15 часов 49 минут
Снова позвонила дочь – сказала, что ей в «Ленту» за продуктами, а потом она может заехать за ним, если он уже накатался… Алексей ответил, что не знает, когда будет у берега, поэтому заезжать не нужно. Снова возня со стропами – при минус пяти, на ветру, с голыми руками… но когда в крови адреналин, руки вообще не мерзнут.
Пока он приводил оснастку в порядок, ветер стал прерывистым, и пришлось так и поехать – зигзагами, притом что его все равно сносило прямо к причальному ковшу. В какой-то момент ветер наддал, Алексей не успел на него среагировать, и кайт с размаха носом, то есть воздухозаборниками, спикировал в снег.
Тэк-с… Это стало уже надоедать. До причала было метров семьсот, до берега еще с километр. Чтобы не упереться в причал, следовало двигаться галсами, под острым углом к ветру. Но к берегу таким образом не получалось – слева купол кайта начинал складываться, а это и означало край ветрового окна, то есть минимум тяги. Оставалось повернуть обратно в сторону маяков, что Алексей и сделал, рассчитывая все-таки отыграть у ветра потерянное. Он поднял кайт, и ветер, словно поджидая этого мгновения, задул так, что Алексея понесло со скоростью километров пятьдесят в час. О, господи…
Было страшновато.
В один из вечеров, когда, свернув с русла реки в небольшую протоку, они разбили палатки на берегу, развели костер и ужинали, с другого, что за протокой, берега сквозь кусты ивняка, чуть не падая, прорвался напролом пьяный мужик и пошел вброд к стоянке, матерясь на чем свет стоит. Мужик был слишком пьян и агрессивен, чтобы объясняться с ним. Дробкин, загородив девочек, велел им скрыться в палатке, а мальчишки в легкой растерянности стояли у костра, видимо, ожидая, что им скажет руководитель. Но и Дробкин, и Иван Ерофеевич, хотя наверняка видали всякое, в те короткие мгновения замешкались, и Алексей, слушая мат-перемат мужика, чувствующего себя хозяином положения, инстинктивно, потому что за спиной была и его дочь, выступил вперед и крепко взяв мужика под локоть, сказал:
– Здорово, брат! Заблудился? Пойдем, я тебя провожу. Пусть ребята отдыхают. Ты из какой деревни?
Алексей говорил первое, что приходило в голову, одновременно разворачивая мужика и глядя ему прямо в глаза. Внутри его колотило, как когда-то перед соревнованиями – в университете он занимался самбо, – и он прикидывал, справится ли с мужиком выше его ростом и, судя по его жилистой руке, довольно крепким. Они уже шли обратно по колено в протоке и, как ни странно, мужик слушался и давал себя увести. Вглядываясь сквозь сумерки в Алексея, он спрашивал: «Лешка, ты, что ли?»
За ивняком и зарослями мелкого березняка и ольшаника открылся луг, где в наступающей темноте были слышны перетопы и всхрапы стреноженных коней. Пьяный в хлам мужик был пастухом, выгонявшим коней в ночное, – на краю луга виднелась его сторожка, куда они и пришли. Из какой он деревни, мужик не ответил, но вопрос явно огладил его душу – кому-то еще интересна его персона. Затем он стал осознавать, что перед ним не Лешка, и это он никак не мог уразуметь, чередуя угрозы с жестами примирения. Алексей понимал, что если сейчас вернуться к своим, то мужик попрется следом и все повторится, и потому решил остаться. Чтобы найти общее, он заговорил об армии, о своей срочной службе, когда ему действительно пришлось быть как все, однако оказалось, что мужик в армии не служил, а «пыхтел семь лет на шконке за мокруху» в разборке, хотя по его словам выходило, что убивал не он, а другой, который вышел сухим из воды. И на лице мужика при этом проступала ожесточенная горечь неизбытой обиды.
