На другом берегу маячили четыре всадника. Они осматривали реку, махали руками и что-то орали друг другу. Лошади, под завязку навьюченные барахлом, опасливо перебирали ногами. Один из мужиков – видимо, главный – указал место для брода и дал отмашку. Всадники один за другим ступили в бурную речку.
Вначале всё шло неплохо, но дальше они погрузились аршина на два, и течение сбивало лошадей. Река неслась стремглав, закручивая пенные валы. Вода подмачивала вьюки, наполняла высокие сапоги, хлестала о сёдла. Лошади ржали, косясь на поток. Всадники сдерживали животных, прокладывали путь не спеша – они понимали, что главная опасность для коней – это не течение, а острые камни на дне.
Наконец все четверо перебрались. Они спешились недалеко от кустов, где укрылся Никита.
– Хвала Господу, переправились, – сказал главный – смуглый мужик с хорошей выправкой. Он легко сошёл бы за офицера, если надеть форму и сбрить трёхдневную щетину.
– Нет, барин, не мы переправились, а бог нас перенёс, – возразил другой – видом попроще.
– Я уж трухнул малёхо, – покаялся третий. – Грешным делом водочку в реку брызнул – духов задобрить.
– А ты чего молчишь, Гурьян? – спросил главный четвёртого.
– Чего мне, Кондрат, голосить? – отозвался тот, стряхивая сырость с бороды. – Чай не первый раз тут мыкаюсь. Это вам в новинку, а я этим бродом два года хожу.
– Так и мы не впервой, – подбодрился один из мужиков.
– Не впервой… А толку – как от порошка в глазу, – осадил его Гурьян. – Ты, блудила, только в обратку ходил. Там много ума не надо.
– Видать, ты – самый умный.
– Поумнее некоторых! Дальше пойдём – мурцовки хлебнёшь полным рылом. Привык, видите ли, с пустыми лошадьми гулять, да из бутылки закуделивать!
– Ишь чо! Лошади пустые! Груз может и невелик, но подороже того, что сейчас везём. Не ради же этого пойла стараемся!
Мужики сблизились, распетушились, едва не бросались в драку.
– Хорош атаманить, Гурьян! – прикрикнул Кондрат. – Успеете покудахтать, когда вернёмся. Сейчас идти надо. Вон – изморочь никак не проходит, дорога скользкая, а нам в гору переть.
Они угрюмо осмотрели путь. Если на другом берегу возвышался крутобокий прижим, который полдня пришлось бы обходить, то с этой стороны хоть и был каменистый взлёт, но не такой страшный.
– Двинули! – скомандовал Кондрат.
Никита глядел, как путники взбираются, и всё решал: выходить или нет. Мужики вроде нормальные. И командир у них справный. При деле все. Но ведь допытываться станут: кто, да откуда. А про пещеру с отшельником не расскажешь. Даже ему сразу не сказали, а тут – разболтай первым встречным!
Подъём в гору явно давался тяжело. Лошади беспокоились. Группа шла зигзагами, чтобы сгладить крутизну. Мужик, что с Гурьяном огрызался, отпустил коня вперёд, а если животное останавливалось – бросал в круп острым камнем.
– Растянулись! – крикнул Кондрат. – Не подгоняй, а то камнями завалим!
Они прибегли к такой хитрости: сначала одну лошадь проводили участком зигзага, затем притормаживали и двигали следующую, чтоб не спускать камни на тех, кто внизу.
Вдруг что-то случилось. Никита увидел, как первая лошадь полетела вниз. С диким ржанием она изгибалась, пытаясь встать на ноги, но только набирала скорость, увлекая за собой камнепад. Животное пролетело кубарем сажен десять. Два раза кувыркнулось через шею, так, что ноги мелькнули, наконец, тюкнулось боком на камни в начале подъёма.
– Галман ты эдакий! – заревел Гурьян на мужика, что лошадь вёл. – Очумел?
– Гурьяша, веди моего вверх, – крикнул Кондрат. – Я спущусь, подмогну.
Командир бросился вниз. Только с третьей попытки он поставил трясущееся животное на ноги и кое-как угомонил.
– Ну что? – нерешительно спросил мужик сверху. Никто ему не ответил.
Лошадь проколола спину в нескольких местах. Глубокий порез у лопатки сочился тёмной кровью. Из вспоротого в паху брюха торчало что-то розовое.
Потоптавшись на месте, животное окрасило красным ближайшие камни и подогнуло перебитую ногу.
