Ирка сидит у меня, навестила подругу. Мы болтаем о том, о сём, потом я говорю ей, хотя она, наверное, знает, но молчит по этому поводу.
– Ну всё, я решила поступать в аспирантуру.
Ноль внимания, Ирка смотрит на меня и молчит.
– Ну и что ты молчишь, скажи, что не одобряешь, я ведь знаю, что ты думаешь.
– Сказать-то я могу, да зачем, ты ведь всё равно не послушаешь, – отвечает мне моя разумная подруга.
Алешка же, когда меня в январе следующего года зачислили, на нашем дне рождения, подвыпив, ходил между друзьями и говорил:
– Моя жена поступила с аспирантуру. Принимаю соболезнования.
Осенью Зоя навестила меня на новой квартире. Она ездила в командировки в Москву, и нашла меня первый раз еще на Дирижабельной. Тогда на Дирижабельной, я даже не сразу её узнала. Послышался стук в дверь, я открыла и увидела на пороге молодую женщину в голубом костюме.
– Вам кого? – растеряно спросила я.
– Ну, Хучуа, ты даешь, – сердито сказала мне Зойка и, потеснив меня, вошла.
Арутюнян выщипала брови, и взгляд от этого сильно изменился, а голубой костюм перекрашивал Зойкины зеленые глаза в голубой цвет, всё это вместе помешало мне в первый момент узнать подругу.
Зойка осмотрела мою голубятню, вздохнула, что вообще такие квартиры здесь, в Москве, строят (теперь она была ленинградка, а я москвичка, и теперь всё моё было московское, а у неё ленинградское, и уже не в индивидуальности было дело, да и какая индивидуальность может спасти трехкомнатную квартиру 34 кв метра?).
Я рассказала Зойке о прошлогодней болезни сына. Я не вспоминала пережитое, так мне было легче, но сейчас, когда приехала Зоя, меня прорвало. Зоя слушала, сострадала, но последнюю мою фразу о невозможности жить без сына оборвала резко и бескомпромиссно:
– Даже и не думай, что́ ты! Ты должна жить, и думать даже не смей.
Я промолчала, решила, подруга не понимает моих чувств, и то, что у неё ещё нет детей, разделяет нас. Пройдут годы и вдруг я пойму, как права была Зоя, только так и не иначе нужно отсекать всякие мысли о самоубийстве.
Зойка зимой развелась с Никулиным, а летом встретилась с Виктором на встрече выпускников Техноложки, и рассказывала мне о своем вновь возникшем романе с Андрюшиным.
– Он клянется, что любил меня все эти годы. Зовет замуж.
– Врет. Увидел тебя и снова влюбился.
– Я тоже так думаю.
– А насчет замужества?
– Не знаю, боюсь.
Боялась недолго. Через год родила дочку Дашу, и мы много лет не будем видеться, разделенные семьями, заботами.
Сосед рядом, старик Серебряков Евгений Никитич спросил Сережку, как зовут его родителей:
– У меня папа Леша, а мама Зоя Карловна.
Евгений Никитич потом дразнил меня:
– У меня папа Леша, а мама Зоя Карловна.
Он считал, что таким образом ребенок обозначил, кто в доме главный. Может быть и так. Но вполне возможно, Сережка решил, что Серебряков хотел узнать, как обращаться к его родителям, и, что меня только имени по Евгению Никитичу, как мужчине, называть нельзя, а Лешу можно.
Десять лет переездов не утомили видимо нас, так как мы продолжали переезжать, теперь уже из комнаты в комнату и перетаскивать мебель. Дети были маленькие, им отдали большую комнату, вместе со старой светлой мебелью, сами устроились в комнате с балконом. Алешка прикрепил телевизор на кронштейнах над кроватью, причем установил его в наклонном положении, мордой слегка вниз, чтобы было удобнее смотреть лёжа. Уже с порога нашей квартиры при открытой двери в комнату был виден на секунду застывший в своем падении телевизионный ящик, и входящие впервые в наш дом зажмуривались в ожидании грохота. Парящий в пространстве над кроватью серый экран не соответствовал моим старомодным буржуазным представлениям об уютном добропорядочном доме, и я сердилась, обижая мужа полным непониманием его гениальных технических решений.
