Так как дядя Федя хорошо ко мне относился, мама Нюра просила меня называть его папой. Я очень стеснялась так его называть, потому что была уже взрослой девочкой, но старалась это делать. Когда он перед работой во вторую смену ложился отдыхать, просил меня его разбудить. Так вот я подхожу к кровати и тихо шепчу: папа, папа вставай. Он молчит. Тогда я громко говорю: дядя Федя – вставайте! Вот так я привыкала его называть папой. Комната, которую ему дали, была очень маленькая и они решили построить дом около кислородного завода, было там место. Немного там мы пожили и оно оказалось (это место) внеплановым. И дали план для строительства дома на Спартановке, по улице Эмбенской, 55. («Блин, почти Эмберской, а нумерация это наверное первая пенталогия и вторая. Такие вот совпадения». Прим. Завгара.) Не знаю есть ли она сейчас в таком названии. Это был уже, наверное, 40-й или 41-й год. Вот здесь тоже запомнился момент: в доме, когда южный посёлок ломали и переносили на Спартановку, было очень много гнутых гвоздей. Так вот, это была моя работа: выпрямлять гвозди. И опять лето, подружки зовут купаться на Волгу, а у меня задание. Я послушная была и старалась выпрямить сколько мне приказали – и тогда иду с подружками на Волгу. Но я знала, что мама Нюра мне не родная мама (слышала, наверное, от родственников). А на Спартановке у меня была самая лучшая подружка Надя Ляшенко (ведь помню!). И вот когда я приду к ней в гости, а её мать хохлушка, да так ласково её называет – доча, моя доча, а мне становится завидно, меня мама Нюра и не обижала, но и не сюсюкалась со мной. И вот мне захотелось, чтобы и со мной ласково поговорили, и я решила своим детским умом вызвать жалость к себе. А зимой во дворе мороз, снегу по колено. Я в одних трусах, совершенно босиком (а дома никого не было), вокруг дома не помню сколько я ходила по снегу босиком – цель у меня была простудиться и заболеть – вот тогда, я думаю, они меня сильно пожалеют. Но к счастью, я не заболела и они не узнали о моём эксперименте. Это был 1941 год, война уже началась, но Сталинград ещё не бомбили. И вот летом, это был 1942 год я пошла в кино, днём в кинотеатр «Ударник». Помню, шёл фильм «Маскарад», и ведь он совершенно не детский. Ну, я его смотрю, и вдруг кино прекращается и объявляют тревогу: над Сталинградом появились немецкие самолёты. Я прихожу домой, начинаем стёкла окон проклеивать полосками бумаги, чтобы не потрескались от взрывов. Но в этот день не бомбили.
Я после семи классов стала учиться в швейной мастерской на пошиве брюк, костюмов. Она находилась на Нижнем посёлке в доме рядом с нынешним троллейбусным кольцом. Там тогда и сейчас магазин, а с задней стороны дома была эта мастерская. А мама Нюра сначала работала уборщицей в этом магазине, потом продавцом. И вот однажды (это был, наверное, август 1942) приходит дядя Федя (вернее, заходит к нам в магазин) и говорит, что сообщили: немец подошёл вплотную к Сталинграду со стороны степи. Надо лучшие вещи все одевать на себя и эвакуироваться за Волгу. А он уходит в ополчение вместе с заводом. И вот в этот день над Нижним посёлком так низко летал самолёт немецкий («рама» – называли его взрослые), так низко, что лицо лётчика было видно и беспрерывно стрекотал пулемёт из самолёта. Все бегут, кричат, плачут. Короче, начался обстрел города. А у нас за домом было вырыто бомбоубежище, или, как называли это сооружение – щель. Такая длинная, глубокая траншея, хорошо накрыта и два выхода в концах. Вот мы, три семьи (соседи), и прятались в этой щели. Когда начался очередной обстрел, дядя Федя сидел в щели против двери. Она была открыта и его осколком в висок ранило насмерть. Он истёк кровью. Мама Нюра простынями, которые мы с собой взяли в щель, перебинтовывала ему голову – а кровь била как из фонтана. Меня мама Нюра в слезах послала в медсанбат, к военным где-то через улицу. Я бегу, плачу, свист пуль, взрываются снаряды. Рядом пробегала курица, в неё попал, наверное, осколок – закудахтала и лапы кверху. В меня же не попало ничего. Дали мне военные бинта. У них самих раненые бойцы. И так мы его ночью похоронили за домом. Сбили ящик и закопали. А когда освободили Сталинград, приехали его родители из Безродного села и забрали труп, чтобы похоронить, как положено. Жить становилось страшно…