Кондрат отчаянно плюнул, затем показал Гурьяну перекрещенные руки. Тот понимающе кивнул и через пару минут спустился, сжимая в руках ружьё. Пока командир держал коня за поводья и что-то говорил, мужик приставил дуло к голове животного и выстрелил. Лошадь грузно завалилась на бок, едва не придавив замешкавшегося Кондрата.
– Развьючивайте! – приказал Гурьян тем, кто взобрался. – А ты, волк объезженный, спускайся! – он показал кулак тому, который лошадь упустил. – Щас я тебе, ротозей, зубы подлечу.
Гурьян обернулся, топнул с досадой и вдруг замер. Его бородатое, с оспенными щеками лицо вытянулось от удивления.
– Что ещё за очумелец? – сказал он с замешательством. – Гляди, Кондрат, какой чертёнок в кустах!
Внутри у Никиты похолодело.
– Подь сюды! – велел Гурьян. – Не ты ли, леший сын, нам коня сгубил?
Недолго думая, мужик поднял ствол и нацелился. Никита понимал, что ружьё не заряжено, но, перепугавшись, сиганул в гущину леса. Не разбирая дороги, он бросился прочь от реки.
– Подстрелю, паскудник! – игриво прокричал Гурьян где-то позади. – Ишь, крыса! Леший сын!
Мужик не поленился, двинулся следом. То ли охотничий инстинкт взыграл, то ли гнев решил на мальчишку спустить. Никита бежал, спотыкаясь о корни, увязая в колючем кустарнике.
– Высуни морду, крысёныш! – просил Гурьян издалека. Он отстал, видимо готовя оружие к выстрелу.
Тут что-то одёрнуло Никиту, будто рука ухватила за воротник. Никита брыкнулся, дёрнулся, навалился изо всех сил, но освободиться не вышло. Похоже, зацепился мешком за какой-то сук.
– Замри, заглотыш! Стреляю! – предупредил Гурьян, приближаясь.
И ведь вправду стрельнул, изверг! Пуля просвистела у головы, чиркнула по кустам. Никита мгновенно выпутался из заплечника и нырнул в заросли. Он побежал сквозь лес, запинаясь, царапая лицо о ветки. Мчался долго, пока ноги не налились свинцом, а в правом боку не закололо. Задыхаясь, он упал и уткнул лицо в сырую подушку мха. Вот тебе и мужики справные! Как что не так – в человека со злобы стреляют. Впрочем, и он зря в кустах отсиживался, а потом побёг ещё. Нужно было выходить и врать, что заблудился.
Отдышавшись, Никита оглядел себя. Куртка измаралась, порвалась в нескольких местах. Царапины на щеках пылали от жгучего пота. Он ухватил ладонью мох и выжал в рот струйку горькой жижи.
«Куда теперь?» – вертелось в голове. Двигаться обратно, вслед за группой Кондрата не было желания. Чтобы по нему опять из ружья палили?
Он прикинул, где находится. Если, преодолев перевал, они с Батохой спустились в соседнее ущелье, то речка здесь, как и Эхе-Угунь, должна падать в долину. Должна, но падает ли? Ладно, куда бы она ни бежала, всё равно приведёт вниз. Лучше спускаться здесь. Тем более что возвращаться прежним маршрутом уже поздно – к вечеру в лучшем случае доберёшься до перевала.
Только реку ещё нужно отыскать. Сейчас вокруг был нехоженый лес. Вода должна течь где-то справа.
Никита поднялся и с неохотой побрёл через заросли, отмахиваясь от надоедливого гнуса.
Глава 5
Таёжный ковёр под ногами становился зыбким. Ичиги утопали в прохладной губке мха, скользили по гнилой подстилке из корней и листьев. Деревья стояли по колено в белом лишайнике. Любая тропа в этой глуши показалась бы мощёной дорожкой.
Всё чаще Никита проваливался в пахнущие плесенью ямы, выбирался из них, цепляясь за ветки. Потом началось болото с голубоватыми озерцами, посреди которых, как редкие волоски на лысине, торчали чахлые берёзки. Увязнуть в таком болоте, конечно, не увязнешь, но и брести по пояс в воде не станешь.
Никита обошёл одну из глубоких луж и вдруг подвернул ногу, наступив на что-то кривое. Он уселся на мокрую кочку и сгоряча шибанул ладонью по воде. Где же река?
Похоже, выбраться до темноты не получится. Надо возвращаться обратно, к заплечнику с огнивом. Скорее всего, мешок так и висит на дереве – зачем он нужен этому Гурьяну?
Никита двинулся назад. «Проклятый бурят, – ругался он про себя, – сгинул бесследно, как Ермак Тимофеевич в водах Иртыша. Не исчез бы, так вернулись бы благополучно вдвоём».
