За следующим поворотом открывается улица, уставленная припаркованными машинами. Не винтажными, как ей представлялось, а фургончиками «Шеви» и тому подобными. Мона прибавляет скорость, гадая, не нашла ли хоть что-то, и тут за кустарниковым бордюром открывается кованая ограда, а за следующим поворотом появляется белая деревянная церковь с высоким крыльцом.
Проезжая вдоль ограды, она видит наконец, чтó за ней, по ту сторону, и от неожиданности бьет по тормозам. Машина, скрипнув покрышками, останавливается.
За кованой чугунной оградой большая толпа. Сотни людей.
На скрип шин все резко оборачиваются, глядят на Мону.
Она тоже смотрит и видит, что все они в черном или хотя бы в темно-сером, а некоторые женщины закрыли лица вуалями.
Мона понимает, что за кованой оградой кладбище. А толпа окружает лакированный гроб, зависший над открытой могилой.
Винк не покинут – все собрались на похороны, которые прервала Мона на рокочущей мощной машине со скрипучими покрышками.
– Ах ты, черт, – бормочет она.
Посидев в растерянности, она неуверенно машет рукой. Большинство словно не замечает. Но один мальчуган лет семи улыбается и машет в ответ.
Пожилой человек в черном костюме говорит что-то стоящей рядом женщине и подходит к ограде. Когда Мона опускает окно с пассажирской стороны, он спрашивает:
– Я могу вам помочь?
Мона откашливается.
– Я… Здесь есть мотель?
Мужчина отвечает пустым взглядом. Но Мона не чувствует в нем ни удивления, ни упрека: кажется, его лицо не способно принимать другого выражения. Потом, не сводя с нее взгляда, мужчина поднимает руку и указывает вперед по улице.
– По левой стороне, – медленно, но отчетливо произносит он.
– Спасибо, – благодарит Мона. – Право, мне очень жаль, что помешала.
Мужчина не отвечает. Пару секунд он стоит как каменный. Затем опускает руку. Толпа все смотрит на Мону.
– Извините, – снова говорит та. – Мне действительно жаль.
Она поднимает окно и отъезжает, но, взглянув в зеркало заднего вида, видит, что все смотрят ей вслед.
Может, и есть способы больше испортить первое впечатление, но сейчас они не приходят ей в голову. С одних неловких, несчастных похорон Мона попала на другие. Она гадает, что они все подумают, услышав, что она унаследовала здесь дом.
С еще не остывшими, красными щеками она подъезжает к мотелю – низкому, длинному, темному зданию на краю города. Оранжевая неоновая вывеска гласит: «Земли желтой сосны», а ниже, красными буквами поменьше: «Свободные номера». Дом немного похож на избу: стены сложены из толстых сосновых бревен – или декорированы под них. Все окна темные, кроме офисного.
Выйдя, Мона осматривает стоянку. Ни одной машины, и на улице тоже.
Она входит на ресепшен с сумкой на плече. Помещение на удивление просторное, полы из зеленого мрамора, стены отделаны деревянными панелями. Пахнет пчелиным воском, пылью и попкорном. Освещает комнату единственная желтая лампочка, с потолка бросающая пятно света на угловой столик, заваленный бумагами. В углу Мона кое-как различает старый желтый диван. На стене у столика блестят ключи, и переносный приемник тоненько играет откуда-то «Твое лживое сердце». За пределами освещенного пятна давящая темнота. Едва видна мертвая пальма в горшке перед столом. Свернувшиеся бурые листья рассыпаны по полу. На стене старый календарь, перелистнутый не на тот месяц: он потемнел от времени, пометок нет – кому-то здесь давным-давно нечего делать.
Кажется, тут пусто.
– Черт побери, – говорит Мона, гадая, куда ей теперь деваться.
– Чем могу служить? – спрашивает низкий, мягкий голос.
Мона оборачивается, ищет взглядом говорящего. Глаза не сразу привыкают к темноте. Потом она различает карточный столик в углу около двери и сидящего за доской китайских шашек старика. Старик лыс и седобород, а изрытое оспинами лицо такое темное, что сначала Моне кажется, будто борода одна парит в воздухе. В руке у него пластиковый стаканчик с дымящимся кофе. Одежда – серый свитер с застежкой-молнией, штаны в черно-красную полоску и туфли из крокодиловой кожи, а из-за полукруглых стекол очков на нее смотрят спокойные, холодноватые глаза.
