И пока ветви, разросшиеся по бокам тропинки, больно стегали его, норовя попасть прямо в глаза, он старался думать о чем-то другом. О чем-то не связанном со злым непроходимым лесом, в который ему так не хотелось, но пришлось вернуться.
Например, о шести годах жизни вдали отсюда. В мире, где все виделось простым и логичным. В мире, где все, что требовалось, – учиться и быть как все. Учиться, чтобы жить в маленьком закутке студенческой общаги. Не выделяться, чтобы остальные не почуяли чужака.
В этом мир леса и мир обычный оказались похожи. Мало что можно придумать страшнее, чем выдать себя человеком в стае волков. Если у тебя вышло обмануть всех по первости, то, будь добр, держи марку и дальше. Бегай на четырех лапах, носи шкуру и вгрызайся в теплое брюхо ошалевшего от страха и боли оленя. Иначе в следующий раз сожрут тебя.
Демьяну, прожившему как-то целую осень среди серых спин и собачьего скулежа, это правило было знакомо. Потому, оказавшись в городе, он тут же натянул на себя личину человека мрачного, не слишком злого, но в обиду себя не дающего. И ведь вышло же!
Вначале его сторонились, после попробовали на зуб. А когда зубы эти разлетелись веером от одного его не слишком уж сильного удара, поджали хвосты и долго скулили, катаясь на брюхе. Вожачество над ними Демьяну было ни к чему. Слишком многое стояло на кону, чтобы глупо красоваться в полной своей звериной мощи.
Но своего он брал ровно столько, сколько считал нужным. Приличные оценки на зачетах, быт в чистой, пусть и тесной комнатушке и будущее, до которого – только руку протяни. Ему оставалась-то половина курса, и он умчался бы прочь с этой земли так далеко, как вышло бы. Защитить диплом, сдать пару экзаменов да разбежаться с незатейливой, приятной Катей, которую пригрел под боком, чтобы коротать бессонные, безлесные свои ночи. И всё.
Даже себе он не признавался, как тяжело порой было ему в каменном мешке. Как хотелось выбраться на волю. Вдохнуть прелый запах листвы, прикоснуться рукой к стволу, услышать ток жизни. Почувствовать себя лесом.
Но другая сторона этой жизни – с ее скользким берегом, стоячей водой и тиной, с ее законами и спящей силой – пугала куда сильнее. Как и сама необходимость становиться частью всего этого. Незыблемой и вечной.
– Коли сбежал, так и не дергайся, – ругал Демьян сам себя, стискивая кулаки. – Как хорек позорный мечешься. Выбрал, так сиди.
Шесть месяцев оставалось ему до точки невозврата. Он даже календарик завел тайком, зачеркивал в нем дни. Молился бы, да тот, в кого Демьян верил, был слишком далеко. И, наверное, до сих пор гневался на беглеца. А может, и забыл его. Кто знает?
Все закончилось в мае. Отгремели праздники. Пьяные, шальные, пахнущие хвоей и волосами Катерины, ее кожей, ее дыханием и смехом. Хорошо им было тогда. Демьян почти забыл, чем все должно завершиться.
– Ты же меня бросишь, как закончится учеба, да? – спросила Катя в последнюю ночь, опадая на подушки.
Волосы липли к влажной груди. Еще мгновение назад Демьян целовал ее, переходя с человечьего на звериный. А теперь они затихли в холодной комнате. И только потолок мерцал над ними.
– Дема, скажи, мы расстанемся? – Голос Кати предательски дрогнул.
Демьян не ответил. Не стесняясь наготы, встал, открыл форточку. Вдохнул, привычно различая в городских запахах далекие отголоски леса.
– Мне просто знать нужно, я не стану тебя уговаривать. – Катя приподнялась на локте.
В свете фонаря, бьющего через стекло, она была по-настоящему красивой. Демьян никогда особенно не задумывался, какая она – женственная, мягкая, волосы длинные, густые, и смотрит так с поволокой, что низ живота наливается горячей тяжестью, стоит только поймать ее взгляд.
А тут понял: красивая. Влюбленная, несчастная. И красивая.
Подошел к ней, встал на колени у кровати, прошелся пальцами по скулам, по щекам, стер две влажные полоски слез, опустил ладони ей на плечи. Посмотрел на нее. Катя смотрела в ответ строго, но просяще. Не отвела взгляд. Только губу закусила.
