Преобразования Петра Великого ставят перед нами целую череду трудно разрешимых вопросов.
Что реально угрожало в конце XVII века Московскому государству – угрожало настолько, что требовались немедленные костоломные реформы? Насколько необходим был именно такой темп и метод реформ? Почему неискоренимы оказались пороки военно-бюрократической системы, созданной сокрушительной волей первого императора? Об этом задумывались лучшие умы России.
Еще предстоит подробный анализ эволюции взглядов Пушкина на деяния первого российского императора на обширном пространстве его незаконченной «Истории Петра».
Еще предстоит анализ эволюции взглядов Льва Толстого на деяния и личность Петра. 2 апреля 1870 года он занес в записную книжку: «Петр, т. е время Петра, сделало великое необходимое дело…» А до этого он говорил в феврале того же года Софье Андреевне: «Он был орудием своего времени <…>, ему самому было мучительно, но он судьбою назначен был ввести Россию в сношения с европейским миром». И в конце 1880-х годов: «пьяный сыноубийца», «Беснующийся, пьяный <…> зверь четверть столетия губит людей…» Что привело Толстого к этому яростному отрицанию своих сравнительно недавних представлений о Петре?
Отношение к петровским преобразованиям Ф. М. Достоевского заслуживает отдельного исследования. Имя Петра проходит сквозь всю его публицистику. В данном случае будет только намечен подход Достоевского к личности Петра и его деятельности.
В дневниковой записи от 8 октября 1866 года Анна Григорьевна Достоевская среди прочего сообщает: «… Бранил он (Достоевский. – Я. Г.) Петра Великого, которого просто считал своим врагом – и теперь винил его в том, что он ввел иностранные обычаи и истребил народность»[40].
Но за пять лет до этого в введении к циклу статей о русской литературе Достоевский писал: «Петр почувствовал в себе каким-то инстинктом новую силу и угадал потребность расширения взгляда и поля действия для всех русских – потребность, скрытую в них бессознательно и бессознательно вырвавшуюся наружу и которая была в их крови еще со славянских времен. Говорят, что он хотел сделать из России только Голландию? Не знаем; лицо Петра, несмотря на все исторические разъяснения и изыскания последнего времени, до сих пор еще очень для нас загадочно. Мы понимаем только одно: что нужно было быть слишком оригинальным, чтоб, быв московским царем, вздумать – не только полюбить, но даже поехать в Голландию. Неужели же один женевец Лефорт был и в самом дела тому причиною? Во всяком случае в лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек, когда он выживет себе полное убеждение и почувствует, что пора пришла, а в нем уже созрели и сказались новые силы. И страшно, до какой степени свободен духом человек русский, до какой степени сильна его воля! Никогда никто не отрывался так от родной почвы, как приходилось иногда ему, и не поворачивал так круто в другую сторону, вслед за своим убеждением!»[41]
Здесь, несомненно, восхищенная интонация. Но в том же 1861 году в первой статье цикла «Книжность и грамотность» Достоевский существенно меняет свой взгляд: «Велик был тот момент русской жизни, когда великая, вполне русская воля Петра решилась разорвать оковы, слишком туго сдавившие наше развитие. В деле Петра (мы уж об этом теперь не спорим) было много истины. Сознательно ли он угадывал общечеловеческое значение русского племени, или бессознательно шел вперед, по одному чувству, стремившему его, но дело в том, что шел он верно. А между тем форма его деятельности, по чрезвычайной резкости своей, может быть, была ошибочна. Форма же, в которую он преобразовал Россию, была, бесспорно, ошибочна. Факт преобразований был верен, но формы его были не русские, не национальные, а нередко и прямо, основным образом противоречащие народному духу.
Народ не мог видеть окончательной цели реформы, да вряд кто-нибудь понимал ее даже из тех, кто пошел за Петром, даже из так называемых „птенцов гнезда Петрова”; они пошли за преобразователем слепо и помогали власти для своих выгод. Если не все, то почти так»[42].
Естественно, встает вопрос об эволюции и противоречивости взглядов Достоевского на дело Петра. И это понятно – Достоевский был в непрерывном движении.
В 1875 году – в последние годы жизни – Достоевский подвел некий итог своему анализу петровской деятельности.
«Второстепенность и мелочность „взглядов” Петра.
– Флот (для одной Швеции).
– Петербург – перемещение центра грубое.
– Забыл и совсем не понимал идеи веры и православия.
– Народ как податный материал.
– Раскольники (лишь бы платили деньги).
– Чины (обратились в то же дворянство, но только слегка подточенное. Как бы не сознавали, что делали).
– Совершенное отсутствие экономического чутья в идее помещики и все его слуги с уничтожением частных хозяйств и личности. Идея, достойная персидского шаха.
