Из разных щелей приземистого здания горотдела НКВД со спрятанными за спины руками выходили и выходили новые узники.
Где их содержали?
Где прятали?
В тех непроглядных коридорах?
Сколько же камер всего?
Мои глаза шныряли из угла в угол, поражая меня огромностью моих товарищей по несчастью. И все эти ручейки страданий текли и текли к нашей будке.
Места было явно меньше, чем душ, для перевозки предназначенных. Последних заталкивали матюками и прикладами, били в костистые спины, пока шаткая дверь не встала в пазы и не защелкнулась.
– Куда нас? – скользнул тихий вопрос.
– Говорят, в Челябу, – прошелестело над головами из неизвестного рта.
– На что?
– За приговорами.
– Не проще было приговоры сюда привезти?
От ватных тел шло скудное тепло, упасть, как и повернуться, было почти невозможно. Мы прыгали и покачивались всей студенистой массой в резонанс ямин и выбоин дороги.
– Какой седни день? – выпустил я вопрос в стоящие впереди спины.
– Четырнадцатое февраля, – ответило чье-то горло из-за моей спины.
– Тридцать восьмого года, – добавило следом эхо.
Я быстро прогнал в голове математические расчеты и получил страшную цифру.
– Пятьдесят дней! Пятьдесят вечностей унижений и побоев. Пятьдесят попыток уничтожения меня и моего «я».
2
Пять часов вялого ходу терлись друг об друга, одинаково опустошенные побоями и на все согласные туловища. Ни жалоб, ни разговоров, только иногда, на кочке, где-то сдержанно простонут кратко и опять только рев мотора да рваное дыхание.
Мне и такое передвижение было в охотку. Почитай, я впервые за пятьдесят дней увидел столь много народа и переместился из выученной до последней царапины на потолке камеры на свет божий. А что на приговор везут, так оно и к лучшему. Хоть узнаю, в чем меня виноватят. А, может, именно там и выяснится, что я в этом кузове, как и во всей этой мясорубке, совсем случайный гость и меня надо домой отправить.
– Интересно, – колыхнулось во мне глупое, – а если признают невиноватым и выпустят, зарплату как, за все дни погасят? Я ж в Челябе буду, можно сразу в редакцию поехать, проставиться за гонорар.
Уже при выгрузке мой сосед, тот, о чью спину я чаще других опирался всю дорогу, тронул мой рукав и попросил, потупясь.
– Ты прости меня.
– Не за что тебе предо мной виниться, – шепнул я, в лицо его разбитое не вглядываясь. – Я ж не бог, прощения дарить.
Мужичок загородил мне дорогу, уперся грустными глазами в мое лицо
– Аль не признал? – обиделся он и напустил на щеки сурьезности.
– Мать моя! Ургеничус? – оторопел я.
– Я! – поползла кривая улыбка. – Узнал! Надо ж, узнал, зараза!
– Тебя-то с какого боку к нам?
– Ай, – махнул он отчаянной рукой и побрел в свою дорогу.
Нас пересчитали по головам, сверили со списками и растолкали в свободные места.
В моей камере я оказался четвертым, и это обрадовало меня – я уже отвык от человеческого общения и боялся, что забыл большую половину известных мне слов.
– Здравствуйте, люди-человеки, – поприветствовал уважительно. Ответили мне вразнобой, не вглядываясь в меня и с явной неохотой.
В душу лезть не станешь и я, заняв свободную шконку, сжался в комок, скопить немного тепла, рассеянного телом за долгую дорогу.
Я даже немного задремал, опьяненный таким количеством свежего воздуха.
В камеру зашли двое военных. В каком звании и при каких должностях – не разобрать. Сапоги, брюки-галифе, исподняя рубаха и палки в руках.
Сидельцы в камере молча забились в дальние углы своих шконок и прикрылись руками. Я перестал слышать даже дыхание. Но воякам до них не было никакого дела.
Им был нужен я.
Новенький.
Свежее мясо.
Они не били меня по голове и лицу.
Они терзали мое пальто, штаны, подошвы ботинок. Молча, методично, не перекрещиваясь и не мешая друг другу.
Все у них было отработано до секунды.
Враз оба остановились.
Один пошевелил носком сапога мое бездвижное тело, несильно пнул в бедро и оба, с чувством выполненного задания, ушли.
Соседи по камере с оглядками выползли из своих щелей, подняли меня и бережно, как стеклянного, уложили на шконку.
Я был им благодарен и сказал бы об этом, но все мои слова были глубоко вбиты в мое горло.
