– Упаси господь! – ужаснулся Дивайн. Он демонстративно повернулся к напарнику спиной, сел на землю, вытащил портсигар и закурил.
– А дам-ка я это шаману, – решил Уэстон, пока все завороженно пялились на Дивайна. Прежде чем ему смогли помешать, он шагнул вперед и попытался нацепить бусы на шею спящему хроссу. Увы, голова у того оказалась слишком велика, и бусы застряли, повиснув набекрень на манер венца. Впрочем, хросс лишь мотнул головой, словно пес, отгоняющий надоедливую муху.
На сей раз Уарса обратился к Рэнсому:
– Твои сородичи больны головой, Рэнсом с Тулкандры? Или они слишком боятся ответить на мой вопрос?
– Думаю, Уарса, они в тебя не верят. Они полагают, что все хнау – как малые детеныши. Толстый чхеловек пытается напугать их, а потом задобрить подарками.
Услыхав голос Рэнсома, оба пленника встрепенулись. Уэстон открыл было рот, однако Рэнсом перебил его, сказав на английском:
– Уэстон, послушайте. Здесь в самом центре и впрямь стоит живое создание – видите, если присмотреться, можно разглядеть странное свечение или что-то вроде того. Оно разумное, умнее даже человека, и, кажется, живет уже очень много лет. Не ведите себя с ним как с ребенком, отвечайте на вопросы. Я бы советовал не врать.
– Ясно, похоже, этим тварям хватило ума запудрить вам мозги! – прорычал Уэстон.
И все же, когда физик вновь повернулся к спящему хроссу (по-прежнему свято веря в свою теорию про шамана), заговорил он уже иначе.
– Мы не хотеть он убивать. – Уэстон ткнул пальцем в Хьои. – Не хотеть. Сорны сказать: привозить человек, дать его ваш вождь. Мы улететь в небо, привозить его. – Он указал на Рэнсома. – Он быть гнилой, убегать, не делать, что сказать сорны, ясно? Мы бежать за ним, ловить. Он не слушать. Бежать, бежать. Мы бежать за ним, видеть большой черный зверь, думать, он убивать. И мы убивать его. Ба-бах! Это все гнилой человек. Он не убегать – мы за ним не бежать и не видеть черный зверь. Вы гнилой поймать – это он делать беду. Вы его брать, нас отпускать. Он вас бояться, мы вас не бояться. Слушать…
Тут крики Уэстона перед самой мордой спящего возымели ожидаемый эффект. Хросс открыл глаза и недоуменно уставился на человека. Затем, осознав свою провинность, медленно встал, почтительно поклонился Уарсе и заковылял прочь. Бусы так и свисали у него с одного уха. Уэстон, разинув рот, глядел вслед уходящему хросса, пока тот не исчез в зарослях травы.
Наконец Уарса нарушил молчание:
– Хватит веселья. Пора услышать правдивые ответы. Что-то не так в твоей голове, хнау с Тулкандры. В ней слишком много крови. Фирикитекила, ты здесь?
– Здесь, Уарса! – выскочил пфифльтригг.
– У тебя в бочках есть вода, в которую пущен холод?
– Да, Уарса!
– Тогда отведите плотного хнау в гостевой дом и омойте ему голову холодной водой. Много раз. А потом верните сюда. А я тем временем позабочусь о мертвых хросса.
Уэстон не совсем понял, о чем речь, – он все еще пытался разобрать, откуда звучит голос. Однако когда хросса подхватили его и поволокли прочь, он испуганно заорал. Рэнсом был бы рад его успокоить – увы, Уэстон ничего не услышал бы. Он истошно визжал, путая английские и малакандрийские слова. Последним донесся вопль:
– Вы платить! Ба-бах! Рэнсом, ради бога, умоляю! Рэнсом, Рэнсом!..
Когда воцарилась тишина, Уарса заговорил:
– А теперь почтим моих мертвых хнау.
Десяток хросса шагнули к носилкам, опустили головы и, повинуясь невидимому знаку, запели.
При знакомстве с новым видом искусства рано или поздно наступает момент, когда завеса тайны над ним приподнимается, и тебе удается одним глазом заглянуть внутрь, уловить самую его суть – и испытать при этом невиданный восторг, который не повторяется, даже если станешь искушенным экспертом. Вот и Рэнсом в эти минуты понял малакандрийскую поэзию. Он впервые осознал, что ритм ее строится на ином токе крови, на другом биении сердца и душевном пыле. Лишь узнав этот загадочный народ ближе, проникнувшись к нему любовью, он понемногу начал слышать их ушами. С первыми же тактами гортанной песни Рэнсома окружили гигантские глыбы, несущиеся на немыслимой скорости, танцующие великаны, вечная скорбь и вечное утешение, нечто неведомое – и все же невероятно близкое. Перед ним словно бы отворились небесные врата.