Спартановку он не бомбил, а обстреливал постоянно. Немец стоял.., забыла, как называлось это место. Знаю – дубовая роща, там был детский летний лагерь. Вы с Наташей там отдыхали (маленькие были, 5 и 8 лет), естественно, после войны. Да, ещё немец наводил ужас на нас. Сидим однажды в щели. Тишина и вдруг свист истошный в небе. Ну, всё, думают взрослые, летит снаряд или бомба. Свист всё сильнее и сильнее, все крестятся, молятся и вдруг тишина. Оказывается, он бросил с самолёта бензобак, весь продырявленный; и вот этот свист наводил ужас. Короче, надо эвакуироваться за Волгу. Сначала вечерами утихало, мы втроём – Манефа, мама Нюра и я на лодке (чья была лодка – не знаю) – перевозили вещички свои к тёте Дусе на Скудры. Не знаю, почему так называлось это место. Там был совхоз «Ударник», где-то недалеко совхоз «Лебяжья поляна» – это и сейчас так называется. И потом переправа в городе напротив Краснослободска стала работать. В это время пошли бомбёжки, горят нефтебаки на Южном посёлке. Короче всё горит – Тракторный, Красный Октябрь, Баррикады. Было, конечно, ужасно страшно. Но выжить и спастись было важнее всего. И вот помню: на тележку погрузили вещи и пешком до переправы вереницы беженцев потянулись, в том числе и я с мамой Нюрой. Только стали подходить к Нижнему посёлку со Спартановки, он как даст по нам пулями, снарядами. Мы все вещи бросаем и в кювет вниз лицом. Затихнет, снова в дорогу. Летели пули или осколки так близко, что чувствовалось тепло, когда они пролетали мимо лица. И вот, Слава Богу, нас ни разу не ранило. И вот так мы целый день плелись на переправу, дошли, а там тысячная толпа: и военные и население-беженцы. С наступлением сумерек беззвучный катерок потянул наш паром. Ночь была лунная и вдруг над нами вспыхнула ракета. Военные поняли, что это разведка и через несколько минут (мы ещё были посредине Волги) на противоположном берегу разорвался снаряд или бомба. Метили в нас, но не рассчитали… И мы стали жить у тёти Дуси на этих самых Скудрах, а они от берега Волги рядом. А немец стал бомбить и здесь. Были убитые. И решили все эвакуироваться дальше от этого места. У тёти Дуси муж лесник, у него была лошадь, всё погрузили и на эвакопункт. Там организовано было горячее питание. Покормили нас и мы поехали дальше (не помню точностей).
Но где-то в лесу мы вырыли землянку и там зимовали 1942—1943 года. Было много военных и беженцев-мирных. Военные нас, особенно детвору, предупреждали – не поднимать никакие игрушки. Немец сбрасывал с самолёта красочные игрушки, которые, если их тронуть, могли взрываться. Но я раз не утерпела и хотела из снега смёрзшегося вытащить какой-то пропеллер, но он не поддавался мне – был сильно вмёрзший, я похвалилась, за что получила хорошую нотацию. Вот так нас (точно наверно) уберегал Бог от ранений и смерти, потому что все взрослые носили с собой «Живые Помощи». В 1943 году в феврале немца выгнали из Сталинграда, и мы вернулись в свой дом на Спартановке. Стали жить вчетвером: Манефа, я, мама Нюра и дедушка (он в войну жил где, не знаю) у сестры что ли. Манефа враз поступила на Тракторный завод, в термический цех, в контору и стала учиться в техникуме. Мама Нюра тоже на Тракторный поступила, продавцом в ларёк хлебный, а меня Манефа тоже устроила в термический пирометристкой. Это такая профессия… Печи, а чтобы соблюдать температурный режим стоят приборы, которые регулируют эту температуру. Работа мне нравилась, но платили меньше, чем на печах. Она, эта работа, квалифицировалась как вспомогательная, типа как слесарь, электрик и т. д. Поэтому со временем, когда была уже замужем, я перешла на печи работать. Платили чуть больше, и на пенсию пошла с 45 лет. Работала добросовестно, было много премий, к праздникам подарки. Помню отрез на платье, который я подарила Наташе на свадьбу, покрывало на кровать, грамоту из Министерства Сельского Хозяйства. Короче ходила в передовых. 29 лет проработала на одном месте и не жалею об этом, и вспоминаю с гордостью.