Тем временем совсем стемнело, глубокое поздне-августовское небо обложили звезды, выпала роса, и над лугом встал туман, из которого доносились все те же звуки пасущихся лошадей. Алексей, обмолвившийся, что у него есть воинское звание лейтенант (обычное дело после военной кафедры в вузе), теперь в глазах пастуха, которого звали Пашкой, Павлом, Павлухой, превратился в кого-то вроде лагерного вертухая, и хотя Алексей тоже назвал свое имя, Павлуха стал называть его не иначе как «летенан». Затопив железную, наподобие «буржуйки» печку, он подбрасывал в топку поленья, щурился и, нехорошо скалясь – сверху у него не хватало двух передних зубов, возможно, утраченных в той самой роковой драке, – говорил:
– Летенан, почему не в форме? Пропил? Мы с тобой вместе, что ли, пили? А где Лешка?
– Лешка ушел домой спать, а ты все бузотеришь…
– Не, не лепи горбатого, летенан… Я свою норму знаю…
Сполохи огня из-за открытой заслонки пробовали на ощупь тьму, выхватывая из нее развешанные вокруг пучки сушеной травы, лохмотья мха, свисающие с наспех проконопаченных стенок сруба, широкую, как нары, лавку с ведром на ней.
– Эх, дрова кончились, пойду нарублю, – сказал Павлуха, доставая из-за печки топор. Заметив, какой взгляд бросил на него Алексей, он осклабился:
– Не боись, летенан, тебя не зарублю.
– Ты себя не заруби, – нашелся Алексей, – по ноге спьяну не жахни или по руке. Давай лучше я – безопасней будет.
– Ты чо? На зоне контора дрова не рубит.
– Какая же тут зона, – сказал Алексей, твердо берясь за топорище, – дрова-то где?
– Ну, ты авторитет, – сказал Павлуха, уступая топор. – Там, за домом… найдешь.
Небо в звездах, белесая полоса тумана над лугом на фоне темной стены леса, всхрапывания невидимых коней, столбик оранжевых искр и домашний запах дыма из железной трубы, торчащей над крышей сторожки…
«Я ведь это никогда не забуду», – подумал он. Когда он колол дрова, за его спиной послышались осторожные голоса и шорох веток – это были двое мальчишек, посланных Дробкиным на разведку.
– Идите, спите спокойно, – махнул он им. – Все под контролем. Я один справлюсь, – и ему было приятно думать, что, пожалуй, так оно и есть.
Он наколол и принес охапку дров. Павлуха удовлетворенно кивнул, достал откуда-то берестяной короб и вынул из него два больших куска сушеной трески.
– Ну что, летенан, похаваем? Не побрезгуешь?
Вскоре в котелке, поставленном на печку, забурлила вода и по сторожке разнесся запах рыбы. Нашелся и хлеб. Когда они трапезничали, устроившись на нарах, занимавших половину сторожки, возле открытой настежь двери раздались шумное дыхание, мягкая переступь шагов и в проем, пошевеливая ноздрями, просунулась огромная лошадиная голова.
– Машка, а ну пошла! – для порядка рявкнул разомлевший Павлуха, и лошадь, вздохнув, отступила.
– Может, ей хлеба дать? – сказал Алексей. – У меня осталось…
– Ну дай, – усмехнулся Павлуха. Веки его уже слипались от сна и, махнув рукой, он повалился спиной на нары.
Алексей вышел из нагретой, пропитанной рыбьим духом сторожки на пронзительно свежий и знобкий воздух. Рядом за дверью, прислонившись к стене, стояла Машка, словно ожидая угощения. Алексей протянул ей на ладони кусок хлеба, и она осторожно, одними ворсистыми губами взяла его. Прикосновение этих лошадиных губ вызвало в нем какой-то мгновенный, до слез, прилив нежности – то ли к ней, молча все понимающей, то ли к самой звездной ночи, торжественно стоящей вокруг, то ли к этому несчастному Павлухе с покалеченной судьбой, то ли к своей собственной судьбе, делающей ему такие подарки, когда вдруг, пусть на несколько мгновений, дано ощутить жизнь в ее неуловимой сути, а не в том, что ты сам о ней думаешь…
На розовой заре в сверкающем хрустальном росном мире они верхом – Павлуха проснулся трезвым как стеклышко – на двух лошадях спустились к протоке на глазах рано вставших ребят, разжигающих костер…
Поймав вопросительный взгляд дочери, Алексей подмигнул ей.