– Ох, – говорит Мона, – простите, сэр, я вас не увидела.
Старик не отвечает, прихлебывает кофе, словно хочет сказать: «Разумеется».
– Я бы хотела снять номер, сэр, с вашего позволения. Только на эту ночь.
Старик отводит взгляд, задумывается. Добрых тридцать секунд он размышляет в тишине, нарушенной только голосом Хэнка Уильямса, потом спрашивает:
– Здесь?
– Что?
– Вам нужен номер здесь?
– Что? Да. Да, мне нужен номер здесь.
Старик, крякнув, поднимается и подходит к стене с ключами. На пробковой доске их два десятка. Осмотрев их очень внимательно, как осматривают полки, выбирая подходящую книгу, старик с тихим: «Ага!» снимает ключ с нижнего угла доски. Мона понятия не имеет, чем этот ключ отличается от других. А старик подносит его к губам и дует. Заметное облачко пыли взлетает к лампе под потолком.
– У вас тут давненько не было клиентов? – спрашивает Мона.
– Очень давно, – отвечает старик и с улыбкой протягивает ей ключ.
Мона протягивает руку навстречу.
– Сколько?
– Сколько? – Он в недоумении отдергивает ключ. – За что?
– За… номер?
– О, – восклицает старик не без досады, словно позабыл о ненужной формальности. Положив ключ и снова крякнув, он начинает перебирать бумаги на столе. При этом замечает погибшее растение, останавливается, склоняется к нему, рассматривает. Потом поднимает глаза на Мону и говорит сурово: – Моя пальма умерла.
– Я… мне очень жаль.
– Она была очень старая.
Он, очевидно, ожидает ответа. Мона решается на: «О?»
– Да. Она у меня почти год. Поэтому я ее очень любил.
– Что ж, это понятно.
Старик просто смотрит на нее.
Мона добавляет:
– К вещам, с которыми долго прожил, привязываешься.
Он продолжает смотреть. Моне становится не по себе. Мелькает мысль, не впал ли старик в маразм, но тут что-то другое: ей очень неспокойно в этой большой темной конторе, где освещен и осязаем один угол, а остальное от нее скрыто. Ей почему-то кажется, что они здесь не одни. Когда старик возвращается к бумагам, Мона оглядывается по углам – по-прежнему пусто. Может, эту жуть нагнали увиденные похороны.
– Не знаю, что мне теперь с ней делать, – бурчит старик. – Она мне очень нравилась. Но, надо полагать, так бывает. – Фыркнув носом, он извлекает из груды старых бумаг маленький листок для заметок, пристально его рассматривает, как туза в покерной сдаче, и объявляет: – Двадцать долларов.
– За ночь?
– Похоже на то, – мрачно отвечает старик, возвращая листок на стол.
– Так вы… не знаете, сколько берете за собственные номера?
– Здесь разные номера и цены разные. Я их забыл. И гостей у нас давно не бывало.
Мона, глядя на пыльные груды бумаг, легко ему верит.
– А можно спросить, как вы при этом еще не закрылись?
Он отвечает, подумав:
– Думаю, вы бы сказали, что здесь нет недостатка в доброте.
Мона почему-то чувствует, что старик говорит правду. Но ее это не слишком утешает.
– Просто любопытно – ваш мотель единственный в городе?
Он снова размышляет над вопросом.
– Если есть другой, я о нем не знаю.
– Думаю, это честный ответ.
Мона достает из сумочки двадцатку и вручает хозяину. Тот зажимает деньги в кулаке, как ребенок, и снова пристально смотрит на нее.
– Вы здесь прежде бывали?
– Здесь? В Винке?
– Да, в Винке.
– Нет, первый раз.
– Хм. Позвольте тогда, я покажу вам номер.
Он берет ключ, так и не выпустив двадцатидолларовой купюры, и идет к двери. Выходя за ним, Мона оглядывается на стол. На нем не видно ни пистолетов, ни оружия, ничего подозрительного. Но все же что-то ее беспокоит, как крошечная ранка во рту. Что-то тут не так.
У двери она бросает взгляд на китайские шашки. На доске что-то переменилось. Мона не понимает, откуда такая уверенность – что ни говори, здесь темно, да и не присматривалась она к доске, – но не сомневается, что шашки переставлены, словно кто-то сделал сложный ход. Хотя, может быть, старик просто задел столик, когда вставал.