– Отпусти, – пели хросса. – Отпусти, уходи, растворись. Отпусти свое тело, освободи его, урони, как камень роняют в воду. Пусть уходит на дно, исчезает. Пусть покоится там, под покровом воды, где ничто не мешает, ведь она цельна и едина. Отправь его в путь, которому нет конца. Пусть уйдет – и из него вырастет новый хнау. Новая жизнь, новое начало. А ты, пестрый мир, открывайся безбрежный, бескрайний. Ты лучше и чище, чем первый, ты слабый и тусклый. Когда в мире есть жар, в нем рождается жизнь, но лишь бледная, темная, немощная. Мы видим ее детей, что растут вдали от солнца в печали. В небесах же родились другие миры, в них высокие травы, светлопрядные леса и ланиты цветов. Первый темный, второй яркий. Один рожден миром, второй рожден солнцем.
Вот и все, что Рэнсому удалось запомнить и перевести. Когда хросса замолкли, Уарса произнес:
– Давайте рассеем движение, что было их телами. Так Малельдил рассеет все миры, когда первому, немощному, придет срок.
Он подал знак одному из пфифльтриггов, тот поднялся и подошел к мертвым. Хросса, заведшие новую песнь, отступили на десяток шагов. Пфифльтригг коснулся каждого тела неким предметом из хрусталя или стекла и большим лягушачьим прыжком отскочил подальше. Вспыхнул яркий свет, Рэнсом торопливо прикрыл глаза; в лицо ударил жаркий ветер. Через миг все затихло. Носилки опустели.
– Господи, вот бы эту штуку нам на Землю… – пробормотал Дивайн Рэнсому. – Не надо ломать голову, как избавляться от лишних трупов.
Тот, однако, думал о Хьои и не ответил. Да и не успел бы – вернулись охранники с измученным Уэстоном, и все выжидающе уставились на них.
Глава XX
Хросс во главе процессии (видимо, будучи созданием крайне ответственным) тут же начал оправдываться:
– Я надеюсь, мы не сделали хуже, Уарса! Мы окунули его головой в холодную воду семь раз, как ты и велел, но под конец в бочку что-то упало. Мы испугались, это его макушка, а потом увидели, что это оболочка из кожи какого-то зверя. Поэтому одни сказали, что семи раз достаточно, а другие – что нет. И мы окунули его еще семь раз. Надеюсь, мы не ошиблись… Он что-то кричал все время, особенно вторые семь раз, но мы ничего не поняли.
– Ты все сделал правильно, Хну, – успокоил его Уарса. – Отойди, дай на него взглянуть.
Охранники расступились. Уэстон, обычно бледный, от холодной воды раскраснелся пуще спелого помидора, а волосы, не стриженные с тех пор, как они прилетели на Малакандру, облепили лоб тонкими прядями. С ушей и носа до сих пор текло, на лице же застыла скорбная гримаса храбреца, готового отдать жизнь за великое дело, даже ускорить свой конец, если придется, – правда, местные обитатели, увы, не знакомые с земной мимикой, его жертвенности не оценили. Впрочем, подобный настрой Уэстона был оправдан: за утро он успел натерпеться страхов, а теперь вдобавок еще и пережил четырнадцать холодных купаний. Дивайн, неплохо его изучивший, крикнул Уэстону на английском:
– Вы там полегче! Кажись, эти черти научились атом расщеплять, если не что похуже. Поэтому следите за языком и не вздумайте пороть вашу чушь.
– Ха! – огрызнулся тот. – Вы с ними спелись, да?
– Тихо, – велел голос Уарсы. – Ты, плотный, ничего о себе не говорил, поэтому я сам расскажу. В своем мире ты хорошо изучил материалы и сумел построить корабль, способный пересечь небеса, в остальном же у тебя разум животного. Когда вы впервые сюда прибыли, я послал за вами, желая оказать одну лишь честь. Однако разум ваш темен и полон страха. Вы решили, что я замыслил дурное, и потому как звери поймали этого Рэнсома, дабы отдать его вместо себя. И сегодня, увидав Рэнсома, ты пытался второй раз обречь его на муки, чтобы спасти себя. Вот как вы обращаетесь со своими же собратьями. Я знаю, что ты уготовил моему народу. Некоторых ты уже убил и хочешь убить остальных. Тебе все равно, хнау перед тобой или нет. Не пойму, как Гнилому удалось настолько поразить гнилью ваш мир. Будь ты моим созданием, я рассеял бы тебя на месте. Моей рукой Малельдил способен на многое, я в силах рассеять тебя даже на границе вашего мира. Однако пока я этого делать не буду. Говори! Покажи, есть ли у тебя в голове хоть что-то помимо страха, смерти и похоти.