На прощанье Павлухе презентовали банку тушенки и полбуханки черного хлеба, а потом, когда сложили палатки и сели в байдарки, Алексей вдруг осознал, что ребята плывут именно за ним, как за вожаком, лидером, повторяя любой его маневр, синхронно, как рыбы в стае.
«Признали…» – с усмешкой подумал он.
Признание его абсолютного авторитета продержалось недолго, но остатки его сохранялись до самого конца их путешествия, где был и Архангельск, и Холмогоры, и монашеский скит в лесу, и теплоходик «Юшар», отвезший их на Соловки, и сами Соловки, а та ночь с пастухом, пожалуй, так и осталась для Алексея в памяти целиком, как кадры какого-то удивительного фильма…
А жена продолжала угасать. Алексей уже не носил ее в туалет и ванную, а подкладывал под нее судно, потому что она перестала контролировать отправление естественных надобностей, и как он ни пытался проветривать комнаты, в квартире стоял гнетущий запах страдания. Пожалуй, теперь беспомощную, полностью зависящую от него, от его забот, он любил жену даже больше, чем раньше, как может любить скупой рыцарь свое всеми силами оберегаемое сокровище, и не испытывал ни малейшего отвращения к тому физическому унижению, в котором она, прежде такая чистюля, пребывала. Скорее наоборот – он теперь умилялся даже содержимому ее судна, ведь это означало, что ее органы живы и продолжают работать. Он стал не то что патронажной сестрой, которая привычна к любым отвратительным для здоровой психики подробностям разлагающегося тела, он превзошел этот барьер отстраненности – как бы разделил с женой ее болезнь, как врач, который на себе проверяет действие открытого им лекарства. Утром и вечером он делал уколы, обтирал ее тело теплой влажной губкой, особенно осторожно и любовно в интимных местах, подстригал кудель волос на лобке, прежде всегда ухоженном, находя в этом растительном буйстве еще одно подтверждение победы живого в ее организме над мертвеющем, менял белье – на свежевыстиранном ей было заметно комфортней, готовил каши и протертые овощные блюда, кормил с ложечки, включал, когда она просила, музыку – Шопена или Дебюсси, читал ей Пушкина, Бунина, Булгакова, иногда не зная, спит она или еще слушает – глаза ее по преимуществу были закрыты… Пищу она принимала с трудом – все ей казалось горьким.
С каждой неделей она опускалась на одну ступеньку к небытию, и Алексей каждую неделю должен был подниматься на ту же ступеньку, а то и на две, чтобы справляться с усложняющимися обстоятельствами. В паузах он читал корректуры и относил их в издательство, что-то получая за это, что вместе с пенсией и денежными переводами от дочери позволяло сводить концы с концами.
Вскоре обычные обезболивающие перестали помогать – от болей спасал только морфин, но его было бы невозможно достать, если бы не старые связи Алексея. Новые уколы на несколько часов избавляли жену от страданий – плохо лишь то, что они вызывали привыкание организма к наркотикам, но выбора не было… Он читал, что за границей раковым больным на последней стадии дают таблетки ЛСД, но у нас это приравнивалось к уголовщине.
Однажды утром, войдя к жене – он теперь спал в гостиной, – он увидел на ее лице необычное, какое-то благостное выражение, ее чаще всего отсутствующий взгляд стал осмысленным, она тепло, как когда-то, очень давно, посмотрела на мужа, взглядом же подозвала его к себе и, приложив руку к золотому крестику на шее, прошелестела какое-то слово. Собрав в комок все свои способности к разгадыванию звуков ее теперь невнятной речи, он кивнул и сказал: «Священник?» Жена благодарно закрыла глаза.
– Ты хочешь, чтобы я позвал священника? – переспросил он.
Жена зажмурила уже закрытые веки, и из уголка левого глаза выкатилась слезинка.
– Она просит позвать священника, чтобы он отслужил молебен у ее постели, – сказал он по телефону Темных.
– Вот как, – сказал тот, сделав странную паузу… – Ну, раз просит, надо позвать.
– Вообще-то я атеист, – сказал Алексей, – не верю во все это.
