – Я помолчал. – И хорошо было б, если б мне было позволено вернуться.
– И вам неинтересно, откуда мы тут взялись, такие умные?
– Догадываюсь. Я тут третьи сутки.
– Тут вы первые минуты, – резонно заметил Николай Иванович.
– А общество умников в селе?
– Это привезенные сюда прославленные научные мозги. Но не оправдали надежд. Правда, и мы в девяностых были не на уровне. Прямо сказать, растерялись: уж очень легко как-то всё само ехало. Демократия вкатилась в Россию, как в сказке, но без подкладки теории. Её-то и предлагалось им создать. А не опровергать. Да ведь вот и вы – противник демократии, но живёт же как-то Америка.
– Именно как-то. Демократию изобрели демагоги по заданию плутократов. Америка держит её дубинкой и долларом. Но сколько ещё протянут? Дебилизируют народ, заставляют, например, верить, что дерьмо художника – это искусство.
Я пожал плечами и замолчал. Чего говорить известное?
– А вам неинтересно знать, чем мы здесь занимаемся?
– Естественно, строите планы спасения России. Или её умерщвления?
– Что вы, коллега, мы на такой фашизм неспособны. Мы были тогда в плену обычных представлений о государственной машине: экономика, политика, оборона, культура, демография. То есть вроде всё учли. А не стартануло, не взлетело. Почему такая обескрыленность?
– То есть умники не ответили на ваши вопросы?
– Да, мы платили, заказывали музыку, но где отклик? Мы поступали с ними как коммунисты, они тоже вывозили мыслителей в закрытые территории, давали все условия для трудов. – Мужчина развел руками: – Но воз и ныне там. Посему, когда мы прочли какие-то ваши работы, остановились на вашей кандидатуре. Так что сию теодицею треба розжувати. Помогайте… Наградим.
Темнело, поэтому я решил не церемониться. Мне же ещё предстоит марш-бросок по темному лесу и лунному полю.
Надо уходить
– Николай Иванович, всё, что вы процитировали, так сказать, из меня, всё это легко прочесть в Священном Писании. Оно сейчас настолько доступно, что неприлично не знать его. Даже и последние безбожники, атеисты, циник – и, кто угодно, увидели, что Советский Союз развалился от того, что уронили экономику, ослабили армию и вконец изоврались, что партия, что комсомол. А Россия жива. Благодаря Богу. Церковь выстояла, вот и всё. И других секретов живучести России не будет. Чего тут разжевывать? На месте иудейской пустыни была земля, «текущая млеком и мёдом», но Господь «преложил её в сланость от злобы живущих на ней».
Встал с кресла. Нелепо выглядел я в своей телогрейке и в валенках медвежьего размера на фоне ковров, паркета, камина.
– А ужин? – любезно спросил Николай Иванович.
– И ваш вопрос, какое вино я предпочитаю в это время дня?
– Нет, нет, тут не литература. Конечно, вернётесь в село. Пожалуйста. Но проведите ночь по-человечески. Да, сермяжна Русь, но иногда хочется немного Европы. То есть здесь всё в вашем распоряжении. Но помните, вы здесь благодаря нам. Вас сюда завлекли в самом прямом смысле. Для вашей же… пользы. Нет, не пользы, это грубо, скорее для помощи в реализации ваших страданий по России.
– Как? – Я даже возмутился. – Я занял в этом селе дом. Тут эти интеллектуалы.
Здесь он взял снисходительный тон:
– Так кто же вам присоветовал ехать в сию благословенную глушь, а?
Я поневоле вспомнил, что на адресе именно этого дома сильно настаивал мой недавний знакомый. Уж такой весь из себя патриот. Да-да, он прямо висел над ухом. Добился же своего, дрогнул же я перед словами: Север, исконная Русь, лесные дороги, корабельные сосны, родники.
– Да, вспомнил вашего агента, – признался я. – Подловили. Но, думаю, вы поняли, что я бесполезен.