– Я чувствую себя под этим экраном, как на космодроме, а не в супружеской постели, – бурчала я мужу.
Сережка раскрывался во сне, скидывал одеяло на пол, нужно было бегать по коридору укрывать его, пока добежишь, весь сон пропадет. Мы взяли диван и переехали в маленькую комнатку, там у нас стала спальня, но ненадолго, Катя подрастала и вскоре маленькая комнатка станет её, а мы вернемся в комнату с балконом. Пока же они спят в большой, мы в маленькой.
Мне очень нравится, как у Генри Миллера появляются персонажи: открывается дверь и входит О'Хара. Он так вваливается в общую жизнь, в ссоры и дрязги, так закручивается в общем водовороте, что начинаешь судорожно листать страницы обратно, где же ты пропустил его описание, но нет никакого описания, вот тут на тридцать второй странице он открыл дверь и вошел, как это и бывает в жизни. Вот и у нас так, раздался звонок, мы открыли дверь: там стояли двое, уже знакомый нам Гамлет и его жена Люда, которую мы с Алешкой видели впервые.
Сейчас, спустя столько лет после знакомства с Людмилой мне трудно воссоздать облик женщины, которую я к тому времени нарисовала в своем воображении в качестве жены Гамлета, но знаю точно, воображаемая жена была блондинка. Сработал стереотип: черный как галка горбоносый армянин Гамлет Сагиян должен был увлечься голубоглазой и белокурой женщиной.
Вперёд Гамлета в нашу квартиру втиснулась (на звонок прибежали трое, и гостям, при такой широкой встрече остается только по одному в двери вминаться) и расправила плечи не просто темненькая женщина, а настоящая брюнетка, и не просто брюнетка, а копия армянка, даже слабые усики виднелись. Единственное, чем она отличалась от большинства южанок, это белая кожа красивого востроносого лица. Я просто раскрыла рот от изумления и вместо «здравствуйте» и пожимания руки я сказала:
– Ну вот… А я думала, ты женат на блондинке…
Гамлет тряс Алешкину руку и медленно поднимал брови, вернее только начал их поднимать, пытаясь придумать ответ, Люда выдала, выдавая изумление мужа за разочарование:
– Да…, Гамлет, что же ты так выбрал. Придется менять.
«Хорошо» радостно подумала я, «Этой палец в рот не клади». Вслух я засмеялась и предложила гостям проходить.
Позднее, когда мы подружимся (хотя много лет, когда Людмила начинала меня донимать подковырками, я сердилась и кричала: – А ты кто вообще такая? Думаешь ты мне подруга? Нет, ты только жена друга!).
Так вот жена друга прошла, мы обложили её альбомами с фотографиями, мы тогда вели такой альбомчик для детей, куда вклеивали фотографии детей и смешные вырезки из журнала Мурзилка, который выписывали. Люда, которую Гамлет звал Милкой, рассматривала альбом, сидя на диване и снисходительно слушая объяснения Катерины, а мы засели за преферанс.
Посреди наших пасов и вистов Гамлет сказал мне:
– Зоя, поставь чайник, что-то пить хочется.
Я послушно вскочила, и рванулась было за чайником
– Гамлет. Да ты что? Я не понимаю, как это можно? В чужом доме? – взвилась Люда, как будто в нее вонзили иголку.
Я не поняла, в чем дело, настолько естественной мне показалась жажда Гамлета, партнера по игре, а поняв, постаралась отразить нападение на приятеля:
– Ну, Люда, вы очень строги. Мы много общаемся на работе, у нас товарищеские отношения, нет ничего страшного в такой просьбе.
– Я ни в коем случае не собираюсь вмешиваться в ваши служебные отношения, – вот что дословно ответила мне Люда, – но здесь, в чужом доме просить чай…
– Да ведь иначе не дадут, а пить хочется, – я умчалась ставить чайник.
Вернувшись, я глянула на часы. Было полдесятого.
– Катенька, пора, ложись спать, – закричала я из комнаты (Сережу забрала мама и дочка была одна).
