Голоса то взрывались, и тонкие пальцы перебирали струны гитары, то затухали, когда по кругу шла трубочка. Из острых они плавились в воркование, и совсем растворялись в пересвистах птиц и цоканье женских ноготков по дереву стола.
Моше толковал:
– Государство нового храма не имеет границ на земле. Разве кровь и душа от земли? Разве черта на карте указует тебе, кто ты? Новое государство не имеет земных пределов, ты носишь свой храм тут, в сердце.
Рыжий беззвучно смеялся. Его обритая голова и густая борода зеленели в свете трубки.
– А зачем мне возвращаться домой в пустыню? Чужие люди уже спали на моей постели там, чужие пальцы отпирали замки моего дома. Я сдаю его за десять тысяч шекелей в месяц, а жизнь в покое и достатке тут обходится мне в тысячу шекелей. Куда по— твоему я кладу остальные девять? В стены нового храма, который тут, – он указывает себе на грудь.
И только Иван молча пил чай, поглядывая на Эсти. Веснушчатые бледные щёки её зажглись небывалым румянцем, глаза потемнели, в них дрожала влага.
– Иначе, – продолжил Моше, – мы рабы границ.
Иван долго вынашивал ответ, и, наконец, не выдержал:
– А я считаю, что свобода, – сказал он, – это освобождение от грехов. Только они – рабство. Мы рабы не государств, мы – рабы страстей. Мечтая свергнуть режимы и границы, мы становимся рабами ещё больше. Парадокс. На пути к свободе обрастаешь кандалами. И кандалы эти не тут, не в этом мире. В этом мире ты вроде как свободен. А кандалы будут потом.
– И что, ты веришь в это «потом»? – рыжий встревоженно поглядел на него.
– Я знаю, что оно будет и всё. Верить не обязательно.
– Но как ты можешь знать? – удивился рыжий.– Вернее, что знает? Ум. А ум утилитарен. Он служит для добычи хлеба и женщин. Когда ты умрёшь, и ум умрёт. Нейроны сгниют. Да и хлеб с женщинами не нужен будет. Стало быть, умом тот мир нам не понять. А верить… ну если тебе проще с костылями.
Иван вспомнил, насколько слаб оказался предыдущей ночью с Эсти и уверенно сказал:
– Да, мне нужны костыли, чтобы опираться. Я – инвалид. Как и все, заброшенные в этот мир.
– У меня есть Израиль, на него и опираюсь, – буркнул Моше и отвернулся.
– Но только что ты говорил, – возразил Иван, – что твой дом в твоём сердце.
– Именно, – улыбнулся Моше и потряс бородой, – в моём сердце целая страна!
Они рассмеялись, и кто-то принялся мурлыкать песенку, зашаркали сандалиями, и волнительная Кармель приобняла рыжего. Иван увидел, что Эсти снова рисует в своём блокноте, не глядя в него, а влажные глаза её ловят последнюю лазурь над стенами гор.
Удивительно! – думал Иван. – Эта граница между миром внешним и миром внутренним, эта последняя стена храма, как тонко они её чуют!
И тут же тоскливо посмотрел себе под ноги:
В отличие от меня. Чую только запах гашиша.
Иван проснулся от криков. Хозяин ходил по двору и отрицательно отмахивался. К их сараю стянулось полдеревни. Старуха, продавшая им свёрток, теперь щербато скалилась и всё повторяла:
– Полис, полис!
Моше сидел на крыше, растирая лицо.
– В чём дело? – спроси Иван.
– Кармель ночью гуляла и зачем-то полезла обнимать какой— то каменный фаллос. А тут же ничего трогать нельзя. Они с нас деньги требуют.
Сама Кармель сидела в своей комнате, поглядывая за шторку и зевала.
– Самое паршивое, что они говорят о полиции.
– Думаешь, им делать нечего, звать сюда полицию? Да и на чём? На вертолётах? – спросил Иван.
– Просто лишний шум. Весь отдых обломают, – и риторически добавил, – зло не в травке, а в том, что она продаётся за деньги.
Мучаясь и беспрерывно обтирая щёки, Моше достал кошелёк и предложил всем скинуться по тысяче рупий. Отказалась только сама Кармель, которая заперлась в своей хибарке. Столько мог бы стоить внутренний рейс эконом-класса. Но делать нечего – Моше протянул деньги старцу в рыжем тюрбане. Очевидно, тот отвечал за каменный фаллос.