Он ведет ее вдоль ряда дверей. Темнеет здесь очень быстро. Недавно небо было ярко-синим, потом подернулось розовым, а теперь в нем мягкая тусклая лиловость, обрезанная взметнувшейся в небеса плоскостью столовой горы. С наступлением вечера заметно похолодало, и Мона жалеет, что не захватила зимней одежды.
– Как вас зовут? – спрашивает старик.
– Мона.
– Я Парсон, Мона. Очень приятно познакомиться.
– И мне.
– Хорошо, что вы заночуете здесь. – Он указывает на темные деревья, расползающиеся вверх по склону. – Местность вокруг Винка небезопасна, особенно ночью. Я бы не советовал выходить по ночам, особенно за пределы города. Потеряться недолго.
– Представляю, – соглашается Мона, вспоминая крутые холмы и внезапные обрывы. – Можно вас спросить?
Парсон задумывается, как над серьезным предложением.
– Наверное, да, – наконец решает он.
– Я искала это место на всех картах, какие могла достать, но…
– Правда? – удивляется старик. – Зачем?
– Ну… я не хочу пока говорить лишнего, поскольку ничего не решено, но… кажется, я получила здесь дом в наследство.
Парсон вглядывается вдаль.
– Вот как? – тихо произносит он. – И который же дом, смею спросить?
– На Ларчмонт – так мне сказали.
– Понятно. Знаете, я, наверное, помню этот участок. Он заброшен. Но в очень неплохом состоянии. Так говорите, в наследство?
– Так получается по всем бумагам.
– Как любопытно, – говорит Парсон. – Не припомню, когда к нам приезжали новые люди. Если так, вы станете большой диковинкой.
– Я об этом и хотела спросить. Может, к вам никто не приезжает, потому что никто о вашем городе не знает? Его же нет на картах. Это не случайно? Из-за лаборатории в горах?
– Лаборатории? – Парсон озадачен.
– Да. Кобурнская национальная… да, и обсерватория.
– О! – Старик улыбается. – Боже мой. Если вы ищете там работу, боюсь, опоздали лет на тридцать.
– В каком смысле?
– Кобурнская много лет как закрыта. В конце семидесятых, если не запамятовал. Не знаю точно почему. По-моему, они так и не получили, что обещали. Лишились финансирования. Винк, знаете ли, вокруг нее и строился.
– Да, я так и поняла.
– Вот как? – повторяет он. – Ну что ж. Когда они закрылись, мы все тут и остались. Куда нам было деваться? Думаю, с карт нас убрали спокойствия ради. Чтобы шпионы не пронюхали про лабораторию, как-то так. А теперь про нас не помнят и вернуть на карты забыли. Мне, честно говоря, по душе покой и тишина. Хотя бизнес страдает.
– А можно еще спросить?
– Вы уже спросили – не вижу, что вам мешает повторить.
– Вы не знали здесь такую – Лауру Альварес?
– Здесь, в Винке?
– Да-да. Она, должно быть, уехала лет тридцать назад. Работала в лаборатории в горах. Я хочу о ней узнать. Она… была моя мама.
– Хм-м, – тянет старик. – Боюсь, не сумею помочь. Я не слишком общителен. Помню совсем немного имен.
– Даже в таком маленьком городке не знаете?
– Маленьком? – переспрашивает он. – Разве он так уж мал? – Подняв взгляд, он изучает домики и выбирает один. – Ну, вот мы и пришли. Наш номер для новобрачных.
Он смотрит с улыбкой, но двери не открывает.
– Спасибо, – говорит Мона.
– На самом деле у нас нет номера для новобрачных, – объясняет старик. – Я пошутил.
– Ну и ладно.
Отперев и открыв дверь, он впускает Мону внутрь. Ковер – бурая шкура, лампы на стенах из оленьих рогов. Покрывало на кровати расшито цветными ромбами – Мона узнает орнамент коренных американцев – и выглядит достаточно уютным.
– Телевизор, – твердо объявляет Парсон, – не работает.
– Ну и ладно.
– Я помогу вам устроиться, – предлагает он, делая движение к ее машине.
– Ничего не надо, – отказывается Мона. – У меня все вещи в сумке.
Остановившись, он щурится на сумку.
– О… – В его голосе звучит досада и разочарование. – Ну, хорошо.
– Здесь где-нибудь можно хорошо поесть?
– Есть закусочная, но закрылась на похороны.
– А, да, я видела. Кто умер, не мэр ли?
– Важная особа, – отвечает он. Однако добавляет: – Якобы.