Он ей тогда ничего не ответил. Поцеловал раз, другой, опустил на подушку, придавил своим весом и долго любил. Так, как умел. Телом своим человечьим, если душа звериная любить не умеет.
А наутро пришла телеграмма. И кто в наше время шлет телеграммы? Только нет в их долбаном царстве-государстве телефона, как у нормальных людей…
батюшка умер тчк срочно возвращайся тчк аксинья тчк твоя матушка тчк
Демьян не удивился тогда, будто знал, что так будет. Сразу пошел в деканат, показал бумажку с ничего не меняющим для них сообщением. Там поохали, пообещали академический отпуск. Откуда знать им было, что значат эти новости? Что мир их рухнул для Демьяна? Поманил-поманил – и исчез.
Пока собирал вещи, аккуратно и методично, представлял, как одетая в черный лен Аксинья идет через лес в город. Как расступаются перед ней звери, как замолкают птицы, как болото с чавканьем отползает прочь от ее ног. А она даже не замечает их раболепия. Шагает ровно, широко, без устали, смотрит только перед собой. И ни один мускул, ни одна морщинка не дрогнет.
– Вдовствующая, мать твою, королева… – процедил сквозь зубы Демьян.
Постоял немножко, пытаясь успокоить зверя, рвущегося наружу. Но не смог. Зарычал, швырнул в стену кубок по многоборью, который в шутку выиграл на первом курсе.
– Сука! – кричал он и метался по комнате, чуя, что попал в волчью яму. – Падаль! Тварь! Тварь!
У Катерины давно был свой ключ. Она приходила к нему между парами. Приносила горячего, убиралась потихонечку. Словом, делала все, что принято в мире человеческом, если ты спишь с кем-то четвертый год подряд. Демьян заметил ее, прижавшуюся к стене, с огромными, черными от страха глазами, только когда голос пропал окончательно.
– Демочка… – начала она, протягивая дрожащую руку.
Притронуться к себе он, конечно, не позволил. Рванул в сторону, застыл у окна, тяжело перевел дух.
– Что с тобой? – спросила Катя, немного помолчав.
– Я уезжаю, – сипло ответил Демьян, удивляясь, что вообще может говорить.
Катерина дернулась, как от удара. Поджала губы.
– Это… из-за того, что я вчера… спросила?
Вчерашняя ночь казалась теперь чем-то очень далеким. Демьян не сразу понял, о чем говорит Катя.
– Нет. – Махнул головой, подумал, что волосы теперь придется отрастить. – Нет, что ты. Нет.
– А что тогда? – Катя сделала робкий шаг к нему, но остановилась, словно заметила, как зверино горят глаза. – Тебя отчислили?
Мотнул головой еще раз. Досадливо подумал, что в разговоре этом только тратит время, и протянул Кате бумажку, смятую в кармане.
Катерина схватила ее, быстро прочитала, болезненно вздохнула и подняла на Демьяна глазищи, полные слез.
– О господи, Демочка, твой папа?.. Мне так жалко… Дема!
Папа. Так и сказала: папа. От слова этого, от мысли, что Батюшку вообще можно так назвать, Демьяну стало нестерпимо смешно. Он то ли всхлипнул, то ли подавился смешком. Но это его отрезвило. Сделал шаг к Кате – она чуть заметно дернулась, – снова опустил ладони на ее плечи, втянул чутким, звериным носом ее дух – горячий и сладкий – и покачал головой.
– Это неважно, Кать. Я все равно бы уехал.
Та отшатнулась, но он ее удержал.
– Ты правильно вчера спросила. И поняла все правильно. Спасибо тебе, правда, все же хорошо было… А теперь я… Поеду. Ладно?
Большие темные глаза пошли рябью слез. И это так отчетливо напомнило Демьяну воды спящего озера, что жалость, поднявшаяся было в нем, тут же утихла.
– Вот, значит, как, да? – спросила Катя, запинаясь. – Так, да?
– Да, вот так.
– Не зря мне девочки говорили… Что не надо с тобой. Что зверь ты, Дема. И нет в тебе души.
И вот тут он уже не сдержался. Захохотал. И смеялся, пока цокот Катиных каблуков за дверью совсем не стих. Теперь этот злой, неуместный хохот иногда еще звучал в Демьяне странным отголоском памяти.