Послушался далекий вздох из комнаты, куда удалилась Катя, потом шуршание покрывал и простыней. Дети убирали постели в секретер, снизу там было пространство для постели.
– И сколько времени надо, чтобы мы дожили до такого? – заинтересовалась Люда. – Чтобы вот так, сказала «ложись», и всё?
– Катюше десять.
– Да…, еще дожить надо.
А Сурику, их сыну, тогда было полтора года. Спешу заверить, что они дожили.
Позднее Люда живописала свое первое впечатление от меня. Я его приведу, чтобы читатели могли увидеть меня чужими глазами, а не моими собственными, снисходительными.
Ты оказалась худой, тоненькой женщиной с громадной пушистой шевелюрой на голове, в неповторимой меховой жилетке, и что меня особенно поразило, в высоких валенках, из раструба которых торчали такие худые ноги, что непонятно было, как ты можешь передвигать этими конечностями такую обувь. Я до этого никогда не встречала человека, молодую женщину, которая ходит по квартире в валенках. Но глаза у тебя были веселые: живые карие глаза, и, не считая потрясения от валенок, в целом ты мне сразу понравилась. Тем более, что я вообще очень расположена к кавказским людям.
Люда действительно расположена к кавказским людям, особенно к Гамлетам, не каждой женщине в жизни перепадет два Гамлета, один грузин, несостоявшийся муж, художник, а другой состоявший Гамлет Суренович Сагиян, армянин из Баку, закончивший физфак Московского Университета и волею судьбы оказавшийся со мной в одной лаборатории
В лице Люды я приобрела еще одну близкую подругу, но в первый момент этого не поняла: слегка опешила от Людмилиной манеры всех расставлять по своим местам, с которых потом уже никогда её не сдвинешь.
Надо мной высоко стояло темно-синее южное небо, забыто пахло кипарисами, морем и розами. Всё вокруг цвело, шумно бил фонтан, отраженное от белых плит мостовой солнце резало глаза. Я шла по Батумскому бульвару, со своими веселыми веснушчатыми детьми и не верила в реальность происходящего.
Последний раз я была в Батуми осенью 67-го года, мучилась болями от холицистита, лежала в стационаре и вышла на берег только один раз. Море было бурное, дул пронзительный сырой ветер, раздувал серые низкие облака. Я постояла над пляжем, облизала соль с губ и уехала на тринадцать лет, а казалось мне, что навсегда, и сейчас, радуясь солнечному приволью раскинувшихся над морем родных кипарисовых аллей, я не понимала одного, что мешало мне все эти годы купить билет, сесть на поезд и приехать сюда? Почему я не приехала раньше? Стеснялась неустроенности своей жизни? Не имела денег? Просто за время жизни среди блеклой природы Подмосковья, суровых зим, неярких летних дней, я перестала верить в существование субтропиков, круглогодичного торжества и буйства зеленых растений и своей юности, и невозможно было приехать на то место, которого нет в реальном мире.
Пустынный Крым и высохшая полевая трава в Кабардинке не напоминали мне мой родной юг, то был другой юг, даже другое море, мелкое и холодное.
Навстречу мне шла Тира, важная-преважная, фантастически раскрашенная и совершенно не изменившаяся, не считая того, что перестала мучить своих учителей в школе и мучила теперь своих учеников, – Тира окончила Батумский пединститут и работала учительницей в младших классах.
– Привет, – сказала мне Тира так, как будто мы расстались вчера. – Приехала? С детьми?
Она оглядела мое потомство.
– А что все такие худые? А кто еще приехал? Ты кого из наших видела?
И вдруг я поняла, что Тира каждый год встречает кого-нибудь из одноклассников, вот так прогуливающихся по бульвару, и я одна из этих немногих.
– Да я вчера с поезда, а кто здесь из наших?
– Да ты первая.
И Тира удалилась, не удостоив меня более продолжительной беседы. Я ошеломленно посмотрела ей вслед, потом засмеялась празднику узнавания. В Тире было столько же перемен, сколько в Батумском бульваре: выросла пальмовая роща, поменяли ограду вокруг, и море отошло еще метра на два, а Тира стала другим цветом мазюкаться, и сегодня её веки устрашали зеленым цветом, вместо примелькавшегося мне синего.
