– Ваш брат поступает по правилам, между прочим, – добавил младший из графов Литта. – Дама всегда должна быть по статусу выше самого рыцаря. Женой его сюзерена.
– Довольно о моем брате, – вспыхнул Кристоф. – Это сплетни, за которые я имею право требовать поединка…
Внезапно две надушенные, мягкие ладони опустились ему на плечи.
– Не хочу терять папаши или дядюшки, – проворковал голос, который мог принадлежать только мадемуазель Скавронской.
– Ах, Мари, мы думали, ты уже ушла почивать, – искусственно изумился Лоренцо. – Время позднее.
Кристоф обратил внимание, что подобный жест, от которого кровь в жилах закипела, остался не замеченным никем из присутствующих.
– А мне не спится, – она отвела руки и отошла чуть подальше. Кристоф бросил ее взгляд и заметил, что она в одной рубашке, причем довольно короткой – оттороченный прозрачным кружевом подол едва доходил ей до щиколоток – и прозрачной.
«Die Hure», – подумал он. – «Die Kleine Hure». Почему-то ни на каком другом языке, кроме собственного родного, он думать столь постыдные мысли не мог.
– Думаешь, наш разговор столь скучен, что может помочь тебе преодолеть бессонницу? – произнес Лоренцо усмешливо.
Ни одного из мужчин не смущал вид юной девушки, простоволосой и легкомысленно одетой. Но он очень смущал фон Ливена. Поэтому он встал и откланялся, произнеся:
– Боюсь, что мне пора уже. Государь требует меня к себе в пять утра, как вам уже, вероятно, известно.
– Пять утра? – глаза девушки расширились. – Бедненький, как же вам рано вставать.
– Сия мадемуазель раньше одиннадцати глаза не открывает, – усмехнулся Литта. – Вы каждодневно совершаете то, что она полагает подвигом.
– Тем не менее, – более настойчивым тоном прервал его Кристоф. – Мне, как и любому человеку, нужен сон, поэтому я уезжаю.
На сей раз его задерживать не стали, распрощались честь по чести, и он сошел вниз, думая, что сегодня он точно не уснет. Разговор был тяжелым. Он собирался рискнуть всем и делать все ради того, чтобы Военной канцелярией поставили командовать другого, а он бы уехал на театр боевых действий, который должен быть вскоре открыться. Его опыт в стане австрийцев, союз с которыми готовили ныне, пригодился бы как нельзя лучше. И еще, желательно бы избежать посвящения в иоанниты, сказаться больным, например, и не явиться на церемонию…
В полутемной прихожей его настиг острый аромат жасмина, принадлежащий той Die Kleine Hure, которой он желал обладать.
– Не уезжайте… Оставайтесь у нас ночевать, – прошептала она, намеренно прижимаясь к нему все ближе, так что он чувствовал не только ее запах, но и тепло, исходившее от ее тела. Когда она вновь положила руки ему на плечи, барон понял – оттолкнуть ее не сможет. К черту все. Мари Скавронская станет ему принадлежать этой ночью. Так, как он этого захочет, и столько раз, сколько ему будет угодно. Но для приличия сдержался и тихо отстранил ее руки, проговорив:
– Вы хоть отдаете себе отчет в том, что творите?
Она хихикнула и указала на дверь, ведущую в потайную нишу. За ней виднелась винтовая лестница, по которой она начала взбираться.
– А если ваш отец узнает?
Мари остановилась на полшага и откровенно рассмеялась. Эта откровенность возмутила Кристофа настолько, что он готов был ее избить. В этом смехе он слышал издевательство над своей наивной похотью и жадностью – ничто больше.
Сознавая, что упускает шанс и, возможно, навлекает на себя болезненные последствия, он отошел на два шага, опустил глаза, дабы вид сей прекрасной вакханки не выдавал его, и проговорил через силу:
– Дабы вы знали, Марья Павловна. Я вас не люблю. И никогда не любил. Вашим мужем быть посему не могу.
