Как и в других женских монастырях в мире, – не только в Эфиопии, где живо изначальное христианство, – так и здесь, в этой обители, у каждой монахини своя история, свой путь – до того, как она решила посвятить себя только Христу и молитве. Здесь я сблизилась с игуменьей Марией. Смотрю на нее – скромную, трудолюбивую, уже старенькую, сгорбленную, сморщенную, с пораженными артритом руками. Она мудра, хоть и без особого образования, не окончила никакого факультета, зато в юности восприняла наставление и науку от женщины, известной своей мудростью, прозорливой игуменьи родом из России.
Я так и не узнала, почему – так же как я, прибывшая из Америки расписывать монастырь Мртвица, или вы, приезжающий сюда сочинять музыку, – монахини выбрали именно эту уединенную обитель. Дорога с бесчисленным количеством ступеней и узких земляных террас ведет на вершину холма, к монастырской церкви. В Сербии для монастырей выбирают недоступные места, дабы затворники отдалились от мирской суеты. Богоискатели должны восходить к монастырю так же, как монашеская братия восходит через пост и молитву к божественной сути. Глубокое ущелье защищает монастырь от любопытствующих, а тяжелый подъем – и от немногочисленных обитателей окрестных сел. Здесь нет голодных, нищих и слепых, лишь молитвенная тишина, которой касается небесный свод, целуя купола и вбирая голоса монахинь. Боже, в Мртвице всё – небо, хотя в ней всё небольшое – и церковь, и надворные постройки, но всё так высоко – и голоса, и гул колоколов.
У матери Марии я многому учусь, порой чувствую себя потерявшимся ребенком, заблудшей овцой. Она всегда спокойна, излучает душевный мир. И вы и я задаемся вопросом, хоть и скрываем это друг от друга: как эти добрые, благородные, иногда совсем молоденькие монахини сумели вытеснить из себя жизнь, которая их так измучила? Они бы не оказались здесь, в монастыре, если б были счастливы в миру. В них отзывается боль вашей музыки – особенно когда в композициях доминируют орган и арфа, иной раз флейта и чембало, – боль уносит их ко Христу, туда, где земные невзгоды теряют значение и силу. Тут-то и кроется наше заблуждение, ибо их счастье не совпадает с земным. Монахи ходят по земле, но головой касаются неба. Их счастье в том, чтобы давать, а не принимать.
Какие метаморфозы претерпевает душа, когда тело очищается молитвой и постом? Когда человек уже без всяких сомнений знает: вот последнее решение – отныне я принадлежу только Христу.
Они всегда слушают, когда вы ставите кантаты Баха или «Волшебную американскую кантату» аргентинского додекафониста Альберто Гинастеры. Эта вещь написана под сильным влиянием традиционной южноамериканской музыки, с дивным сольным пением в псевдоиндейской манере. Не знаю, что они открыли в этом пении, может, кто-то из них из тех дальних краев? Тут многие родом из других стран, они перешли в православие, хотя верующими были всегда. Они любят кантаты, сами восхитительно поют и знают толк в церковных хорах. Слушают и ваше баритональное пение. Вы изучаете сербское богослужение и поете в одиночестве. Возможно, я ошибаюсь, но они вашу преданность музыке воспринимают как подвиг монаха вне монастыря.
Я спрашиваю себя, где вы познакомились с музыкой наших православных церквей? Что побудило вас изучать ее и в чем причина, что она вас так тронула и воодушевила, как чарует звездное небо, сколько б мы на него ни смотрели?
У меня накопилось к вам столько вопросов. Ваша таинственность смущает меня, пугает и, пожалуй, возбуждает. Любопытство к жизни других, даже вымысел, когда пишешь роман, ведет к тому, что вживаешься и начинаешь испытывать удовольствие; литература учит нас, что это не от красоты стиля и не оттого, что мы отождествляемся с судьбами и характерами. Мы все немного пипингтомы, почти прирожденные вуайеры – находим удовольствие в том, чтобы подглядывать за другими, хотя редко делаем это ради чувственного наслаждения. Многие так и проживают жизнь, обедненные чужими биографиями.
