– Я не помню.
В голосе была грусть и, кажется, горечь.
«Час от часу не легче, – подумала Лима, стараясь скрыть разочарование. – Говорящая голова с амнезией. Не было мне печали!»
Она потянулась, чувствуя, как приятное тепло разливается по телу, и забросила еще одну удочку:
– Может быть, ты помнишь, как ты оказался на газоне? Тебя туда принесли? Кто?
Черные брови насупились, глаза сузились, на лице появилось сосредоточенное выражение: он вспоминал. В затянувшейся паузе Лима продолжала рассматривать своего ночного гостя, все-таки решив считать его одушевленным и в мыслях, и на словах: даже будучи просто головой, без тела, он был довольно мужественной и привлекательной головой. Не говорить же о нем «она» или «это»!
– Кажется, меня туда не приносили, – снова раздался в тишине глубокий мощный бас. – По крайней мере, я этого не помню.
«Снова-здорово! – подумала Лима. – Похоже, каши с ним не сваришь».
– Ладно, – решила она, широко и громко зевнув. – Не помнишь – значит, не помнишь. А почему тебе нельзя было больше оставаться на газоне?
– А мне нельзя было? – Недоумение в интонации странного собеседника было таким искренним, что ему, пожалуй, поверил бы и детектор лжи.
Лима встала с кресла и подошла поближе к голове.
– Ты даже этого не помнишь, что ли? – спросила она, глядя ему (ей?) прямо в глаза. – А ведь внизу ты, кажется, что-то помнил и знал.
Лицо снова сморщилось в гримасе горечи.
– Прости, я сейчас ничего не могу вспомнить, – виновато пробасил гость.
– Ладно, – кивнула девушка. – Бог с тобой. Не помнишь – не надо. Мне сейчас, честно говоря, очень хочется спать, так что давай все выяснения обстоятельств отложим до утра. Ты не против?
Голова медленно и плавно несколько раз повернулась в одну и другую сторону. Если бы она была на плечах, можно было бы сказать, что мужчина покачал головой.
– Тогда предлагаю такой расклад. Как ты понял, комната у меня одна, так что спать нам обоим придется тут. Кстати, ты спишь вообще? – Лима с интересом заглянула в лицо собеседника.
– Да, я хочу спать, – тут же, без промедления отозвался он.
Девушка удовлетворенно улыбнулась.
– Вот видишь, хоть что-то о себе ты помнишь, и это уже хорошо: есть с чего начинать.
Тонкие губы улыбнулись в ответ.
– Тогда я, как обычно, лягу на своем диване, а тебе могу предложить кресло на выбор: хочешь – можешь лечь в обычном, хочешь – в этом, бескаркасном, оно мягче. – Она указала рукой на грушеобразное кресло, из которого только что встала. Там, где она сидела, осталась глубокая вмятина, в которую голову можно было с комфортом уложить. – Так куда?
– Мне нравится это, – пробасил незнакомец, и в следующую секунду у Лимы резко закружилась голова. Она прикрыла глаза, инстинктивно ухватилась за край дивана, а когда снова смогла видеть, голова лежала в выемке бескаркасного кресла – удобно лежала, судя по довольному выражению строгого лица.
– Как тебе это удалось? – спросила девушка, с трудом выговаривая слова: похоже, порог количества странностей, которое она могла вынести за один раз без ущерба для здоровья, был уже совсем близко.
– Я не знаю, – с легким оттенком вины в интонациях сказал незнакомец. – Оно как-то само получилось. Я просто подумал, что это кресло выглядит таким уютным, что в нем будет удобно лежать. И вот, как видишь, я тут.
Лима хмыкнула.
– А что ж ты снизу сюда сам не переместился? – ехидно спросила она. – Мне бы легче было. – Она раздраженно сдернула с дивана покрывало, открывая постельное белье. – Или вообще перенесся бы куда-нибудь в другое место, подальше от меня и моего дома.
Мужчина внимательно посмотрел на нее, словно изучая. Потом неуверенно улыбнулся.
– Прости, что навязался на твою голову, – прогудел он. – И спасибо за то, что не бросила меня. – В мимике снова промелькнула вина. – Я совсем не помню, кто я и откуда. Не помню, как оказался здесь. Не помню, как меня зовут. Не знаю, где мое тело… – Выражение горечи сменилось грустью, а потом он неожиданно широко зевнул, сверкнув в полутьме комнаты ослепительно белыми зубами. – И мне очень хочется спать.