– Решать это не вам. Да! Наш старец вас хотел видеть. Он благословил меня – я правильно выражаюсь? – благословил меня пригласить вас к нему.
– К старцу? Отлично! Страшусь старцев, но куда без них?
– Почему страшитесь?
– Насквозь видят.
– Наш очень демократичен.
– То есть не видит насквозь? Но если ещё и старец демократичен!.. Не пойду. Лучше прямо сейчас примем с вами по граммульке. У вас же всё есть. Но! Среда сегодня или пятница?
– У нас свой календарь, – хладнокровно отвечал Николай Иванович. – Что хотите, то и будет. Можем и ночь отодвинуть, и время года сменить. Продемонстратировать? – Николай Иванович изволил улыбнуться. – Это у нас такой преподаватель был, семинары вел по спецкурсу. Объявлял: «Демонстратирую» – и шел к демонстрационному столу. Ещё он говорил: «У меня интуация». А дело знал. Достоконально. Иноструанцы его уважали.
Появилась Вика, несущая обнажёнными руками круглый поднос. Опуская его на чёрный круглый столик, произнесла:
– Аперитив. – И спросила меня, назвав по имени-отчеству: – Пойдете в сауну или примете ванну в номере? Николай Иваныч, за компанию? Вы же гурман ещё тот. – Она подняла бокал: – Я не официантка, мне позволено. Прозит! А их, как говорит сестричка, чтоб кумарило, колбасило и плющило!
– Кого?
– Наших же общих врагов.
– Спасибо, Вика. Уже полдня трезвею. И ванну мне заменит и умножит баня. Мой камердинер Аркадио топит баню в моем поместье.
– Но это же где-то там. Только какая же я Вика, я Лора.
Я долго в неё вглядывался. Как же это не Вика? Может, Юля переоделась? Тоже полная схожесть.
– Вы что, почкованием размножаетесь?
– Это я объясню, – мягко вмешался Николай Иванович. – Было три близняшки. Для вывода, далеко не нового, о том, что на человека более влияет среда, нежели наследственность, мы поместили малышек в разные обстоятельства. Первая, ваша сельская знакомица Юля, выросла грубоватой, курящей, пьющей. Вика простенькая, весёлая, как идеальная нетребовательная жена. Лора, пред вами, образованна, умна, холодна. Но думаю, что все настраиваемы на определённую волну. Понимаете, да?
– Не совсем.
– А как иначе, – объяснила Лора. – Ещё Гоголь сказал: баба что мешок, что положат, то и несёт.
– Умница, – похвалил её Николай Иванович.
– Да и сестрички мои тоже далеко не дуры, – заметила Лора и спросила меня: – А халат какого цвета вам подать?
– Арестантский. – Это я так пошутил.
– Ну-к что ж. – Николай Иванович дал понять, что время бежит: – Не будем драматуизировать, но всё-таки, всё-таки пока к старцу! – И скомандовал: – Лора, проводите.
К старцу так к старцу
– Прошу! – Лора повела лебединой рукой и повела по коридору.
Я поинтересовался:
– А вы тоже глушите порывы женских инстинктов голосом разума, как и Юля?
– Ну, это у нас семейное. А чего глушить, какие порывы, всё искусственно убито.
– Как?
– Давайте возьму под руку. Объясняю. Кто наши родители, мы не знаем. Мы – жертвы науки. То ли мы из пробирки, то ли клонированы. Нас поместили в различную среду, но одно опыление было одинаковым, телевизор был обязательной процедурой. Он и вытравил в нас всё женское. После него ничего не интересно. Читали – в Англии придурки с телевизором венчаются? Харизма у них такая. Телевизор, как вампир, все чувства высосал, ещё и Интернет. А этот вообще умосос. Юлька с её гулянками всё-таки меньше опылялась: загуляешь, так не до экрана, вот объяснение теперешних русских запоев – лучше травиться водкой, чем дурманом эфира. Так что Юлька немножко сохранилась, да и то. А уж как пристают. – Лора брезгливо потрясла белой кистью. – Сбрендили они со своими трендами и брендами. Оторвутся от компьютера, кого-то потискают для разрядки, вот и вся любовь. Они, конечно, думают, что живые. Машины. Даже хуже: джип же не лезет на «хонду». Постоим? – Пролетела минута молчания. Лора взмахнула ресницами: – К вам такое почтение, позвольте спросить, кого вы представляете?