Кажется, люди называют это совестью. Наверное, ее угрызениями это и было. Славная девушка Катя всегда была к нему добра. И не заслужила она такого прощания. А он, дурак, медведь бесчувственный, рассмеялся ей в лицо. Но как было ей объяснить, что глупые сороки-подружки первый раз в жизни оказались правы?
Зверь он. И нет в нем души.
Олеся
Леся спала и не могла проснуться. Она словно оказалась в другом измерении, где воздух, плотный, как стоячая вода, позволял парить над землей – легко и свободно, не прикладывая к тому усилий.
Так Леся и плыла над бескрайним лесом. Он раскинулся внизу подобно огромному существу, что грело спину под теплыми лучами вечернего солнца. Солнце не двигалось, не меняло расположения на небе – стояло чуть выше горизонта, не скрываясь за ним, а лишь легонько трогая его красноватым боком. И эта неизменность доказывала Лесе, что все происходящее с ней – сон. Странный, долгий, а может, и бесконечный.
Или она умерла? И этот лес, и этот воздух, держащий ее на лету, – последнее усилие затухающего сознания?
– Ну и пусть, – шептала Леся, не слыша собственного голоса.
Вопросы перестали существовать. Сон ли это, смерть, чистилище, странный эффект забористой смеси трав? Да какая разница?
Главное, что лес под ней мерно шумел листвой. Такой разный, такой живой. Леся не могла отвести глаз от игры закатного света на его кронах. Они вспыхивали всеми оттенками зелени, как неспокойная, живая вода. Темная хвоя мешалась с молодой листвой, деревья-великаны высились над свежей порослью. Прогалины и круглые, как пятак, поляны. Вот на одну из них выскочил заяц, прижал длинные уши, припал к земле. Бока его тяжело вздымались. Леся чувствовала, как дрожит это маленькое худое тельце. Когда на поляну осторожно и медленно вышла оранжевая лисица, заяц понял, что обречен. Он взбрыкнул сильными лапами, комья земли полетели в стороны, но поздно. Одним грациозным прыжком лиса оказалась рядом и впилась в мягкую шею. Мгновение борьбы, и заячье тельце обвисло в ее зубах.
Леся смотрела, как капает на траву кровь, как лисица подхватывает мертвую тушку поудобнее и скрывается в зарослях, и не чувствовала жалости. Затейливые жизни леса не нуждались ни в чьем одобрении. Они просто были.
Она так и не сумела восстановить непрерывную линию, которая бы нарисовала ее портрет. Но стойкое ощущение собственной незначительности, провальности всех начинаний оставляло на языке явственный привкус железа.
Леся не помнила, к чему стремилась, но точно знала, что стремление это осталось безрезультатным. А значит, нет особой важности в памяти, ускользнувшей от нее. И жалеть об этом не стоит. И думать не стоит. Особенно когда под тобой плывет бесконечный лес, а воздух, податливый и плотный, нежно обнимает тебя, как давно уже никто не обнимал.
– Все спит? – прорвался через завесу сна чей-то дребезжащий голос.
Леся почувствовала, как натянулось полотно неба, как зазвенели нити, удерживающие тело на лету.
– Все спит и спит, сколько ж можно? – Голос негодовал.
Чья-то рука схватила Лесю и принялась трясти. Лес всколыхнулся, зашумел в ответ. Секунда – и Леся поняла, что падает. Она бы закричала, но подавилась воздухом, потерявшим былую плотность и теплоту. Ее снова оставили без поддержки. Снова оставили одну. Так уже было. Леся снова летела вниз и не хотела вспоминать, как это было когда-то. А вот разбиться и закончить все это – да. Этого она определенно желала.
За мгновение до того, как первые макушки высоких сосен впились бы в нее, безмолвно падающую, чья-то рука тряхнула ее особенно сильно. И все закончилось.
Она наконец смогла закричать. Крик вырвался из горла – сухого, будто обожженного – и прозвучал жалобным хрипом. Леся рывком села на кровати, озираясь.
Леса не было. Была все та же маленькая комнатка с деревянными стенами. И окно, за которым занимался рассвет. Через приоткрытые ставни в комнату лился холодный дух просыпающейся земли.