– Развратник и нигилятина. Понятие о чести и шпаге.
– Изверг – сыноубийца»[43].
Это заметки из записных тетрадей, сделанные для себя.
Последний пассаж вполне совпадает с толстовским: «Пьяный сыноубийца» – «Изверг-сыноубийца».
И дело не в том, насколько справедливы выводы Достоевского. Важно – к чему он в конце концов пришел. И хотя в последующие несколько лет иногда проскальзывают более лояльные отрывочные оценки, но приговор произнесен.
Связь художественных текстов Достоевского с психологическими последствиями петровских преобразований – революции Петра – особая многообещающая тема.
В эпоху Александра I, в предреформенное и пореформенное время, интерес русских писателей к Петру был живым и острым. И принимал на первый взгляд неожиданные формы.
15 сентября 1857 года Салтыков-Щедрин, отнюдь не славянофил, категорически сформулировал свое отношение к первому российскому императору в письме к литератору И. В. Павлову: «Вот ты ругаешь Петра за крепостное состояние и за бюрократию, однако ж и оправдываешь его обстоятельствами времени; а я так и того не делаю, а просто нахожу, что он был величайший самодур своего времени»[44]. Салтыков-Щедрин понимал, как мучительно трудно будет России выламываться из петровской модели.
Тень Петра витала над судьбами лучших представителей русской интеллигенции.
Владимир Сергеевич Печерин – один из самых нетривиальных персонажей в истории русской мысли, талантливый филолог, бежавший из николаевской России, перешедший в католичество и на двадцать лет ставший миссионером и проповедником монашеского Ордена редем-птористов, основанного в первой трети XVII века для проповеди слова Божия среди бедных и обездоленных. Разочаровавшись в монашестве, уйдя из Ордена, Печерин, вернувшийся к напряженным размышлениям о судьбе России, писал из Дублина в октябре 1865 года своему племяннику: «Вы, мне кажется, смотрите с мрачной стороны на развитие русского народа. Если народ невежествен и учиться не хочет, то что ж тут делать? Нельзя же насильно его образовывать. Ведь петровская система никуда не годится. Тут надобно иметь терпение. Хорошие доктора, когда видят, что сами не могут помочь больному, оставляют действовать природу»[45]. То есть умудренный своим мучительным жизненным опытом, опытом радикальных решений, Печерин противопоставляет революционности Петра эволюционный метод.
Но деятельность первого императора – именно деятельность, а не результат, что принципиально, – одобряли люди, казалось бы, совершенно по-иному представлявшие себе смысл русской судьбы и пути ее реализации.
Алексей Степанович Хомяков, один из основателей славянофильства, ведущей историософской идеей которого была идея саморазвития общества, в своей основополагающей работе «О старом и новом», решительно отрицавшей правомочность вмешательства в процесс саморазвития внешних факторов, тем не менее позже писал: «…Один из могущественнейших умов и едва ли не сильнейшая воля, какие представляет нам летопись народов, был Петр. Как бы строго ни судила его будущая история (и бесспорно, много тяжелых обвинений падает на его память), она признает, что направление, которого он был представителем, не было совершенно неправым; оно сделалось неправым только в своем торжестве, а это торжество было полно и совершенно». И еще более определенно: «Трудно сказать, чего именно хотел Петр и сознавал ли он последствия своего дела. По всем вероятностям, он искал пробуждения русского ума.
Многие из его современников, может быть самые достойные его понимать, не поняли его. Петр вводил к нам европейскую науку; через это он вводил к нам всю жизнь Европы. Таково было необходимое последствие его дела, но в этом отношении он был не бессознателен. Его борьба была с целою несколько закосневшею жизнию, и он боролся с нею во всех ее направлениях. Он вводил все формы Запада, все, даже самые неразумные; он искажал многое, чего не должен был касаться; он искажал прекрасный язык русский, он искажал самое свое благородное имя, коверкая его в голландскую форму Питер; но это было ему необходимо. Он хотел потрясти вековой сон, он хотел пробудить спящую русскую мысль посредством болезненного потрясения. – Этот суд не строг. Человек боролся, и в борьбе разгорелись страсти, и он увлекся тем нетерпением, которое так естественно историческим деятелям, которое так естественно всякому человеку при встрече с препонами в подвиге, который он считает добрым»[46].
Но характеризуя конечный результат преобразований Петра, Хомяков декларирует: «В России эта ошибка достигла громадных, почти невероятных размеров <…>. Формы, облекающие просвещение, приняты были нами за самое просвещение»[47].