– Разве ж для этого нужна любовь? – она не двигалась и не спускала с него своих туманно-синих глаз, столь нежных и столь порочных. Волна желания, поднявшаяся откуда-то снизу живота, парализовала его волю. Он понял, что покажет ей всю силу своей нелюбви. Даст ей понять, на что способен не любящий, но вожделеющий мужчина. И ему почему-то не пришло в голову – даже тогда, когда он увидел ее в неглиже, столь откровенно манящую его к себе – что ей был нужен не воздыхатель и не жених.
Мари очнулась первая. Она обернулась и пошла по лестнице вверх, нарочито медленно. С каждым шагом ее сорочка поднималась, и он видел ее ноги, и живо представлял, как разведет их и обрушится на нее, и ему оставалось только следовать за ней в гостиную, где горели два канделябра, и приблизиться к ней, и прижав ее к стене, взять сразу, без малейших ласк и прелюдий, а через некоторое время повторить то же самое на ковре, гадая, как никто ничего не заметил и не прибежал на шум. Кристофа не удивило, что он был не первым у сей вакханки. Нынче не удивило. По тому, как она держалась ранее, можно было предугадать, что соблазнять она умеет. Уже научил кто-то.
– Четыре деревни и семьдесят тысяч рублей. Еще что-то, я не помню. Сверьтесь у батюшки… – прошептала она ему в ухо, когда он лежал, опустошенный и странным образом успокоенный, и чувствовал острое желание закурить, как всегда после интимных свиданий.
– Meine kleine… – пробормотал он, не решившись, однако, продолжить фразу, вертевшуюся у него в голове с ее самого первого появления за этот вечер. Потом усмехнулся – обычно куртизанки называют свою цену до, собственно, свидания, а не после. И платить эту цену приходится клиентам, а не наоборот.
– А правда ли, что вас графом сделают? – проговорила Мари, обнимая его.
– Не меня, – лениво произнес Кристоф. – Матушку.
При упоминании о баронессе Шарлотте он поморщился. Так, теперь надо разъяснять всю ситуацию ей. Поднимется скандал. Даже если ему позволят уйти сегодня без всяких последствий, они вскроются в ближайшее время. Через несколько недель сия особа обнаружит себя беременной и представит все дело своему отчиму так, будто Кристоф ее взял силой. Раньше она этого доказать уже не может, – подумав об этом, он цинично усмехнулся.
– Какая ж в том разница? – протянула Мари. – Мне титул сохранить хочется.
Он обернулся к ней и посмотрел ей прямо в глаза, похожие на темные колодцы. Непроницаемые глаза, не выдающие никаких движений ее души. А есть ли она у нее? А есть ли эта душа у графов Литта, вынесших ее Кристофу чуть ли не на блюде – наслаждайся, мол, спасибо за предательство? При мысли о предательстве он резко встал и начал приводить в себя порядок. Мари молча следила за его действиями, не упрашивая оставаться, не накидывая на себя даже легкомысленной сорочки, в которой была прежде – сущая Омфала, не стыдившаяся своей очаровательной наготы.
…Он вышел из этого дома в четыре часа утра, и морозный воздух ободрил его, дав возможность мыслить трезво. Сюда он уже больше не вернется. Завтра же – нет, уже сегодня – отправится к Наследнику. Отпишет Армфельду, даже не таясь. Так и скажет: делайте со мной что угодно, убивайте, но я вас предал, пусть и невольно. Меня оправдывает только то, что я не стал брать свои тридцать сребреников.
Мысленно сочиняя письмо, он дошел до дома своего, бредя по темноте, чувствуя, насколько же город отзывается с тем, что происходило в его уме и сердце. Не раздеваясь, прошел в кабинет и, к изумлению своему, увидел конверт, запечатанный алой печатью с розой. Трясущимися руками барон вскрыл его и прочел только две строки:
«Такому испытанию подвергнется каждый. Вы прошли его, как могли, с честью. Оставайтесь в Петербурге. Отъездом вы все разрушите».
Подписи, как всегда, не было, и почерк принадлежал не Армфельду. Перечитав столь краткое послание, он подумал, что все его грезы об отъезде на войну имеют те же причины, что и жажда самоубийства – обмануть Провидение и избежать испытаний. На этот раз, его участь – выпутываться из интриг наиболее достойным путем. Чего бы это ни стоило. Все, что было с ним ранее – только мелочи. Настоящие сложности придут потом. И мытарства еще не кончены, несмотря на посвящение и получение долгожданного вознаграждения.