– Только себя.
– Ой уж, ой уж. Тут никого от себя. Тут такая лоббёжка идёт!
Видимо, остановка была предусмотрена: на стене высветилась огромная карта мира, глядящая сквозь тюремную сетку параллелей и меридианов. Везде были на ней какие-то знаки: треугольники, кружочки, квадраты. Особенно испятнана была Россия. Жёлтые, зелёные, коричневые и чёрные кляксы портили её просторы.
– В Греции были? – спросила Лора.
– Да. А что Греция?
– Предстоит. А с другой стороны, на Святую гору Афон не сунешься. Женщинам там – но пасаран!
– Но пасаран. Да ведь и правильно, а?
– Как сказать. Хотя, думаю, такое вот рассуждение – была же бабья целая страна – Амазония. Была. И что мы доказали? А ничего. Вымерли амазонки, очень уж воевать любили. А мужчины молятся, вот и живут в веках. Хорошо на Афоне? А чем?
– Там никто за полторы тысячи лет не рождался, все приходят умирать.
– Страшно. – Лора поёжилась.
– Нет, там всё иначе. Там молчание и молитва. Я вначале, в первые приезды, побаивался ходить в костницы, где черепа лежат на полках, сотни и сотни, тысячи, потом стало так хорошо среди них. Вообще, Афон, как и Святая Земля, совсем русский. Идешь один по тропе, даже и не думаешь, что заблудишься, и вдруг так хорошо станет… Это я вам всё очень приблизительно.
– А на Афоне, на самом верху, есть какая-то главная церковь, да?
– Она везде главная. В любой сельской церкви чудо свершается. Преложение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. А всё ещё какие-то чудеса ищут.
Мы помолчали.
– Николай Иванович доволен опытом, произведённым над сестричками-близняшками?
– Ну доволен, ну недоволен, что с того? Вообще у сестричек соображаловки иногда буксуют, но живут легче меня, умной такой. Я разумом пытаюсь осмыслить, а они махнут рукой на проблему и живут дальше. Я думала, мы – цыганки, уж очень мы безразличны ко всем. Кармен мужика в тюрьму сунула, и хоть бы что – героиня. Потом анализирую: нет, мы далеко не цыганки. Те всё-таки активно плодятся, а мы – никакого интереса к плодоношению. Может, мы не близняшки, а всё-таки клоняшки, клоны. Или действительно из пробирки.
– Для пробирки вы чересчур хороши.
– Правда? Это комплимент? Вообще, думала, покорять мужчину могут только восхищалки и обожалки. «Ах, какой вы непонятый! Ах, какой вы необласканный». А вас кто бы мог покорить? Загадочная? Печальная?
– Многодетная, – засмеялся я.
– Осторожней, – предупредила она, сжимая мой локоть. – Нам уже близко. – И я услышал её шёпот: – Скажу потом!
Коридор, выстланный вначале паркетом, потом мрамором, потом узорной плиткой, сменился утоптанной и посыпанной песком глиной. Стены пошли бревенчатые. Да и Лорин строгий костюм превратился в красный сарафан, а под ним засветилась белейшая, разукрашенная вышивкой, кофточка. Надо ли сообщать про сафьяновые сапожки?
– Неплохо, а? – спросила она о своем наряде.
– Ещё бы, – восхитился я. – Все бы так наряжались.