Однажды, может быть, и вы мне исповедуетесь, откроете хоть часть себя. Не подобает, чтоб только я повествовала о своем жизненном опыте, раскрывалась, изобличая ложь, обманы, тайны, сбрасывая клоунские костюмы, в которые нас наряжает общество и которые мы выбираем, чтоб спрятаться, и становимся хамелеонами, выдавая себя за то, чем не являемся. Я уже много месяцев стою перед вами, израненная обнаженными мыслями, но и освобожденная от навязанного бремени. Я счастлива, оттого что чувствую себя, как сад весной: он еще не расцвел, но знает, что несет в себе жизнь и красоту. Вы молчите, и я не знаю, чего вы ждете, как распорядитесь рассказом о судьбе, которая вам не принадлежит; но, будучи слушателем, вы отчасти становитесь и соучастником.
6
Свет, что никогда не гаснет
Я спрашиваю себя: зачем я здесь, на земле, чего Бог от меня ожидает? Трудно определить мою роль. Она изменялась с годами. Девочкой-подростком я помогала старикам, оставленным в богадельнях. Читала им стихи, заводила музыку их молодости, которая у них и при ослабленной памяти вызывала улыбку. Я ухаживала за ними, купала их, отмывала от запахов, характерных для этих заведений. Расчесывала и мыла их седые волосы, делала им прически по фотографиям времен их молодости.
Боже, сколько счастья было в этих старых глазах, утративших и цвет, и блеск. В праздник мы пели рождественские песни, и я видела, как в них пробуждается память. Некоторые не знали, что настало Рождество Христово, что уже несколько дней идет снег, добраться было трудно, и никто их не навестил. Я удивлялась, почему они целовали мне руки и звали меня «дитя мое». Не понимала, сколько все это значило для них, состарившихся и забытых. Однажды в доме престарелых появилась новая старушка. Она все время пела, а врачи и сестры, не знавшие церковной музыки, то и дело отвлекались от работы, чтоб ее послушать.
Я не могла пройти мимо нищего и не подать монетку из своих карманных денег. В праздники мы вместе с родителями раздавали еду, на Рождество и на Пасху паковали корзины для детей бедняков, и я никогда не была так счастлива и довольна.
Юность – время, когда начинаешь глубже размышлять об идеалах, о том, что надо отдавать, помогать, об альтруизме без корысти славы и похвал. Наши сердца полны благодарности Богу за то, что он дал нам жизнь и мы можем делиться ею с другими. Вот достоинство христианской души – ее не просят быть такой, она такова по сути. В этом ее величие и чистота.
Это было время невинности. Каждый день я спрашивала себя: что хорошего я сегодня сделала? И не ждала награды. Что происходит потом с этим идеальным ликом ранней юности нашей души? Когда возникают деформации, неодолимые искушения, себялюбие, желание успеха и славы, стяжательство, нарциссизм? Они не обогащают нас достоинствами характера и веры в себя, а ведут в пропасть, опасную для самого существования души, и по мере того, как слабеет душа, оскудевает и представление о том, кто мы, – искажается, постепенно ржавеет от неведения о произошедшей перемене. Превратно оценивая то, что видим, мы понемногу слепнем, не понимая, кем мы стали. Позднее, став детским врачом, я находила удовлетворение в том, чтобы помогать и лечить, но только в Эфиопии увидела, что же мне действительно нужно. Медицина для меня скорее профессия, чем призвание от Бога. Творчество меня привлекает сильнее, я чувствую, что все больше ему принадлежу, – лучше узнаю себя и познаю волю Всевышнего Творца. Поэтому я подчинила врачебные занятия иконописи.
Прежде чем начать работу над иконой, фреской или мозаикой, я долго пощусь, долго молюсь, каждый день зажигаю свечи, пока не приходит необъяснимый внутренний импульс – видение будущего образа. Так родник пробивается на свет и хочет стать рекой, чтоб быть еще неукротимей.