Старец тут же сложил ладони и поклонился Моше. Затем развернулся к односельчанам, скрутил купюры в трубочку и сделал жест, будто курит. В народе раздались смешки. Старец раздал купюры по рукам, и маланцы, недолго думая, искрошили их в мелкую труху, и расходились восвояси, посыпая ей улицу.
В тот же момент дверь сарая распахнулась, из неё выбежала Кармель с пучком волос, сползшим на лицо, с наспех накинутым на голое тело сари. Она кричала что-то им во след. Иван не понимал иврита, но некоторые слова интернациональны. Да и трудно ли было понять, о чём болела её душа? Она шаталась и растирая туш, срывала жирные стебли конопли и хлестала ими землю. Остальные молча собирали рюкзаки. Рыжий положил длинную ладонь ей на плечи, приобнял её и увёл. Назад в мир шума и ярости.
2. Ришикеш
Ришикеш называют мировой столицей йоги. Те позы, которые принимал Иван в индийском «местном» автобусе и впрямь подразумевали незаурядную гибкость.
Автобус, пёстрый, как боевой слон, за ночь совершил медленный спуск по серпантину. Днём выехал на равнину предгорий, где каждые десять минут водитель подбирал семейки местных крестьян.
И вот, задавленный у окна с рюкзаком на коленях, Иван видел в пыльное окно рисовые поля, хибарки и закоптелые храмики вдоль трассы. Храмов было в десятки, в сотни раз больше, чем в России. Но тут брали количеством, а не качеством. Из зевов бетонных пагод тут и там выглядывали смазанные маслом и усыпанные цветным рисом божки с красными глазками.
Наконец, за хребтами руин показалась лента Ганга. И тут же спряталась в абстракцию кварталов. В этих двухэтажных городах жили коровы, собаки и телефонные вывески. Создавалось впечатление, что здесь больше нечего делать, кроме как в бесконечном ожидании смотреть на дорогу и звонить, звонить, звонить… Кому? Не важно.
Шум базаров знойного полудня сотрясал дымный воздух. Иван чихнул от облачка специй и проснулся в поту. Окно автобуса не открывалось, а людей набилось столько, что кроме тел и кусочка стека ничего было не видать. Из рюкзака под давлением сочилась клейкая жижа – купленные на стоянке манго.
На вокзале его тут же обклеяли водители рикш. Он выбрал ту, что почище. Нечто вроде мотороллера с крытым кузовом, внутри пестрящим плакатами оранжевых гуру и голубых богов.
Водитель закинул рюкзак на крышу, удивлённо массируя плечо.
– Какой тяжёлый. Давно путешествуешь, байя1?
– Нет. Но хочу добраться до Эвереста, – сказал Иван.
– А тут проездом?
– Да, я еду из Наггара, из долины Кулу.
Водитель лукаво улыбнулся и предложил купить чарас. Иван отказался.
В сущности, – думал Иван, выкинув из рикши руку на ветер, – тут не так уж и плохо. Просторно, не так жарко, и вот на тебе – священный Ганг прямо под мостом.
Из реки, наполовину уйдя в неё и чуть завалившись, выглядывал десятиметровый Шива с блаженно закатанными глазами. Агрессивные воды точили известь статуи, и каждые три года религиозные власти ставили новую.
Ганг тут был ледяной и чистый, рядом в горах находился его исток —ледник Ганготри. Держась за цепи, в млечные воды ступали старцы. Чёрные с седыми волосами. Иные, разложив открытки с богами, совершали утреннее подношение цветов и риса.
Отель был на склоне в цветущей куще, в гуще магазинчиков турснаряжения, каяков, ковриков для йоги и местной аюрведы. Белые брови шведов, бороды израильтян и пара-тройка индийских постояльцев.
Анфилада второго этажа вела на широкий балкон, откуда открывался вид на обеденный сад и далее – луковки йогического храма. Рано утром этот храм разбудил Ивана. Выспаться после серпантиновой ночи не удалось – сотня гортаней за стеной тянула «Ом».
Те, кто не успел к началу медитации, шумно бежали под балконом со своими ковриками, фенечками и волосами, собранными в пучок.
Иван спустился в сад, где непальские ребята, потягивая биди2, несли ему блины и кефир.
Он достал альбом и начал новый лист с эскиза непальского повара за большой глиняной печью. Повар пытался проснуться, бросаясь камнями в обезьян.