Он остановился у оврага, заросшего жухлой маховкой. Место казалось знакомым и приятным, будто кто-то перенёс кусочек земли из долины сюда, в дремучий лес. На душе сделалось тепло, но мысли быстро омрачились: ведь он не шёл здесь до этого – значит, сбился с пути. Никита взял правее.
Он вспомнил, как однажды заплутал в лесу около Турана. Тогда, возвращаясь домой, он увидел нечто странное – сначала и сам не понял, что перед ним. Что-то вертелось и выло возле самой земли – какой-то красный вихрь. Вихрь оказался бешеной лисой. Животное в злобе вгрызлось в собственный хвост и крутилось что есть силы. Лиса поедала себя и от себя же убегала. Ничем, кроме дурного знамения, это быть не могло. Никита испугался и бросился наутёк. Потом он долго искал дорогу и выбрался к дому лишь под вечер.
Кириллиха устроила ему добротную взбучку – сначала отходила розгой, затем спустила в подпол. Всю ночь Никита просидел в темноте и холоде, дрожал как цуцик и костерил мачеху на чём свет стоит. Он с ужасом вспоминал увиденную лису. Что-то дьявольское заключалось в её бешеном танце. Да и не лиса то была, а сгусток злобы – холодной, нечеловеческой, неземной злобы.
Утром явился урядник Чугунов, приходящийся Кириллихе дальней-предальней роднёй – как бабушкин внучатый козёл тёщиной курице. Он оттаскал Никиту за уши и что-то назидательно гундел. Мал тогда был Никита, духу сопротивляться у него не хватило. Да и сейчас хватило бы? – выступать против здоровенного казака с горящим как угли взглядом. После этого случая он возненавидел Чугунова, хотя раньше даже равнялся на него.
Он остановился, поняв, что давно бредёт, не различая дороги, выбирая места, где удобнее ступать. Похоже, окончательно заблудился. Сейчас выход один – снова идти к реке. Пусть через болота, пусть по кочкам, но выйти к реке, а там можно ориентироваться.
Никита пошёл обратно, тщательно выверяя направление, выискивая отметины своей обуви. Вот уже и овражек с маховкой должен появиться, однако, зараза, никак не показывался. Где-то внутри, в печёнках, начинала вскипать злоба – злоба на свою непутёвость. Алёшка Люблин на его месте давно выбрался бы из леса. Но Алёшка мёртв, а он, Никита, – живой. Значит, не такой уж он и непутёвый.
Вскоре и собственный след потерялся. Обессилевший Никита бухнулся в траву, отдохнул несколько минут, затем напился из лужи, как телёнок.
Главное до темноты выбраться к реке. По берегу можно всю ночь спускаться, а здесь будешь ходить кругами, пока не переломаешь ноги в какой-нибудь яме. Эта мысль повела его дальше.
Сохээ – так, кажется, буряты называли подобный лес – заболоченный, труднопроходимый. А главное, не было зарослям ни конца, ни края, будто и горы, и равнины – всё вокруг пропало. Солнце скрылось, и светлое небо, недавно мелькавшее между крон, потемнело как трёхдневный синяк. Никита уже не отдыхал, лишь ненадолго прислонялся к дереву, переводил дух и брёл дальше. Он шёл и всё вспомнил Батохины запуги о том, что духи без шаманского ритуала не принимают. Да, от ритуала уклонился. Можно сказать, языческим идолам в рожу плюнул. Ну и что с того? Плюнул – и правильно сделал! Значит, Господь от беды убережёт.
Никита замер. Не зря Господа помянул: между стволов мелькнул оранжевый язычок костра. Сдержав порыв, он спрятался за дерево. Не рано ли радоваться? Кто знает, что за лиходеи могут греться у огня. Где-то глубоко, точно пуля в стволе, засело тревожное предчувствие.
Он долго стоял в раздумьях, а когда стемнело, решил подобраться и глянуть, кто сидит. «Яко тать в нощи» он перебирался от одного ствола к другому. Кто бы увидел его сейчас со стороны – точно бы из ружья пальнул.
У огня сидели двое – мрачные люди, одетые в тряпьё, с нечёсаными бородами на замызганных рожах. Мужики задумчиво пялились на разгорающийся костёр. Из пламени с треском вылетела красная искра и, тлея, повисла на бороде одного из мужиков. Тот, даже не вздрогнув, нехотя поднял руку и раздавил уголёк толстыми пальцами, как гниду.
За спинами людей стоял низкий балаган, сооруженный из жердей и кусков лиственничной коры. Внутри – лежанка из примятого лапника.
Никита ёжился от холода, но выходить не решался: слишком уж одичавшими выглядели незнакомцы. Такие голову вмиг отстегнут.