Лима зевнула в ответ. Ей очень хотелось того же самого.
– Ладно, – кивнула она. – Давай спать. Утро вечера мудренее. Сейчас я пойду в душ, а ты оставайся здесь. – Она вдруг глуповато хихикнула, удивив саму себя. – И переноситься ко мне в душ не надо. Не думаю, что ты это сделаешь, но так, на всякий случай, имеет смысл предупредить.
Лицо резко побледнело, черные густые брови на нем стали видны особенно четко.
– Ты что о себе думаешь, женщина?! – бухнул он с такой силой, что плафоны в люстре зазвенели, стукнувшись друг о друга. – Ты видишь, как я выгляжу? Зачем ты мне нужна? Или ты думаешь, что все горцы озабоченные, даже те, у которых и тела-то нет?
Это была последняя капля. Лима вдохнула и на выдохе… разревелась. Слезы текли по щекам бесконечным горячим водопадом, рыдания вырывались из-за полуоткрытых губ. Она закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. «Мне еще не хватало, чтобы какая-то идиотская голова кавказского происхождения на меня кричала, – думала она, отрывистыми движениями снимая с себя одежду в ванной и залезая под плотные струи воды из душа. – Что вообще здесь происходит? Если я сошла с ума, почему это не могло произойти как-нибудь более спокойно и буднично?»
Вода, как это обычно и бывает, смыла и усталость с тела, и обиду из мыслей. Вытираясь полотенцем и облачаясь в пижаму, Лима успокоилась и на гостя больше не злилась. Если задуматься, на него не обижаться надо, ему бы посочувствовать. Если бы она в один ужасный день потеряла тело и осталась живой головой, вдобавок ничего о себе не помнящей, вряд ли это бы улучшило ее настроение. Так что в комнату она возвращалась уже спокойной, расслабленной и желающей только одного – спать. А все сложности, вопросы и проблемы можно обсудить и решить завтра.
Голова по-прежнему лежала в бескаркасном кресле, с закрытыми глазами, с лицом, повернутым к двери, и когда девушка вошла, глаза открылись. Он секунду посмотрел на нее, потом очень тихо, почти шепотом, с усилившимся кавказским акцентом произнес:
– Прости меня, пожалуйста. Я был неправ. Просто устал очень. – Он закусил испачканную коричневым губу. – И не помню почти ничего. Это так злит! – Тяжелый вздох пронесся по комнате и растаял. – Ты хорошая, добрая девушка. Ты не оставила меня там одного. И я очень тебе благодарен. Извини.
Лима улыбнулась. Она давно уже не сердилась, только акцент все еще резал ухо. Впрочем, у них были вопросы посерьезнее акцента, а к нему как-нибудь можно привыкнуть.
– Ничего, – сказала она. – Кажется, я понимаю. Давай просто отдохнем, а завтра видно будет. И лицо бы тебе вытереть, в чем бы ты там ни выпачкался. Не возражаешь?
– Давай, – согласился он. Помолчал и добавил извиняющимся тоном: – А попить можно?
Девушка замерла на мгновение, потом рассмеялась.
– Как ты относишься к чаю?
– Хорошо отношусь. – Голова попыталась кивнуть.
– Тогда пойдем на кухню. – Она подхватила своего странного гостя обеими руками и потащила в указанном направлении. Страшно больше совсем не было – наверное, именно так люди с ума и сходят.
Глава 2. Домашний уют
Все, что мне нужно, – это комната, где можно положить шляпу и нескольких друзей.
Д. Паркер
Лима Воронина была девушкой совершенно обыкновенной, каких в России миллионы: среднего роста, стройная, русоволосая, сероглазая. Из толпы ничем примечательным не выделялась, обожала джинсы и удобные свободные рубашки, носила кроссовки в любое время года, курила, пила пиво и работала менеджером отдела распространения в одном небольшом частном издательстве. Жила она в пусть небольшой и не новой, но все-таки собственной квартире, купленной несколько лет назад вскладчину: частично на покупку пошла доля тех денег, что были выручены с продажи домика бабушки и дедушки после их смерти, частично «спонсорская помощь» родителей, частично собственные сбережения Лимы. Работать она пошла сразу же после школы, решив, что достаточно училась и теперь совершенно не желает тратить еще несколько лет на вуз или, скажем, колледж. При этом из родительского дома она не ушла – ее пока все устраивало, – так что какие-никакие деньги, сэкономленные на съеме жилья, откладывать удавалось.