В темноте сложно было различить того, кто стоял рядом с кроватью. Но цепкая старческая рука была смутно знакомой. А голос – и того больше.
– Проснулась наконец? – спросила старуха, отпуская Лесино плечо. – Сильна ты спать!
«Глаша!» – поняла Леся и тут же все вспомнила.
Как лежала на этой кровати, делая вид, что спит. Как напряженно прислушивалась к злому шепоту за окном. Как Аксинья назвала старуху с противным дребезжащим голосом сестрой, а после и по имени. И что говорили они странные слова, и что слова эти были про нее, про Лесю.
– То вопит, то каменеет… Припадочная, что ли? – спросила Глаша и присела на край кровати.
Леся ожидала почуять от нее тяжелый запах старого тела и мысленно сжалась, чтобы не выдать отвращения. Но старуха пахла сухими травами. Она была старше Аксиньи. Чуть сгорбленная, с седыми волосами, собранными в растрепанный пучок. Во тьме блестели ее глаза – два темных колодца. Но Леся точно знала: при свете дня они серые, словно озерная вода.
– Гляди-ка, пробудилась, гостья наша! – Вскинула руки, с издевкой покачала головой. – Что снилось сладкого?
Леся хотела промолчать. Она и не думала рассказывать злобной старухе о плотном воздухе, о лесе, который раскинулся под ней, как добрый пес, не страшась оголить брюхо. Показать свое величие и жестокость. Заячью кровь, капающую на зеленую траву поляны.
– Я видела лес. – Губы сами растянулись в блаженной улыбке. – Большой и сильный. Он лежал подо мной, а я летела над ним. Это был хороший сон.
И, пока онемевший, будто чужой рот выговаривал слова, Леся отстраненно наблюдала за старухой. Как та отпрянула, как скрипнула под ее весом кровать, как судорожно сжалась старческая ладонь, сминая покрывало. И как глаза сверкнули во тьме комнаты, будто отражение луны в спящем озере.
– Хороший, говоришь? – проскрипела Глаша. – Ну хороший, так еще посмотри…
И потянулась к Лесе.
– Нет! – дернулась та, не разбирая от страха и темноты, где стена, а где край постели. – Не смейте! Не трогайте!
Но старуха уже прижала к ее лбу горячую шершавую ладонь и принялась шептать:
– Спи, девка. Хороший сон грех не досмотреть.
Демьян
Сколько времени нужно, чтобы весть облетела лес от одного конца до другого? Сколько птиц успели пропеть песню о его возвращении? Сколько раз листва прошептала на ветру его имя? Узнал ли шатун-медведь? А старый лось – одинокий, седой, с отломанным правым рогом – он-то знает уже? Или волчья стая, обиженная на него, оскорбленная внезапным бегством, худшим предательством, на их волчий лад? Успели ли они провыть о нем песню новой луне?
Демьян отгонял мысли, как назойливую мошкару. Они отвлекали его от главного, они мешали сосредоточиться. До озера и так было идти два полных дня и еще половинку ночи, а если не смотреть по сторонам да под ноги, то и вовсе можно не дойти. Наступить в болотную лужу, одну из тех, которые все чаще встречались в местах, что до этого годами оставались сухими и твердыми, такими, как дόлжно лесу.
– Гнилая ты кровь! – шипел Демьян, перепрыгивая очередной болотный овражек, скользя по его краю. – И род твой гнилой!
Болото равнодушно смотрело на него в ответ. Было ли дело ему до проклятий какого-то человечишки?
«Я – Хозяин твой! – захотелось крикнуть Демьяну. – И земли, которую ты пожираешь, и леса, что гниет из-за тебя! Я – Хозяин всего, что только можно увидеть здесь, потрогать и почувствовать. Все, что рождается здесь и подыхает, все это мое. Я – Батюшка. Новый Батюшка!»
Но слова вязли на языке. Произнеси их хоть раз, и не будет пути обратно.
– Да пошло все… – только и буркнул Дема, отворачиваясь от болота.
Гниль появилась за год до смерти Батюшки. Теперь-то Демьян знал, как долго и мучительно тот угасал. Как тряслись его руки, как подкашивались ноги. Как по крупице терял он память и рассудок. Как себя терял он, проигрывая в битве со старостью и болезнью.