Но пришлось отложить карандаш – Иван почувствовал на себе взгляд. За соседним столиком сидела девушка. Она улыбнулась и кивнула. Она была молода, с приятным румянцем. Иван улыбнулся в ответ. Девушка пыталась читать книгу, но всё время отвлекалась. Иван решил нарисовать её, девушка заметила это и весело крикнула:
– Покажете потом? – по-русски.
Иван кивнул. Его завтрак остыл, но набросок был готов. Приступая к холодным блинам, он позвал её:
– Готово.
Девушка села рядом, от неё пахло апельсином.
– Похоже. Особенно ямочка тут. Можно альбом полистать?
– Конечно. Вы давно здесь?
– Две недели, – её пальцы перекидывали хрустящие листы, вздутые от акварелей.
– Медитируете? – спросил Иван.
– Нет, пишу диплом, – она не отрывала глаз от альбома, – А рисунки ваши хорошие, но у меня, видимо, профдеформация. Теряю интерес к искусству.
– Что за деформация такая?
– Ну, знаете, когда от профессии меняется поведение. Я психиатр. Будущий.
– То есть, вы про меня сейчас всё узнаете? – Иван сделал испуганную мину и тут же вернулся к остывшему кофе.
– Нет, вы же занимаетесь искусством. Искусственное – не естественное.
– А как ваша профессия связана с Ришикешем? – спросил он.
– Тема диплома. Рисуночные тесты. Разных наций. Я потому вас и приметила, что вы тоже рисуете… правда под прикрытием искусства.
– Интересно. А что за тесты?
– Вы видели, как дети рисуют? По их работам можно узнать о характере или заболевании. Только я это шире взяла. Бывала в нескольких странах, сравниваю. Прошу местных ребятишек рисовать.
– Здорово. То есть, вы по рисункам выявляете психические отклонения детишек со всего мира?
– Да. Например, в Австрии склонность к ригидности у детей больше, чем у нас, но у нас, зато, шизоидная апатия…
– Звучит скверно, – заметил Иван, – про нас… А что индийские ребятки?
– Много интересного. Хотите посмотреть?
– Ещё как!
– Вечером часов в девять тут буду, захвачу альбом. Придёте?
– Обязательно. А что делаете до девяти?
– В шесть на берегу будет ежедневное прощание с рекой. Очень красивая церемония. Вы должны там быть! За вдохновением.
– А вы будете?
Она улыбнулась ему.
– Буду. Мы с мужем каждый день ходим.
Возможно, случись разговор вечером, Иван был бы раздосадован, что такое многообещающее знакомство запнулось о слово «муж». Но утром новость была принята им ровно. Не так ли и в жизни? В юности перед нами столько дорог, что завал на одной делает доступность остальных ещё привлекательней.
– Мне уже хочется увидеть это, – сказал он, – Куда ещё порекомендуете?
– Ну, – она сложила руки на груди, – тут много где полазить. Вы за чем-то конкретным?
– Скорее по наитию.
– Тут на каждом углу йога. Можно в горы взять трекинг, можно на лодке. Или изучите ведический массаж. У вас сильные руки – вам пойдёт. Это вообще так по-мужски. Обожаю массажистов, – она дерзко пожала его плечо.
Теперь Иван начинал и впрямь жалеть, что у неё был муж.
– Любите «Битлз»?
– Что?
– Группа «Битлз».
– А, ну да. Когда-то даже очень, – улыбнулся Иван, вспоминая свои первые аккорды на дачном чердаке.
– Они тут жили. В джунглях на том берегу есть целый храм. Заброшенный. Там тихо и никого нет, кроме попугаев и обезьян. Говорят, место проклято. Но очень красиво, и Ганг виден с высоты.
Она рассказывала ещё и ещё, когда в саду появился муж и увёл её, крепкозубо улыбнувшись Ивану. Широкий, с буграми мускул под белой рубашкой «поло».
Какие массажи он делает ей по ночам! – с досадой представил Иван.
– До вечера.
Иван спускался в город вдоль трассы, сторонясь грузовиков, водители которых неслись так, будто хотели скорей переродиться кем-то более успешным. Щебень из-под колёс летел в синие и оранжевые стены храмов, храмиков и храмин – размер зависел от известности учителей. Шри Рави Махарадж, Рам Джай Бхара, Маха Кришна Кумар, Саи Баба… имена и портреты гуру, способных изрыгнуть апельсин и воплотить из ладони цветок лотоса. Иван верил, что всё это они могли. И даже не во имя демонов. Иван чувствовал, что все они так или иначе рвались к Богу. Будь то безымянный бродяга-садху, спящий в корнях баньяна или лощёный учитель перед многотысячной толпой. Но кто знает, куда вели их кривые тропки мантры.