Духовный образ рождается из света, что никогда не гаснет и погаснуть не может. Этот божественный свет будит, благословляет и придает смысл творению. Знать технику недостаточно, чтобы создать нечто великое, глубоко воздействующее.
Размышляя о работе над фресками, иконами и мозаиками, я лишь отчасти нахожу ответы прежде, чем приступаю к работе. Самый трудный период – поиск, он оставляет душу в растерянности. В чем смысл бытия? Ни в чтении, ни в созерцании я не обрела ответов, которые бы меня устроили. Никто так и не смог раскрыть мне вечные людские тайны, кроме нескольких композиторов. Музыка объясняет не словами, а реакцией, переживанием слушателя – подобно вере, с которой я живу повседневно. Ответов на вопросы о бытии, осужденном на болезни и смерть, я по-прежнему ищу в природе, ибо она есть зримая часть Творца, под звездным небом, которое более побуждает задавать вопросы, чем дает ответы. Молитвы насыщают нас гармонией, когда мы жаждем теплоты, близости Бога. Для меня здесь, в этот миг, нет сомнений, что все ничтожно, преходяще и ничего не значит, если не связано с его творением. Ибо что бы ни создал Вездесущий, ничто не истлевает, но лишь меняет форму и энергию, и от творения исходит свет, отвечая нам на вопрос, кто мы, куда идем и как творить добро, чтоб заслужить всю эту окружающую нас земную красоту.
Вы смущены тем, как я рассуждаю. Моя серьезность, трудолюбие, вера и отрешенность от мира чужды вам, вызывают у вас сомнения. А вдруг я совершила некое злодеяние и теперь скрываюсь от людей и от себя, а вам исповедуюсь, как всякий грешник, который ожидает, что будет наказан и на земле, другим человеком.
Иногда в ваших проницательных, почти святых глазах я вижу электронный микроскоп: он записывает, снимает специальной камерой, анализирует все детали, даже те, что мне не заметны. Глаз – это сложный орган, состоящий из разветвленных чувствительных нейронов и клеток, часто он подвержен обману зрения и необычным восприятиям. Центр в зрительном отделе мозга должен преобразовать все, что в него поступает: получив перевернутую картину, он возвращает ей реальный облик – то, что мы видим.
Так и я годами пытаюсь увидеть объективную картину самой себя. Для этого надо полностью от себя отделиться, проникнуть в глубины психики, которая вовсе не склонна раскрываться, дойти до истинных причин реакций и устранить искажение. Желая открыть, кто я, что чувствую и почему веду себя по законам, которые сама пишу и воздвигаю на жизненном пути, я сознательно погрузилась в самонаблюдение. Как я реагирую на обстоятельства, которые сопутствуют моим отношениям с другими? Как мне совладать с этими обстоятельствами и их осмыслить? Бывает, наши внутренние законы очень строги, и суждение о том, как мы себя ведем, исходит не от других, а от нас самих.
Психика несет в себе сложные скрытые потоки из прошлого предков и наши попытки найти ответы. Она уносит нас в лабиринт, она подобна ребусу, и этот ребус пока еще никто не сумел разгадать, разве только святые, которые обладают чудотворной силой и – через Бога – понимают язык нашей души.
Я все больше склоняюсь к тому, что судьба определяет наш жизненный путь, независимо от того, даем ли мы себе труд данную нам свободу не повернуть против себя, понять самих себя и выйти на золотую тропу меры. Существует ли вообще эта мера, или счастье – уже сама жажда обрести ее?
А что, если вы – мое сверх-я, супер-эго? Оно ведь может быть очень сурово в критике нашей морали, поведения, мыслей, даже когда мы не грешим. Эта часть психики раскрывается нам во сне и карает, грозя смертью или утратой души. Быть может, вас не существует – ведь вы все время молчите, – или вы только плод моего воображения?