Один из мужиков прихватил дровину, пошурудил ею в огне, будто кочергой, и добавил в костёр. Пламя осветило его ороговевшее лицо с прищуренными от дыма глазами.
– Вот не создал ещё Господь человека, а лес этот уже стоял, – философски заметил мужик, косясь на своего товарища. – И горы стояли, и зверь бегал. Ты, Фрол, дурья ты башка, думаешь, поди, что мы здеся главные?
Фрол безразлично молчал, продолжая, точно околдованный, таращиться на пламя.
– Думаешь, дескать, Господь всё в угоду человеку создал, так мы здесь хозяева? Вот! – он протянул Фролу под нос увесистый кукиш. – Зверь и камень здесь хозяева. А мы – гости. А раз весь мир раньше появился, то мы и в мире этом – гости. Усёк?
Фрол резким движением плеча отогнал от себя кукиш и бросил на мужика презрительный взгляд.
– Ну чего? – заводился мужик, явно провоцируя на разговор. – Не так, скажешь? Мы сейчас сидим, как первые люди сотворённые. А ведь недалеко от них ушли, – он усмехнулся и перешёл на доверительный тон. – Ведь говорили тунгусы, что на Ольхоне первые люди появились. Да! До сей поры там пещерка имеется с картинками. А в пещерке этой хранится котёл, в котором первые люди кашеварили.
– Ну-ну, ты ещё про медведя бессмертного расскажи, который пещеру стережёт.
– Медведь – это другое! – отмахнулся мужик.
Ненадолго они примолкли. Лишь треск углей нарушал ночную тишину.
– Крест-то есть на тебе? – вдруг спросил Фрол. – Ты, Лука, и крещён вроде, а мелешь такое, что в хайло садануть надобно.
– Погоди ты, в хайло! – завозмущался Лука. – Что я не так сказал?
– По-твоему, Адам и Ева в пещере на Ольхоне сидели? Вот тебе и райские кущи! Из таких изгоняться – милое дело.
– При чём тут Ева? Я говорю: тунгусы про своих предков сказывали. Или буряты, не помню уже.
Фрол махнул рукой и поднялся размять кости. Он был поздоровее Луки и держался как-то величаво, по-боярски. Если бы не эта разница, то мужиков можно было принять за близнецов – очень уж похожими казались их заросшие лица с крепкими, будто из дерева вырезанными носами.
– Ты бы у местных лучше научился аракушку гнать, а не байки рассказывать, – назидательно проговорил Фрол, вновь уселся на бревно и хлопнул себя по бёдрам. – Эх, выпить бы простого до праздника Христова!
– Нагнал бы, да коровы нема, – пробурчал Лука. – А насчёт братских зря базлаешь. Они толк знают. Это их земля. Не будешь местных слушать, так ничего окромя греха не сделаешь. Помрёшь – и то не так, как надо.
Он бросил в огонь ещё одну дровину, хмыкнул о чём-то своём и продолжил:
– Братские, вот, никогда своих шаманов не хоронят. Русских нанимают. Со мной в Тельме на суконной фабрике мужичок работал – Авдейка. Он ещё в конторке писарем служил. Слыхал?
Фрол даже бровью не повёл.
– Ну так вот. Ещё до конторки Авдей зимовщиком был, а там схроном промышлял. Где кого закопать надобно – подряжается. Однажды братские его нанимают и мзду предлагают хорошенькую – двух коней. Авдей соглашается, принимает покойничка и тащит к себе. Сначала, значит, тело в кладовую поместил, а следующим днём захоронил обычным порядком. Да слушаешь ты или нет?
– Слушаю! – завопил Фрол. – Куда мне деваться? Уши смолой замазать? Баладрыга ты эдакий! Тебе семерых посадить – до смерти заболтаешь!
– Ну так вот, – с удовлетворением повторил Лука. – Через три дня приходит Авдейка к братским и уверяет: покойничек-то из могилы выбирается, снова в кладовую на отлёжку приходит. Уже дважды, грит, перезакапывал, а он возвращается. Братские смеются и отвечают: мы же тебе не обычного мертвяка поднесли, а шамана покойного. Поэтому и платили столько – двух коней вместо одного. А тело шамана, значит, нужно по-особенному погребать. Допережь, говорят, открытый гроб сделай, устели его травой и овечьей шкурой. Потом в лес пойди, выбери место, чтобы между четырьмя одинаковыми деревьями было. На этом месте арангу возведи и на неё гроб поставь, чтобы тело отдать ветру и непогоде, на съедение зверям и птицам. Сделал всё так Авдейка, намаялся и решил больше схроном не промышлять.