Позиция европейски образованного и на Европу ориентированного славянофила Хомякова по своей парадоксальности вполне соответствует парадоксальности петровской эпохи. И это характерно для большинства попыток четко оценить «революцию Петра» (по Пушкину. – Я. Г,!), не поддающуюся простой и плоско объективной оценке.
Н. Я. Данилевский, теоретик панславизма, провозгласивший идею особого пути России и считавший, что Европа нам чужда и враждебна, выразительно начертал картину России, какой она стала после петровских преобразований, и постарался дать этим преобразованиям уравновешенную оценку.
В своем знаменитом труде «Россия и Европа» он писал: «Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увлечение, то к России относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней собственную ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал, – любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, да под влиянием европейского образца; ненавидел же самые начала русской жизни – самую жизнь эту, как с ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не ненавидел ее со всею страстностью своей души, то обходился бы с нею осторожнее, бережливее, любовнее. – Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятельность государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные насаждения, и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т. е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвести в русском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательной, благоговейной памяти и благословения потомства. Как ни тяжелы были для современников его рекрутские наборы (которыми он не только пополнял свои войска, но строил города и населял страны), введенная им безжалостная финансовая система, монополии, усиление крепостного права, одним словом, запряжения всего народа в государственное тягло, – всем этим заслужил он себе имя Великого – имя основателя русского государственного величия. Но деятельностью второго рода он не только принес величайший вред будущности России (вред, который так глубоко пустил свои корни, что доселе еще разъедает русское народное тело), он даже бесполезно затруднил свое собственное дело: возбудил негодование своих подданных, смутил их совесть, усложнил свою задачу, сам устроил себе препятствия, на поборение которых должен был употребить огромную долю той необыкновенной энергии, которою был одарен и которая, конечно, могла бы быть употреблена с большею пользою. К чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, менять летосчисление, стеснить свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни на первое почетное место и тем накладывать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время? Неужели это могло укрепить народное сознание? Конечно, одних государственных нововведений было недостаточно: надо было развить то, что всему дает крепость и силу, т. е. просвещение; но что же имели общего с истинным просвещением все эти искажения народного облика и характера? Просвещение к тому же не насаждается по произволу, как меняется форма одежды или вводится то или другое административное устройство. Его следовало не насаждать извне, а развивать изнутри. Ход его был бы медленнее, зато вернее и плодотворнее»[48].
Безусловно, можно согласиться с Данилевским относительно темпа и методов преобразований. Но он странным образом не учитывает, что без введения этих внешних форм было бы невозможно и то, что он так решительно одобряет – создание мощной военной державы. Справедливо говоря – и это важно! – о ненависти к старомосковскому быту во всех его ипостасях, Данилевский игнорирует полную психологическую невозможность для радикального преобразователя сохранять то, что ненавидишь. Не воздействуя на стиль поведения и быт служилого слоя, невозможно было бы создать новую армию и управленческий аппарат, то есть то, что, по мнению Данилевского, обеспечивало «государственное величие».
И тут уместно вспомнить горький вопрос генерала Фонвизина: «Стал ли русский народ оттого счастливее?»
Горький смысл этого вопроса становится тем более ясен, что, по мнению авторитетных исследователей, целые блоки петровских реформ, поглотившие в процессе реализации огромные финансовые затраты и человеческие усилия, были фактически ликвидированы вскоре после смерти реформатора как недееспособные. Старая московская система оказалась более живучей, чем представлялась Петру.
Н. П. Павлов-Сильванский писал: «Реформы Петра в области центрального и местного управления, как доказал П. Н. Милюков, тесно связывались с развитием московской Руси, и они уцелели только в той мере, в какой соответствовали требованиям развития; все же остальное, в чем Петр, в увлечении мнимою силою своих повелений, вышел за пределы дозволенного ходом развития, все это было или прямо отменено Меншиковым через год после его смерти, или же под новою скорлупою сохранило старое ядро. Так после смерти Петра I отменена была вся новая, оказавшаяся непомерно сложной и дорогой для страны провинциальная администрация»[49].
Характерна и, безусловно, полна смысла формула: «В увлечении мнимою силою своих повелений». «Мнимою силою…»
Дело было не только в Меншикове. Решительной ревизией многих нововведений первого императора занялся Верховный тайный совет, в который входили вчерашние соратники Петра, в том числе и замешанные в «деле» царевича Алексея. Этот натиск контрреформ подробно проанализирован в уже цитированной монографии Е. В. Анисимова «Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого». Проблемой контрреформ занималась целая плеяда историков – П. Н. Милюков, М. М. Богословский, А. А. Кизеветтер, Н. П. Павлов-Сильванский.
Можно сказать, что Е. В. Анисимов в названном исследовании подвел итог этому многолетнему процессу.