Родители Лимы были людьми доброжелательными, веселыми, сердечными и обожающими всяческие компании, застолья, праздники. В их квартире всегда было людно и шумно, звучали песни и смех, пахло вкусной едой, и единственное, чего не было никогда, – это тишины. Разве что совсем поздней ночью, когда очередные гости расходились по домам, а до прихода новых было еще очень далеко, наступало затишье, и в эти моменты приходило ощущение того, что чего-то не хватает. Девушка очень долго не понимала, чего именно, и только когда переехала на отдельные квадратные метры, осознала: все эти годы ей не хватало тишины. Тишины и личного пространства, куда поминутно не вторгался бы кто-то, пусть даже изначально приятный и любимый. Теперь, будучи сама себе хозяйкой, Лима ревностно относилась к собственной свободе, гостей приглашала редко и в небольшом количестве. При всей ее общительности и широком круге знакомств квартира оставалась местом уединения, этакой берлогой зверя-одиночки. Родители ворчали по поводу того, что дочь не поддерживает стиль жизни, в котором они ее воспитали. Столь резкой смены жизненного уклада понять они не могли, но другого варианта, кроме как смириться с ее выбором, у них не оставалось.
Лима своих родителей очень любила. Особой близости между ними не было, но отношения поддерживались стабильно ровными, хоть и несколько поверхностными. В тайны она их не посвящала, лишний раз за советом не прибегала, но всегда знала, что в родительском доме ее ждут и рады, когда бы она ни пришла и что бы в ее жизни ни приключилось.
Папа, Юрий Викторович, шутник и балагур, всю жизнь проработал водителем автобуса на междугородних рейсах, объехал половину страны, а после развала Союза и падения «железного занавеса» – еще и пол-Европы. Он многое видел, многое помнил, у него была уйма знакомых, друзей и приятелей практически в любом городе, куда бы ни забросила его судьба. Каждый раз в преддверии Нового года в почтовый ящик Ворониных сыпались поздравительные открытки с разномастными штемпелями, их складывали в отдельную коробочку и не спеша рассматривали и читали под елочкой во время новогодних праздников. Соответственно, и они сами также рассылали поздравительные открытки родным и знакомым, а иногда, если рабочий маршрут позволял, Юрий Викторович доставлял их лично.
– Знаешь, Лимка, – частенько говорил он дочери, – в этом мире есть только одно настоящее богатство: люди. Если ты это усвоишь, никогда не будешь ни бедной, ни несчастной, ни одинокой. Находи и береги своих людей, поддерживай с ними связь – и они будут с тобой и в горе, и в радости. – Потом он лукаво подмигивал и добавлял: – Правда, это не всегда будут одни и те же люди.
Мама, София Сергеевна, трудолюбивая, сильная женщина, происходила из крестьянской семьи. Работа всегда спорилась в ее руках, и в детстве Лима искренне верила в то, что нет на свете такого дела, которое мама не умела бы делать. Будучи портнихой, она шила тогда еще маленькой дочери красивые платья, которых в советские времена в магазинах было не купить, шила элегантные и необычные наряды себе и подругам. Потом, в «лихие 90-е», когда ничего, в том числе и оплачиваемой работы, не было вообще, мама Лимы подрабатывала шитьем на заказ, и частенько эти деньги помогали семье оставаться на плаву. В последние несколько лет, когда обстановка в стране стала налаживаться, женщина плотно закрепилась в ателье, владелицей которой была ее давняя, еще со времен Союза, клиентка, и шила сложные и эффектные наряды, которые стоили довольно дорого. Единственное, чего у Софии Сергеевны не было, – это коммерческой жилки. Друзья не раз говорили ей о том, что она сама могла бы организовать собственное ателье и зарабатывать совсем другие деньги, но женщина все время отнекивалась и переводила разговор на другую тему.