Опять про дедушку. Когда жили уже после немца на Спартановке, мы работали, дедушка дома сидел, был старенький и, наверное, больной. Не знаю, сколько ему было лет. Мы на него получали 300 грамм хлеба по карточкам. Хлеб получали в ларьке, в заводе. И вот когда я из третьей смены иду утром домой, и несу ему эти 300 грамм (а несу их за пазухой под фуфайкой, зима была), чтоб мне хлебом не пахло. Потому как очень хотелось есть. Я получала 800 грамм. Так вот, кусочек 200 грамм продашь на базаре, а остальное съешь и опять хочется есть. Так вот, когда я несу этот хлеб за пазухой, а он всё равно пахнет вкусно и я пока с тракторного приду на Спартановку (тогда не было транспорта), я эти 300 грамм, все обломаю корки, и я их не ела, а сосала, чтоб на дольше во рту был вкус хлеба. Было мне стыдно отдавать ему обломанный паёк, но он меня за это никогда не ругал.
И вот однажды, я была дома одна, пришла из третьей смены, Манефа и мама Нюра на работе, он при мне умер. Всё до этого просил: Нюся, так он меня звал, согрей мне кипяточку. Пришли с работы мама Нюра и Манефа, а здесь печальная весть. Похоронили мы его на кладбище, которое находилось на Спартановке, около Волги. Теперь там стоят высотные дома, а кладбище, по-моему, и не переносили. Потом Манефе дают комнату на Нижнем посёлке в 509 доме – это рядом, где ты лежал с перебитой переносицей в детстве. Помнишь? А дом, наверное, продали (точностей не знаю). А комнатка эта малюсенькая, как твоя сейчас, и вот мы, три невесты, жили там. Это были уже 1946—1948 года. Я понимала, что мешаю своим тётям, и мне так хотелось жить самостоятельно.
И в то же время жить было весело – во-первых, молодость. В парке над Волгой была танцплощадка, где каждый вечер были танцы, соответственно за плату. Крутили пластинки певцов нашего времени: Утёсова и многих других, иногда играл духовой оркестр. Танцевали танго, фокстрот, вальсы, а потом приходили на танцы организаторы от молодёжи и разучивали с нами старинные танцы: полечку, краковяк. Становится пара учителей, а мы парами за ними и повторяем их движения, но так эти танцы и не прижились. Но дело в том, что на танцах не было ребят моего возраста (все погибли в войну, начиная с 1920 и до 1925 годов). Самые годы, подходящие для меня, но их не было.
Ну а теперь опишу, как познакомилась с твоим отцом. Тогда было распространено такое движение, сейчас называют ДНД – добровольная народная дружина в помощь милиции. А тогда их называли бригад-милиция, а в народе «досурма». И вот однажды на Нижнем продавали крупы (с продуктами было ещё плохо, это был 1948 год, но уже без карточек). Очередь стояла на улице огромная, а в магазин вот эта самая бригад-милиция пускала по 10 человек и т. д. Я заняла очередь, но для интереса подошла поближе к двери и когда очередной раз пропускали в магазин, молодой симпатичный паренёк моих лет в военной гимнастёрке глазами подаёт мне знак: мол, проходи. Я была не уверена, что это мне, огляделась по сторонам, никто не реагирует на его знак. И я решилась зайти в магазин, вместе с очередным десятком покупателей. А продавцов было несколько, но там следили, чтобы купил только 1 кг. крупы и выходи. Я купила. Он, этот паренёк, подходит ко мне и шепчет – если вам нужно ещё, покупайте у следующего продавца. Я не помню, купила я или нет, но он мне понравился. И я ушла домой, мне было идти работать во вторую смену. А моя сменщица Маша дружила с парнем, который был в бригад-милиции. Вот я ей всё рассказала. Она говорит: я скажу своему Ивану, он тебя с ним и познакомит. И вот однажды она приходит мне на смену с будущим моим мужем, то есть твоим отцом. Он сел на стул, а я стала сдавать ей смену и говорю ей: Маша, да ведь это не тот человек, тот молодой и так далее. Она говорит: Иван, наверное, подумал на твоего отца. Он был тоже «досурмой» и с большой шевелюрой (в парикмахерскую ходил, кудри завивал). Я ей сдала смену и он пошёл меня провожать на Нижний. Враз похвалился, что ему завод дал комнату, что у него была очень плохая знакомая, и что он решил жениться – вот так прямо враз. Хотя я была не юная, но очень наивная (как я сейчас это оцениваю). Он мне не понравился своим поведением: например подходим мы к дому, он мне говорит, вынеси мне напиться. Я пошла за водой. Жили мы на втором этаже, а он в это время пошёл в туалет, который стоял между домами на улице, большой такой. И вот он из него выходит и на ходу