Уэстон смерил Рэнсома злым взглядом.
– Ясно… Удачный же вы выбрали день для того, чтобы стать предателем: в самый важный момент для человеческой расы.
Затем он повернулся в ту сторону, откуда звучал голос.
– Знаю, ты убить мы. Я не бояться. Вместо мы прийти другие, сделать этот мир наш…
Однако Дивайн, вскочив на ноги, перебил:
– Нет, Уарса, не слушать его! Он глупый, очень глупый. Мы маленькие люди, хотеть только кровь солнца. Ты давать мы кровь солнца, мы улетать в небо, ты больше мы не видеть. Все, ясно?
– Тихо! – сказал Уарса. Свет, откуда шел голос (если его вообще можно назвать светом), едва заметно переменился, и Дивайн, съежившись, упал на землю. Потом кое-как поднялся, весь белый, едва дышащий.
– Говори, – велел Уарса Уэстону.
– Я не… не… – начал тот на малакандрийском и вдруг замолчал. – Нет, на их проклятом языке мне этого никогда не сказать! – добавил он на английском.
– Говори Рэнсому, он передаст твою речь, – предложил Уарса.
Уэстон считал, что час кончины близок, и потому был полон решимости поговорить о том, что интересовало его помимо науки. Откашлявшись, физик принял величавую позу и начал:
– Возможно, в ваших глазах я выгляжу обычным бандитом, но на моих плечах лежит судьба человеческой расы. Ваша племенная жизнь с каменными орудиями, хижинами, простецкими лодками и примитивным социальным устройством ничто по сравнению с нашей цивилизацией: нашей наукой, медициной, законодательством, армией, архитектурой, торговыми связями, транспортной системой, которая стирает границы времени и пространства! Мы имеем право вас вытеснить – право более развитой расы. Жизнь…
– Минуточку, – сказал на английском Рэнсом. – Не так много, я за раз все не запомню.
И, повернувшись к Уарсе, начал переводить, правда, с большим трудом. В результате (Рэнсом и сам понимал, до чего убого это звучит) получилось примерно так:
– Среди нас, Уарса, бывают такие хнау, которые отбирают у других хнау еду и… и другие вещи. Так вот, Уэстон говорит, что не такой. Он говорит, что хочет изменить жизнь тех наших людей, которые еще не родились. Он говорит, ваши хнау одного рода живут вместе, у вас копья и хижины очень маленькие, а лодки слишком легкие. И правитель только один. Так в нашем мире было очень-очень давно, а теперь мы умеем намного больше. У нас бывает так, что одно существо вдруг слабеет и чувствует боль, и мы знаем, как ему помочь. У нас много гнилых, и мы убиваем их или запираем в больших хижинах, и у нас есть люди, которые умеют решать споры между хнау из-за домов, или женщин, или вещей. Он говорит, у нас есть хнау, которые хорошо умеют убивать других хнау, их специально этому учат. И мы строим очень большие хижины из камня и металла, как… как пфифльтригги. И мы умеем обмениваться вещами и очень быстро далеко перевозить тяжелые предметы. Вот почему, если наши хнау убьют всех ваших, это гнилым поступком не будет.
Стоило Рэнсому замолчать, как Уэстон продолжил:
– Жизнь гораздо шире любых систем морали, ее требования безграничны. Никакие племенные табу и прописные истины не позволят амебе превратиться в человека, а человеку выстроить цивилизацию.
– Он говорит, – подхватил Рэнсом, – что живые существа важнее, чем вопрос, гнилые они или нет… Нет, не так. Он говорит, лучше быть живым и гнилым, чем мертвым. То есть он хочет сказать… Нет, Уарса, я не могу это передать на вашем языке. В общем, он говорит, что главное одно: лишь бы живых было как можно больше. Прежде, до появления людей, были другие животные, и каждое новое поколение становилось лучше предыдущего. Только они рождались не потому, что взрослые рассказывали детенышам о гнилых и хороших поступках. А еще он говорит, что эти животные никого не жалели.