– А вы не пошли на похороны?
Он отвечает ей загадочным взглядом, лицо вдруг замыкается.
– Я не хожу на похороны. Моему положению это не подобает. К счастью для вас, я предлагаю новым гостям бесплатный завтрак. Могу, если хотите, подать сейчас, а не утром.
– Буду очень обязана.
– Превосходно, – говорит он. – Скоро вернусь.
И он поворачивается и шаркает обратно через стоянку.
Моне в жизни доводилось встречаться со странными людьми, но этот, сдается ей, на первом месте. Подумать об этом дальше она не успевает – в небе вспыхивает свет. Вздрогнув, она поднимает глаза и видит собравшиеся над горами за плоскогорьем голубые облака. Облака маленькие, но свирепые: каждое раз в полминуты сверкает молнией, отчего горы словно коронованы сплетением голубого неона. Совершенно неземное зрелище: островок хаоса в мирном ночном небе.
Только теперь она замечает, что встала луна, но в ней есть что-то необычное. Мона не сразу соображает что.
– Розовая, – произносит она вслух. – Почему луна розовая?
Ей отвечает голос Парсона из-за спины:
– Здесь всегда такая.
Оглянувшись, она видит подкравшегося старика. Он принес алюминиевый поднос, на нем сэндвич с яйцом и сосиски – словно только что из торгового автомата. Забавно, рядом на подносе «Корона» и печенье «Поп-тартс».
– Бон аппетит, – говорит Парсон.
Глава 6
«Каждую ночь одно и то же», – думает Болан. Каждую ночь в «Придорожный» вваливаются шоферюги, провонявшие дешевым табаком и застарелым потом, недосыпом и клаустрофобией, полуослепшие от бесконечных дорог. Каждую ночь заказывают те же напитки, требуют тех же песен и так же невнятно завывают под музыку. Один и тот же сброд, надирающийся чем попало, и каждую ночь их приходится выволакивать за дверь, сваливать на стоянке. (И всего три месяца, как Циммерман с Ди вытащили одного и оставили продышаться под кузовом лесовоза, а утром нашли окоченевшим, бледным и неподвижным, с залитым кровью глазом и выломанными под разными углами пальцами; парни признали, что перестарались, и тот человек так и спит где-то в лесу под камнями и хвоей, и порой Болан гадает, кто там еще с ним.) И наконец, водители грузовиков понемногу подбираются к девицам снизу и остаток вечера проводят в задних комнатах, выманивая у девушек услуги или позволяя выманить у себя деньги. Часа в три, в четыре они вываливаются из своего жалкого тумана и ковыляют на стоянку – отоспаться в кабинах. А потом, перед самым рассветом, подбив счет и перепроверив чеки, Мэллори тихонько поднимется в кабинет Болана и сообщит, какую прибыль дала эта ночь.
Прибыль почти всегда хороша. Часто очень, очень хороша.
И каждую ночь, думает Болан, засмотревшись в окно кабинета, над горами молнии и круглая красновато-розовая луна. В какой бы фазе ни была луна, какая бы ни стояла погода. Вот из чего состоит мир Болана: красноватая луна, «Придорожный» и голубые молнии над вершиной.
Ну, может, не только из них, не без горечи думает Болан. Всегда есть маленькие услуги, которые приходится оказывать заправилам. Но где бы он был без них? Уж точно не здесь, слушая Дэвида Дорда, самого малоумного обитателя «Придорожного», за исключением разве что девушек снизу. Во всяком случае, некоторых. Пара шлюх довольно смекалисты. Уж точно поумнее Дорда.
Болан снова поворачивается к нему.
– Что значит: прошло хорошо? – Он заглушает удары музыки снизу. – Как могут похороны пройти хорошо? Какого успеха ты от них ждешь, Дорд?
– Ну, не знаю, – отвечает тот. – Кладешь мудака в землю и надеешься, что он там и останется. Потом священник говорит, что так положено, и дело с концом. Я так рассуждаю.
Болан медленно моргает.
– Очень низкая планка, Дэйв, – говорит он и жалеет, что в «Придорожном» этой ночью так оживленно: этого разговора он страшился весь день и хотел бы слышать как можно яснее. – Подумай, Дэйв, – просит он. – Окажи услугу, подумай хорошенько. Кто-то что-то сказал? Кто-то хоть что-нибудь сделал? Что-нибудь необычное? Мне просто любопытно, Дэйв. Просвети меня.