– Имеете полное право, – сказал Темных. – Но жена ваша, судя по всему, верующая. Нет ничего плохого, если священник отслужит возле нее молебен за здравие. В молитве, даже с точки зрения науки, присутствует своя особая энергетика, свой положительный импульс. И мне будет в помощь.
– Вы по-прежнему убеждены, что она будет жить? – спросил Алексей, впервые позволив себе скептическую нотку.
– Да, убежден, – спокойно сказал Темных, – только не надо сбавлять усилий, надо продолжать работу на исцеление. Вы ведь тоже заняты этим… – и, сделав паузу, чтобы Алексей оценил осведомленность целителя, Темных продолжал: – Надо верить. Верьте, что она выздоровеет, и так и будет. Вот и вся религия в действии.
Темных как бы передоверял теперь часть своей работы Алексею, считая, что тот набрал для этого достаточно кондиции. Алексей не знал, как к этому отнестись: с одной стороны, ему было лестно слышать такое, с другой – это можно было понять как шажок в сторону от ответственности за результат. Вот и священник должен теперь помогать… И потому он сказал:
– Но ведь молитва за здравие – она обращена к Богу, чтобы тот услышал и помог. И разве не Бог говорит, что каждому будет воздано по делам его. Разве моя жена заслужила такое воздаяние. За что? За что ее наказывает Бог, если он есть?
– Бог обозначает лишь направление, вектор развития, но напрямую никак не соотносится с жизнью и смертью отдельного человека. Бог – это лишь всеобщий закон бытия, в котором, применительно к человеческому бытию, добро должно побеждать зло…
– Если бы… – усмехнулся Алексей.
Темных, вероятно, не заметил, что в прозвучавшей словесной конструкции добро и зло грамматически дихотомичны, то есть выступают одновременно и подлежащим и прямым дополнением, делая возможным обратный смысл, – одна из темных особенностей недозрелого русского синтаксиса… И Алексей продолжил:
– Ведь сказано: род уходит, и род приходит, а земля остается вовеки. Получается, что единственная ценность для Бога не человек, а земля, которую он охраняет и поддерживает неизвестно для чего…
– Нет, на самом деле все гораздо сложнее, – сказал Темных. – Земля и человек находятся в нерасторжимой связи – это по сути один организм, некоторые называют его антропосферой. Отчасти она и есть то самое энергетическое поле, о котором мы уже говорили. Иначе там, откуда я беру информацию, никакой информации не было бы. Говоря о промысле божьем, надо подразумевать победу добра над злом, и только. А когда человек обращается к Богу, на самом деле он обращается к своему высшему началу, активизирует его. Вивекананда говорил, что на нашу молитву отвечает не Бог, а наш собственный скрытый потенциал. Мы сами себе помогаем. Бог – это лишь идея общей закономерности, некая причинно-следственная связь, диалектической частью которой является случай, случайность. Болезнь вашей жены и есть такая случайность, сбой программы, исключение из правила, из нормального хода вещей, и потому там, наверху, берутся это исправить. А вообще, заболевание вашей жены, возможно, связано с ее профессиональной деятельностью – она ведь музыкант, мечтала о карьере пианистки…
– Откуда вам это известно? – искренне удивился Алексей, поскольку хорошо помнил, что о профессии жены он экстрасенсу никогда не говорил.
– Мне известно гораздо больше… – мягко ответил Темных. – В данном случае я лишь хотел вам напомнить, что, не реализовав свои возможности, человек находится в постоянном стрессе, а это неизбежно приводит к ослаблению иммунитета. Результат вы знаете… Я бы на вашем месте выполнил пожелание жены и позвал бы священника.
16 часов 43 минуты
Промчавшись с минуту в сторону маяков, он решил больше не испытывать судьбу и опустить кайт. Но как это сделать на такой скорости? От него ничего не зависело – не он управлял кайтом, а кайт им. С трудом он подтянул на себя нижние стропы – купол заполоскал левым краем, превращаясь в тряпку, но правый надутый край продолжал тянуть – правая рукоятка вырвалась из руки, и, чтобы не упасть, Алексей выпустил и левую. Кайт схлопнулся, перевернулся в воздухе, свалился метрах в пятидесяти от Алексея и пополз по снегу – Алексей же припустил за ним. К счастью, купол так сложился, что скольжение его замедлилось…