«Однако ж, они почему-то были уверены, что от женитьбы на Скавронской я откажусь», – подумал он, прежде чем уснуть прямо в кресле. – «Даже не хочу думать о причинах подобной уверенности».
Назавтра ситуация разъяснилась и перестала казаться слишком уж запутанной. Вдалеке забрезжил свет надежды на то, что он не пропадет. Никогда не пропадет.
CR (1831)
…Писать о событиях позапрошлого и прошлого царствований мне до сих пор стеснительно. Даже если учитывать тот факт, что заметки эти не предназначены для публикации и прочтения кем-либо посторонним. И что времена, о которых я пишу, могут быть отнесены к истории. Говорить правду какая она есть – без умолчаний, вольных интерпретаций, оговорок – и есть истинное мужество. Нынче, когда я постепенно освобождаюсь от прежних страхов и тревог, подобные подвиги даются легче. Вспоминая себя три десятка лет тому назад, я готов рассмеяться. Мне тогда казалось, что я иду с завязанными глазами по лесу, полному диких зверей и опасностей, поэтому вечно был настороже, и боялся даже намеков. Тем страннее, что моя осторожность заставляла меня совершать немало глупостей и опрометчивых поступков.
С высоты прожитых лет дело кажется понятным. Но я не знал тогда, что Госпитальеры имели сугубо политическое значение, а мистицизм им был нужен для того, чтобы воздействовать на Государя, для которого сие имело большое значение. Мне казалось, что, входя с ними в сговор, я предаю свой Орден. Тем удивительнее было видеть похвалы своим действиям, которые тогда я полагал испытанием пределов моей глупости. Наконец, я полагал, что предал Наследника. И что Государь догадывается о многом.
В ту пору Государь стал особенно сильно обращать внимание на состояние вверенного Цесаревичу полка, и, по своему обыкновению, постоянно находил недочеты. О каждом из подобных недочетов, даже о самых мелких, я был вынужден докладывать великому князю Александру. Поначалу я трусливо избегал этих докладов, отправляя вместо себя своих адъютантов и ссылаясь на занятость. Но однажды мне пришлось сказать неприятные вещи ему в лицо. Лично.
На одном из плац-парадов, выпавшим на особенно снежное утро, Государь, заметив, что пятая шеренга семеновцев идет не совсем в ногу (а чтобы сие заметить, нужно было специально вглядываться), разразился бранью и тотчас же, обернувшись через плечо, проронил:
– Ливен, ступай к цесаревичу и объяви ему, что сажаю его под домашний арест. Он бесполезен.
Я понял, что ничего не поделаешь, и отправился верхом на другой фланг, откуда за парадом наблюдал цесаревич. Мне пришлось повторить сказанное, и все чувства, как видно, отразились на моем лице так, что Александр только головой покачал. Взгляд его был обреченным и в то же время дружественным, в нем я видел сочувствие себе и своей вечной участи герольда дурных вестей. Оглянувшись, я вполголоса добавил:
– Сие в высшей степени несправедливо, Ваше Высочество. Я сделаю все возможное, чтобы наказание вас миновало.
Цесаревич вздохнул, проговорив:
– Не бери на себя слишком многое, Христофор.
Но в этот раз его воле я не покорился, намереваясь, на свой страх и риск, выгородить его от несправедливого наказания. Вернувшись к Государю, я заметил, что на лице его уже не читается былого неудовольствия.
– Но хоть лучше, чем раньше, – проронил он, не глядя на меня. – Радостно видеть, что Его Высочество чему-то учится. Передай ему, что на сей раз его прощаю.
Мне пришлось снова отбывать к цесаревичу и доносить ему все сказанное его отцом. Абсурд ситуации поняли мы оба, но не смели даже обменяться ироничными взглядами, не говоря уже о каких-то словах. Я только добавил, убедившись в том, что меня никто не услышит:
– Мне все же надобно вас предупредить.