– Она… – начал Уэстон.
– Простите, – перебил его Рэнсом. – Я забыл: кто это – «она»?
– Жизнь, естественно! – огрызнулся Уэстон. – Она безжалостно сносит все препятствия на своем пути и устраняет изъяны. И сегодня, в наивысшей точке развития – цивилизованном человеке, и конкретно в моем лице, – она делает новый, межпланетный скачок, который, быть может, позволит преодолеть смерть!
– Он говорит, – подытожил Рэнсом, – что из этих животных одни учились новому, чему-то сложному, а другие – нет, и те, вторые, умерли. И еще он говорит, что самое замечательное животное теперь – человек, который умеет строить большие хижины, возить тяжелые грузы и делать все прочее, о чем я уже рассказывал. И что он – один из них, и если бы остальные знали, что он делает, то были бы довольны. Он говорит, если убить вас и привезти на Малакандру людей, то они смогут жить здесь, когда с нашей планетой что-нибудь случится. А когда и с Малакандрой что случится, они могут пойти в другой мир и убить всех хнау там. А потом еще и еще – и тогда они никогда не умрут.
– По праву самой Жизни, – кивнул Уэстон. – Ради ее величия я готов не мешкая воткнуть флаг земной цивилизации в малакандрийскую почву. А вслед за ней, шаг за шагом, захватить и другие планеты, другие системы, избавляясь, если придется, от низших существ. И так покуда наши потомки – какую бы форму они к тому времени ни приняли и каких бы воззрений ни придерживались – не рассеются по всей вселенной.
– Он говорит, нет ничего гнилого в таком поступке… то есть, так можно сделать… если убить всех вас и привезти сюда людей. Он говорит, что жалко ему не будет. И если мы сможем двигаться из одного мира в другой, то везде будем убивать каждого, кого встретим. По-моему, он уже о мирах, которые вращаются вокруг других солнц. Он хочет, чтобы рожденные нами существа жили везде, где только можно. Правда, какими они станут, он не знает.
– Я готов к смерти, – продолжил Уэстон. – Но покуда я жив и в моих руках ключ, я ни за что не соглашусь замкнуть врата перед будущим моей расы. И пусть будущее это столь невероятно, что его невозможно представить, мне довольно и того, что за ним что-то есть.[13]
– Он говорит, – перевел Рэнсом, – что не остановится, пока его не убьют. И хотя он не знает, что именно случится с нашими детенышами, он очень-очень сильно хочет, чтобы они жили.
Уэстон, завершив свою речь, невольно огляделся, где бы присесть. После своих выступлений он обычно опускался на стул под гром аплодисментов. Здесь, однако, стульев не нашлось, а сидеть на земле, подобно Дивайну, было ниже его достоинства, поэтому ученый лишь скрестил на груди руки и надменно обвел собравшихся взглядом.
– Хорошо, что я тебя выслушал, – заговорил Уарса. – Ибо, хоть разум твой слаб, воля не столь гнила, как я думал. То, что ты замыслил, – не ради тебя одного.
– Да, – гордо заявил Уэстон по-малакандрийски. – Я умереть. Чхеловек жить.
– Ты ведь понимаешь, что в других мирах этим существам придется стать совсем другими, не такими, как ты?
– Да, да. Совсем другими. Никто не знать. Страньше!
– Так, значит, тебе дорог не облик?
– Нет. Облик – все равно.
– Тогда я решил бы, что тебе дорог разум… Однако это не так, иначе ты любил бы всех хнау, которых только встретил.
– Другой хнау – все равно. Человек – не все равно.
– Но разум человека ничем не отличается от разума других хнау, Малельдил сотворил всех одинаковыми. И если дело не в облике… Что тогда ты зовешь человеком?
Рэнсому пришлось это перевести на английский. Подумав немного, Уэстон ответил:
– Я не все равно человек. Наша раса. Которых человек породить.
– Странно, – заметил Уарса. – Свою расу ты тоже не любишь, потому что хотел убить Рэнсома. Тебе не важен ни облик, ни разум. Любое существо угодно тебе, если только оно твоего рода – как сейчас. Сдается мне, что на самом деле тебе дорого не само существо, как оно есть, а лишь его семя. Это единственное, что остается.
– Передайте, – сказал Уэстон, когда ему перевели эти слова, – что я не пытаюсь быть философом. Я прибыл сюда не для бесплодных споров. Если он не способен понять столь простых истин, как преданность человечеству (да и вы, Рэнсом, как погляжу, тоже), что толку сотрясать зря воздух?