Среди ночи те же вояки явились второй раз.
Теперь на них были гимнастерки и фуражки. А вот палок не было.
Они подхватили меня под руки и уволокли в темный коридор. Я даже пытался шагать, помогая им, но не поспевал за их скорым ходом.
Тело мое бросили на стул с высокой прямой спинкой, прислонили к ней и встали, каждый со своей правильной стороны.
За столом сидел офицер с опухшими кровью глазами. На его вальяжно распахнутом воротничке золотисто поблескивал маленький ромбик.
Офицер, не удосужившись представиться и даже бегло взглянуть на меня, долго и нудно бормотал что-то себе под нос. Мне казалось, что где-то за стенкой работает радио, и диктор читает сводку с полей трудового фронта. Пролетали дежурные слова о социализме, врагах и приспешниках, трудовом народе, великой партии и о происках империализма.
Утомившись и отложив последний из зачитываемых им листов, офицер сложил руки на столе и пристально глянул в мое лицо.
Пауза затягивалась.
Он, видимо, ждал от меня каких-то важных слов, вопросов или оправданий, но я не знал, чем могу порадовать его в его утомительной значимостью работе.
По растерянному виду я понял, что разочаровал его в его ожиданиях, и все в трудах приготовленные им для меня слова оказались невостребованными.
Его рука пошарила в стопке серьезных бумаг, выбрала нужную и поднесла ее к утомленным глазам.
– Вы обвиняетесь в организации антисоветского заговора. Вас полностью изобличают письменные показания ваших товарищей по преступной организации: Виктора Губанова, Михаила Заболотнего, Василия Макарова.
Услышав знакомые фамилии, я расплылся в улыбке.
– Ребята, друзья мои, не забыли про меня! Это хорошо, что мы с вами идем по одному делу, значит, скоро свидимся.
– Признаете свою вину? – встал во весь рост над столом дьявол, переодетый сегодня в форму офицера и положил передо мной кусок шагреневой кожи.
Двое по бокам сверху вниз посмотрели на меня, и в их хмурых взглядах не было никакой жалости.
– Признаю, – весело сказал я, разгоняя их хмурость. – Все признаю!
– Подпишитесь вот здесь, здесь и здесь, – приказывал офицер. – А вот здесь полностью. Фамилия, имя, отчество. И дата!
Я согнулся над столом и, следуя за пальцем офицера, выписал себе билет в ад:
Кривощеков, Борис Александрович, 15 февраля 1938 года
Магнитогорск, 28.11.-26.12. 2016 г.
повесть вторая
под полярным вечно хмурым небомноябрь, 1951 год
Заводской городок Куса, Южный Урал
Отец мой, Василий Васильевич, родился в 1918 году. Когда началась война, он проходил действительную службу и потому, в отличие от своих братьев, на фронт добровольцем не пошел. Он там уже был. И прошел всю войну, до самого последнего дня. Домой вернулся только весной 46 года после излечения в госпитале. Как его излечивали, равно и как он воевал – он никогда не говорил.
Его отец, мой дед Василий, не воевал в этот раз. Увечье ноги, полученное еще в первой мировой, навсегда поставило крест на его воинстве.
Зато братья отца – и средний Георгий, и младший Михаил, воевали. Вернулись, на радость маме и моей бабушке Тяколихе, живыми и целыми, все трое. Только вот каждый прошел своей военной дорогой.
Батя мой довоевался до ранений, орденов, медалей и чина офицера. Средний, Георгий – простой солдат с одной военной медалью на груди. Мишка, младшенький, в плену отсиделся.
После войны зажили мирной жизнью. Переженились, детей настругали.
На стене нашего дома висел портрет в рамке, где батя снят в военной форме и в буденовке.
Ну, – думал я, – раз в буденовке, значит, кавалерист!
И спрашивал у сестры:
– А где конь, почему его нет на фотографии?
Сестра сердобольная, жалостливая, отвечала мне:
– Конь устал, на травке пасется.
– А, – принимал я ее ответ, но мне он не нравился. Потом о том же спрашивал у брата. Тот хоть и отвечал жестко, но понятно и приемлемо.
– Ты чего? Конь вон какой здоровый! Он ни на одну фотографию не поместится.
Вот теперь понятно…
Примечания
1
Максим Горький, «Жизнь Матвея Кожемякина», собрание сочинений в 18-ти томах, том 6, стр. 258, ГИХЛ, 1961 г.
2
Там же, стр. 251.