– О них? – наследник показал взглядом на мальтийцев, в своих бело-черных плащах напоминавших стаю воронов. Я кивнул.
– Вечером, – шепнул он. – В семь.
В покоях цесаревича горели канделябры, и я был принят не как посланец Государя, а как свой, что заставило меня окончательно сделать выбор. Я проговорил, как на духу, глядя прямо в голубые глаза цесаревича:
– Граф Литта полагает вас своим неприятелем и пытался действовать через меня, дабы заручиться вашим расположением к его делу.
Видя, что Александр ожидает от меня дальнейших пояснений, я продолжил:
– Зная, что нынче их цели достигнуты и они полагают себя победителями, я хотел бы, тем не менее, предупредить вас, Ваше Высочество – ежели они начнут говорить о моей измене вам, не верьте их словам.
Мне было странно произносить эти заверения при свидетелях, в которых я был не до конца уверен.
– Христофор, я никогда не полагал тебя своим врагом и прекрасно знал, чего добивался Литта, – отвечал мне цесаревич ровным голосом. – Но мне отрадно видеть, что в тебе хватило правдолюбия, дабы не польститься на его обещания. Затем он тихо добавил:
– Значат ли эти слова, что твою помолвку с m-lle Скавронской можно считать разорванной?
– Никакой помолвки не было, Ваше Высочество, – произнес я ровным голосом. – Но, очевидно, слухи граф Литта уже пустил.
– В самом деле, не всем слухам следует верить, – откликнулся цесаревич. Затем он проговорил:
– Ты и так делаешь для меня незаслуженно многое, Христофор. Я не удивлюсь, если этот визит принесет для тебя нелицеприятные последствия. В любом случае, ты можешь рассчитывать на мое покровительство, ежели я буду в силах его оказать.
– Удивительно, с чего это граф решил, будто я стану учинять ему всяческие препятствия? Против Мальты я никогда ничего не имел, – продолжал Наследник. – И странно, почему он решил действовать через тебя, Христофор. Но, как бы то ни было, ты поступил правильно, доверившись мне.
Так я стал доверенным лицом Великого Князя, а через три года – Императора Александра. Меня не называют его «юным другом», я к ним и не относился никогда. Но на мою непоколебимую верность он мог всегда рассчитывать, и это знал. Я дорого ценил его доверие, памятуя о его подозрительности.
Покамест, однако, все это были мелочи. Проблемы придут потом.
Через две недели я стал Кавалером Мальтийского ордена в числе остальных ста человек, избранных императором Павлом. Церемония была обставлена со всей торжественностью – горящие факелы, черные всадники на белых конях, восьмиконечные кресты, клятвы на латыни. Наверное, единственным, кто наслаждался церемонией, был император Павел. Остальные, в том числе, и графы Литта, воспринимали все это крайне равнодушно. Посвящение в Мальтийские рыцари стало первым из череды традиционных празднеств этого времени года и слилось со всеми остальными.
За время этого сезона я имел долгий разговор с матушкой по поводу моей предполагаемой женитьбы на Marie Скавронской. Как оказалось, графы Литта начали переговоры с нею самой, и она была, в сущности, не против, потому как четыре деревни, семьдесят тысяч годового дохода и все потемкинские бриллианты на дороге не валяются. Наученный прошлым опытом, я даже не пытался отговариваться от матушкиных аргументов, а выслушивал их с деланным равнодушием.
– Не скрою, – повторяла Mutterchen на нашем общем обеде в честь Нового года. – Я желала не такую невестку. Она не из наших.
Под нашими, естественно, разумелись die Balten Fraulein.
С меня не сводили глаз все члены нашего семейства. Фитингоф поглядывал на меня с неким отвращением, сестра Катхен – с сочувствием, Иоганн был, как прежде, весь в себе, а Карл, слава те Господи, отбыл к жене в Курляндию третьего дня.
– Я полагаю, матушка, что о моем браке еще рано говорить, – я себя чувствовал так, словно докладываю государю некое тонкое и сложное дело, в котором сам до конца не разобрался. – И, потом, пока не вижу необходимости жениться.