Луковки храмов, или, как принято называть их здесь, мандиров, напомнили Ивану что-то русское. Он вспомнил, как читал одну книгу, где видный профессор доказывал, что и предки славян, и индийцы выплыли из одного котла. Котёл этот был где-то в Иране, где ныне Багдад, а когда-то был Вавилон. И, быть может, оттого и купола, и такие непохожие на нас индусы с их лоскутной гирляндной культурой, с их шумной и ветвистой теогонией, с их панэротизмом – так милы нашему брату.
Он посетил храм Битлз, где те жили в шестьдесят восьмом, пока не выдохлись от жары, дифтерии и баснословных инвестиций в пустоту. И пока Иван не увидел на одной из мшистых стен надпись «Tomorrowneverknows»3, не мог признать в этих осиных ульях место обретения Жёлтой Подводной Лодки.
Под ногами – крошево, утопшее во мху. Над головой – небо в лианах.
Всё, что попадает в Индию, остаётся камнем на берегу. Одним из мириад, и важна только память, покуда сама вещь разрушается вечно. И только сознание крепко, как алмаз. Надави на него материей, процарапаешь в ней борозду. Единорог с алмазным пантом, на котором канапе миров – вот он, бегущий через время человек. Или крошево фресок запустелого храма в подошвах кед.
Краской на полу: «Ты живой, пока о тебе помнят». Там, где граффити Махариши, и Ганди, и матери Анандамайи, и очки-велосипеды Джона – без стёкол в окнах, через которые джунгли уже забирают своё.
– А ведь с вас, ливерпульцы, весь мой восток и начался, – заметил Иван. Прощание с детским гештальтом, как сказала бы его новая знакомая. Паломничество в юность закончилось в джунглях.
И он спустился к Гангу хоронить труп. Перекрестился и опустился в ледяные воды трижды. Пыль битлов стекала по плечам. Остро запахло свободой.
– Байя! – крикнул ему молодой индиец и выставил большой палец, улыбаясь.
Искупавшись, он поплыл над песком. По течению улиц, забывая имя, возраст и нацию. Только хоры голосов, только бульканье барабанов. Психоделическая дрожь ситара оклеяла мост через реку.
Он слушал у стены. Рядом присел худой аскет с длинной бородой. Он показал ему ладонь, Иван показал свою. Аскет спросил, не хочет ли Иван мяса или алкоголя.
– Я могу показать, где купить их, – сказал он по-английски.
Иван отказался, тогда старик в качестве поощрения за верный ответ вытащил из складок млечный камень и подарил Ивану. А потом – растаял.
В предгорьях темнота неожиданна. В шесть часов она рухнула на город. И город впику ей стал громче и ярче.
Шли танцоры и музыканты Харе Кришны. Лица всех рас и оттенков кожи рябили в сладком дыму свечей. Назло Вавилону Ришикеш старался вновь соединить все народы в один поток. Но народы культурно сопротивлялись, и получался не поток, а лоскутное одеяло. Судьба всей Индийской культуры, её пестроты, обилия рук, украшений, богов – россыпь камней на берегу.
Иван стоял у статуи бога-обезьяны, который анатомично разрывал себе грудь, и из кровавой пещеры выходили на свет красавцы молодожёны – Рама и Сита. Иван чувствовал, что всё это – высочайшая поэзия, а то, что сам он вдруг стал причастен ей – промысел Бога, и, стало быть, потоки любви обрушиваются на него, пылинку в медовом соцветии. Потому что Бог так делает – извергает потоки. «Излию от Духа Моего на всяку плоть», – так пишет апостол.
Мясистая листва потела ночным лоском, и неведомые дню цветы душно пахли.
Под песни началось прощание с Гангом.
– Доброй ночи! – говорил город.
В небе на пальмовых листьях плывут фонарики с рисом и курениями. Звёзды отражаются в воде.
Неужели, – подумал Иван, – сейчас где-то на другом конце Земли мужик пьют водку и бьёт жену, а где-то идёт война? Как всё это может уместиться в одной вселенной? Или я сам – вселенная, где всё это умещается?