Ужасен сон, когда демоны обуревают нас. Они смеются от счастья, что мы душевно пали. Ужасен хохот, доносящийся из адского пламени, деформированные обличья внушают страх. Часто мы теряемся в темноте, покинутые, устрашенные тем, что опасность так близка, и рядом нет никого, кто бы нам помог. А что сказать о снах, в которых мы мертвы, хотя ведем диалог с собой? Мы потеряны, мы бежим, мы виноваты, нам грозит кара, а мы не знаем, в чем повинны. Мы в панике от того, что не можем завершить важное дело. Нас кто-то зовет, умоляет о помощи, а мы бессильны, парализованы и во мгле, сквозь пыль не видим никого.
Я часто слышу вой гиен и вновь переживаю душевную боль, вспоминая, как они терзают кости с остатками мяса, объедки, брошенные им на второй день праздника в нищей Эфиопии. Гиены жаждали и человеческой крови. В огромной массе посетителей было полно пьяных – они приходили в ярость, когда полиция приказывала им покинуть место литургии. Я ощутила на щеках кошмарный жар – не открывались ли тогда врата ада и смерти? Может, поэтому я и езжу в сербские монастыри: здесь кошмар отступает перед высокими видениями. Или я здесь благодаря чарующей мелодии родного языка, который защищает меня от кошмара?
Вы ставите Сибелиуса, дорогой друг, его вторую симфонию. Почему вы ее выбрали? Что она будит в нас, мой неведомый спутник?
7
Двойник, молчащий у реки
Быть может, и вы – человек из снов, привидение, гость, который меня сопровождает, или двойник, изменивший пол? Но зачем и куда вас все это ведет?
Какой вам прок в этих ежедневных разговорах? Вы всегда здесь: когда ненастье, и грозы, и зимние вьюги, и весна с ее буйно расцветающей красотой, и лето с полями золотой пшеницы, и осень со сбором урожая. Мы видимся вот уже четвертый сезон. А вы всегда под ту же музыку смотрите на мои картины, все так же внимательно и терпеливо слушаете мои исповеди. Мне кажется, с тех пор, как мы видимся почти каждый день, вы стали больше сочинять, а я больше пишу и рисую. В чем-то мы дополняем друг друга, заполняем в себе пустоту и вместе лечимся.
Когда вы далеко, во мне рождается ожидание. Ваши темно-синие глаза, ваши волосы, руки, улыбка… есть в вас что-то знакомое, близкое, доброжелательное и чистое. Вы пробуждаете во мне воспоминания о человеке, которого я безмерно любила, и это позволяет мне приблизиться к вам, исповедаться перед вами, я чувствую почти непреодолимое желание рассказывать вам обо всем.
Если б я верила в возвращение душ, которые мы потеряли, быть может, я нашла бы сходство ваших и Николиных темно-синих глаз. В них будто вечная полночь, они словно мерцают в лунном свете.
Мне никогда не узнать, откуда приходит то теплое, сладостное ощущение, что я переживаю во время наших бесед. Возможно, из глубины воспоминаний. Возможно, это последняя попытка побороть тяготы одиночества и ночной холод, когда рука, ласкающая подушку, ощущает пустоту. Мне не дает покоя вопрос: почему я утратила желание встречаться с людьми извне монастыря? Может быть, только они умирают и их смерть отдается в нас болью, а здесь я уверена, что со мной этого не произойдет? Здесь смерть умерла или – преобразилась.
Извините, что я плачу.
Прошло пятнадцать лет с моей последней встречи с Николой. Боль этой потери, первая встреча со смертью была невыносима, даже сегодня вполне не осознана и не принята. Надежда, что он вернется, позовет меня по имени, которое он произносил с такой теплотой, никогда не исчезала, как не исчезало желание, чтоб все это оказалось только дурным сном или шуткой судьбы.
Дружба с раннего детства и потеря друга в отрочестве – источник вечной тоски, нестираемой временем, драгоценной и мучительной. Дружба, свободная от страсти и усиленная идеализмом, оборвалась утратой моего первого, лучшего, единственного друга – Николы. И тогда время остановилось, замерло, как раскаленный шар в полдень. Оно и теперь неподвижно и мешает мне заводить новых друзей.