– Оставьте вы меня в покое с вашими ателье, – говорила она. – Я ничего в этом не понимаю. Я понимаю, как снять мерки и построить хорошую выкройку. Я знаю, как сшить одежду так, чтобы она сидела, как влитая. Я умею скрыть недостатки фигуры и подчеркнуть ее достоинства. Я на своем месте, и меня все устраивает. А вы организуйте хоть ателье, хоть гостиницу, хоть бордель, если вам так будет угодно.
Вообще-то она почти никогда не ругалась, но в подобных случаях собеседники прощали ей и резкий тон, и «бордель»: они понимали, что уже надоели Софии Сергеевне со своими советами, вот она и злится. Она имела на это право. Однако совсем избавиться от подобных советов пока не удавалось.
Имя для Лимы папа и мама выбирали вместе. Когда она родилась, Советский Союз принимал на правах страны-хозяйки XXII Олимпийские игры – те самые, где «до свиданья, наш ласковый Миша»1, огромный поток иностранных гостей, дружба, любовь и все такое. В тот год в ЗАГСах страны зарегистрировали большое количество новорожденных девочек с именем Олимпиада, это был просто какой-то бум. Родители Лимы сначала тоже хотели дать это имя дочери, но потом папа решил одновременно и последовать моде, и выделиться. Так девочка стала Олимпией, в семье и для друзей – Лимой или Лимкой. Родственники и знакомые, особенно сельские, сначала были ошарашены таким необычным именем и не могли его понять.
– Вы там совсем с ума посходили, в городе своем, – ругался новоиспеченный дед Сергей, отец Софии. – Вы бы хоть о ребенке подумали! Как ей жить дальше с этим именем?
– А что не так, пап? – не понимала дочь. – Хорошее имя, современное, красивое.
– А то, что ее в школе дразнить начнут. И житья девчонке не дадут. – Дед недовольно морщился, видимо, вспоминая что-то свое. – Назвали бы вон какой-нибудь Светой или Наташей – хорошие русские имена. И красивые.
Юрий и София отшучивались, не озвучивая перед родней вслух свои мысли. Они считали, что и Света, и Наташа – имена красивые, распространенные и привычные, но уже несколько банальные. И девочку свою они продолжали звать так, как зарегистрировали. Постепенно все привыкли и тему больше не поднимали.
Правда, частично дедушка Сергей оказался прав: в детском саду, а потом в школе необычное имя все-таки притягивало внимание, но особенных хлопот владелице не доставляло. Девочка унаследовала характеры родителей: была общительна, весела и жизнерадостна, умела находить общий язык с окружающими, а тем, кто все-таки продолжал ее задирать, она без колебаний била лицо, и связываться с ней уже не хотелось. Став взрослой, Лима окончательно прочувствовала прелесть необычного имени, и, знакомясь, скажем, с новым кавалером, искренне наслаждалась его удивлением и с удовольствием принимала комплименты. А еще можно было быть уверенной, что уж ее-то ни с кем не перепутают.
Однако при всей необычности имени и довольно легком и уживчивом характере, отношения с противоположным полом у нее не особенно складывались. К двадцати двум годам она встречалась всего с тремя парнями, в то время как многие из ее приятельниц уже успели выйти замуж, а кто-то даже стал мамой. Первый кавалер возник в ее жизни в старших классах школы, и они вместе ходили на рок-концерты. Второй был ее коллегой в издательстве, он работал дизайнером и увлекался фотографией. Именно с его легкой руки у Лимы появились фотопортреты, на которых она сама себе нравилась, хотя раньше искренне считала, что нефотогенична. А третий, отбивший ее у предыдущего и ставший ее первым мужчиной в самом интимном смысле слова, был недавно переехавшим в ее подъезд соседом, продавцом бытовой техники и заядлым спортсменом. Он обладал телом потрясающей красоты, подтянутым, стройным и сильным, от одного вида которого у девушки перехватывало дыхание, ухаживал за собой и вообще много внимания уделял своему внешнему виду. Правда, и этот роман не продлился долго – их отношения каким-то непостижимым образом перешли от любовных к дружеским и таковыми оставались до сих пор. И Лима чувствовала, что именно в таком качестве с Ваней ей комфортнее всего.