застёгивает ширинку. А я стою с водой и жду его – мне это не понравилось и было стыдно за него. И так с неделю мы с ним повстречались, он водил меня в кино. Там же на нижнем была кино-площадка и бесплатно – потому как он «досурма». Имели они право на бесплатное кино. Предлагает замуж, я соглашаюсь – ещё бы, комната, буду сама хозяйка (короче, брак по расчёту, как сейчас говорят). Говорю маме Нюре об этом. Она начинает мне шить белое платье, а ему рубашку. Вот он приходит к нам со своим другом, тоже Саша, сват короче. Сватов надо чем-то угостить – у нас была бахча и вот разрезали большой арбуз. Саша свой так скромно ел, а жених уплетал за обе щёки, расплёвывая по столу семечки. Опять я была про себя возмущена его безалаберностью, но думала: привыкну и перевоспитаю. НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! Ещё раз соврал мне. Сказал, что он с 1916 года, ну думаю на десять лет, нормально вроде бы. А когда пришли в ЗАГС… Тогда всё было очень просто. Нам дали заявления-бланки, я стала заполнять. Он грамотно не умел писать, 4 класса у него было. Он всегда вместо Анна писал Ана. И вот, когда развернула его паспорт – и там год рождения его 1913. Я ему шепчу – ты же говорил с 1916 года. Он махнул рукой – пиши, ну я и стала писать. Через три дня нам выдали брачное свидетельство. Приехала тётя Дуся и настояла, чтобы мы обвенчались. Так мы и сделали. Венчались в Волгограде, в главной церкви, где впоследствии и вас с Наташей крестили.
Собрали небольшой стол: моя подружка, лучшие мои тёти, брат отца с женой. Вот и вся свадьба. А он оказался вруном, всё время врал внаглую (царство ему небесное) – говорят, про покойников плохо нельзя говорить, ну а если ничего хорошего сказать нельзя! Ну а дальше ты знаешь: что он голубятник, прикрывался этими голубями и продолжал ходить по своим знакомым, которые у него были до меня. Итог – развод. И он потерялся совсем, связался с аферисткой, которая его затянула в свои сети. Нормальный мужик этого бы не позволил. Ещё раз царство ему небесное.
Я тебе не писала про своего отца! Звали его Федот. Его раскулачили в 1930 году, сослали в Архангельск и он там умер от туберкулёза – со слов мамы Нюры. Я спрашивала: что, он был богатым? Говорят, была корова да лошадь. Родственников отца не знала. Наверное, у него их и не было. Моя девичья фамилия была Назаренко, по отцу. А дедушка Денеко. И вот когда меня отдали в школу, записали Денеко, а когда исполнилось 16 лет в 1942 году, я получила паспорт в Красной Слободе на Назаренко. Вот всё подробно, что я могла вспомнить. Извини за непоследовательность, сам подкорректируешь. И за плохой почерк – пальцы корявые стали.
Ещё вспоминаю о своём детстве… Мама Нюра иногда на летние каникулы отдавала меня жить к тёте Дусе за Волгу на эти самые «Скудры». У них было двое детей: Анна, что живёт сейчас где-то в Бекетовке, она с 1930 года и Виктор с 1928 года. Вот мы играем, я самая старшая из них, играем вместе – не ссорились. Но жить мне у них все каникулы не нравилось, потому что я была у них работница. Было хозяйство: корова, куры, огород. И всегда тётя Дуся меня будила рано утром помогать ей по хозяйству, а её дети спали. Рано утром она доит корову, а я потом гоню её в стадо, где-то в определённом месте пастух собирает коров. Прихожу домой, начинаю пропускать молоко через сепаратор, такой аппарат, который отделяет от молока сливки – дальше мою его, а в нём очень много частей, всё надо хорошо промыть. А Анна с Виктором всё ещё спят. Потом тётя Дуся начинает готовить еду – русская печь стояла прямо во дворе (как в сказке Иванушка-дурак едет на печи русской). И вот в этой печи: протопят её, а потом на угли ставят варить. Была у них здоровенная чугунная сковорода – на неё чищеный картофель и заливается это сливками – чудесное кушанье – картошка пропитается вся сливками очень вкусно. Почему-то ели прямо на земле, прямо у печи расстилается клеёнка и все пять человек – садимся и из общей сковороды друг перед дружкой наворачиваем эту картошку. Ещё она парила там початки кукурузы – аж зёрна потрескаются от жара – и вот мы, детвора, эти початки целый день таскаем и едим. Тогда кастрюль не было, были большие чугуны, которые в печь ставили ухватами. Чугуны размерами были разные – большие и маленькие, и на каждый чугун был свой ухват (железная рогулька с деревянной ручкой). Вот этой рогулькой обхватываешь чугун и в печь или из печи.