Первые три дня я была счастлива встречей с природой, с городом, его улицами и домами, и первую радостную встречу с друзьями я пережила совершенно случайно.
Исколотив кулаки по автомату в попытках связаться с Москвой и поговорить с любимым мужем, я устала, угомонилась, по старинке заказала разговор через телефонистку, уселась ждать, когда меня позовут. Мне нужно было рассказать мужу, как мы тут живы и что нужно привезти, чтобы прожить три недели, как было запланировано. В Батуми были ужаснувшие меня абсолютно голые прилавки. Не было ни яиц, ни масла, ни сыра, ни колбас. Продавец маленького магазинчика с двойным названием «Мясо» и «Хорци» сидел на пороге абсолютно пустого магазина и пялился на проходящих полуголых курортниц. Хорци было только на рынке, говядина по пять рублей за кг и куры, цыпленок на полкило, за 5 рублей, а большая курица 10. Скучно как-то при зарплате 120 рублей.
Ждать разговора в течение часа утомительно. Всех потихоньку соединяют, с Харьковом, с Одессой, даже с Ленинградом, а меня никак, – и я глазею по сторонам, жалею, что не взяла книжку почитать.
Огромная молодая женщина с симпатичным личиком толчется возле кабинки. Очень внушительных размеров. И высокая и толстая. Но вот лицо… Я вглядываюсь в эти светло-карие глаза, чуть на бок ухмылку и, как во сне сквозь те черты, которые я вижу сейчас, проступают другие, детские, и я узнаю девочку. Боже мой, этот слонопотам – Кира, младшая сестра моей одноклассницы Марины Игитханян!
Я хочу окликнуть её, спросить, где Марина, но она разговаривает с двумя женщинами, я жду момента. Одна из женщин поднимает голову, она в темных очках, смуглое лицо в конопушках…
– Марина?
Женщина спустила темные очки на нос и стала озираться в поисках, кто же её зовет, и я уверенней и громче:
– Марина!
Ее взгляд скользнул по мне и прошел дальше.
– Маринка! Ты что, меня не узнаешь?
Наконец она увидела, шагнула навстречу, мы радостно потискали друг дружку, потормошили, враз заговорили и уже не могли оторваться, пока меня не пригласили в кабину. Так началось мое восстановление старых дружеских связей спустя пятнадцать лет.
Подруги мои работали, и я прямо с детьми с моря заходила к ним, зашла к Мане в Филармонию, к Нельке в банк, к Нанули в диспетчерскую. Было много визгу, писку и объятий. Подруги орали от радости, эмоционально выражали свои чувства, я снова была на родине, среди людей, так похожих на меня, еще более шумных, еще более увлекающихся.
Приехала отдыхать из Калинина Инга Алая, теперь Гребенникова, врач, и мы решили встретиться и собрались у нее, человек десять было, отпраздновали пятнадцатилетие окончания школы и договорились встретиться спустя пять лет, отметить двадцатилетие и собрать всех, кого найдем.
Мы были счастливы вернуться в детство и юность как в лучшую пору своей жизни, и никто не вспоминал сейчас, как хотелось вырасти скорей, чтобы стать независимыми от взрослых, как тяготил постоянный контроль дома и в школе.
Алешка приехал через неделю после нас. Он был извещен об отсутствии продуктов и привез огромное количество еды, все продукты, коробки с яйцами, пачки масла, всем родственникам и знакомым в подарок. В Грузии, где, если верить справочнику, сельское население преобладает над городским, не было еды.
Проводница впала в истерику, когда Алешка всё это выносил. Кричала, что столько мест нельзя иметь, и думаю, была не права, по весу было не так уж и много, да и возмущаться по этому поводу надо было в Москве, а не сейчас.
Встречать его пришли мы все и тетя Тамара. Наклоняясь к подавшей ему руку тете Тамаре, и заглядывая ей в лицо, Алешка засмеялся:
– У Самсона Николаевича, оказывается, был широкий диапазон.
Дело в том, что тетя Тамара была крохотная женщина, не выше 150 см, а бабушка высокая, а для тех лет и очень высокая, все 170.