– Никто и не запрещает. Смотрю хронику о Москве, женщины там сплошь все в штанах. Будто их на сельхозработы гонят. Да ещё и курят. Хамки, халды, лахудры, больше никто. Оторвы, в общем.
Я вздохнул и пожал плечами.
– А здесь, – показала Лора на стальную дверь, – живут наши колдовки, фобии.
– Кто-кто?
– Колдуньи, фобии. Впервые слышите? «Фобия» по-русски – ненависть. Зовут их Ксеня и Руся. Ксеня Фобия и Руся Фобия. Имя и фамилия. Жрут только мясо и исключительно с кровью. Отожрутся, отоспятся и опять на работу. Возвращаются – и жрать, жрать. Как мясорубки жрут. Стервы такие. По-любому сто пудов. Или не так? – Не дожидаясь ответа, да я бы и не знал, как ответить, Лора оглянулась, приблизила свою голову к моей и прошептала на ухо, я даже почувствовал, как шевелились её тёплые губы: – Он не Николай Иванович, это такой клеветун. – И отшатнулась, громко сказав: – Ну-с, мы у цели. Вам сюда.
У старца
А для меня открылась заскрипевшая дверь в темную келью. Зрелище, как сказала бы нынешняя молодёжь, было неслабое. В центре кельи стоял просторный чёрный гроб, покрытый плотной чёрной тканью, исписанной золотыми буквами славянской вязи. Стоял около гроба огромный мужичина в рясе, в монашеском куколе, тоже исписанном. Я даже, честно сказать, растерялся: подходить ли под благословение? Перекрестился на передний угол.
– Ушел я из монастыря, – смиренно произнес старец. – Дымно там, смутно, закопчёно. Звон есть, а молитва на ветер. Показуха одна для архиереев. Мне подавай келью. Да чтоб гроб из целикового дерева. – Он пристукнул по крышке гроба. – Ложись, примерь. Хватит духу?
– Думаю, у меня свой будет со временем, – так же смиренно ответил я.
– Всё взрывается, – закричал старец, – всё горит, всё затапливается, низвергается и извергается, падает! Всё трясётся! Все видят? Все! Даже слепоглухонемые. И кто понимает? А? От труса, глада, мирского мятежа и нестроения кто спасет?
– Господь Бог, – смиренно отвечал я.
– Кто этим проникся? – кричал он. – Кто вразумился? Всё на физику списывают, на химию. А? В гробу сплю. Вознесение моё близко. Ближе, чем это дерево. – Ткнул пальцем в бревенчатую стену. – Сядь! Присядь. Что в лоб, что по лбу.
Я сел на скамью, которая шла к порогу от переднего угла. Старец взметнул воскрылия одежд и возгласил:
– Продалась власти церковь, ох, продалась! Ох, скорблю. Время скорби к ограде придвинулось, кто внял? Ныне отпущаеши, Господи, а на кого мир оставлю, Россию-матушку, ох, на кого? Ах вы, пренеосвещённые митрополиты, архиепископы, епископы, пастыри и архипастыри. Воздежу к вам руце мои и перстом указую: оставили, греховодники, пасомых, пошто попечения о плоти превратили в похоти? Ох, невмоготу, нечем дышать! С дьяволятами ватиканскими молитесь, вот вы как экуменистничаете! Устегнуло время церкви, кончилось. Предсказанное! Ангелом света изображается антихрист, а вы всё в церковь ходите, ах, слепцы! Како чтеши Писание? Семи Церквам писано в Откровении Иоанна, апостола любви, семи! Дожила хоть одна? Вот и не верьте в Апокалипсис!
Старец и причитал, и угрожал, а то и обличал. Можно было понять так, что никто ему не угодил, особенно из священнослужителей. Но зачем он хотел меня видеть? Терять мне, опять же, было нечего, я сказал:
– Простите, батюшка, можно к вам так? Не разумею довольно слов ваших. Не сердитесь, но все ваши речитативы походят на шаманское камлание, а вы – на ряженого. Можно спросить: вы давно причащались?