– Далеко тебя занесло, – кивнул Федор. – Как, говоришь, тебя зовут-то?
– Дмитрий.
– А годков тебе сколько? – спросил Федор скорее для порядка, чем из интереса. Коль впустил, неудобно пнем сидеть, надо и разговор поддержать.
– Двадцать пять, – охотно ответил Дмитрий. – Это моя первая командировка. Понимаете, и наши пишут, что много они заколачивают. И от ваших было письмо – всё недовольны. Шутка ли – за сезон по семь тысяч привозят!
– Ты про что? – не понял Федор.
– Я вам объясняю: наши из Молдавии строят в этом колхозе клуб. В прошлом году построили коровник. Заработали по пять и по семь тысяч. Поступили жалобы, вот я и еду разбирать на месте.
– А-а-а, – протянул Федор, – ты, значит, по этот части…
Он шмыгнул носом, нахмурился и замолчал. Милицию и всяких инспекторов Федор не жаловал. Дмитрий заметил реакцию хозяина и смутился. Он что-то хотел объяснить, но запнулся и тоже замолчал. Так они просидели минуты две. Слышно было, как хрипело у Федора в груди. Тихо зашумел чайник.
– Закипел, – нарушил молчание Дмитрий.
Федор не ответил.
– А почему вы замолчали? Я вас обидел? – виновато спросил гость.
– Чем обидел? – буркнул Федор. – Я гомонить не горазд. Чего рот открытым держать?! В избе, вот, дверь отворить – изба и выстудится.
– Вы замолчали, когда узнали, что я еду с инспекцией.
– Полно толковать, – отрезал Федор. – Я свое отговорил. А хочешь знать мое слово, так знай: нету порядку ни в чем. Разве это дело? Заезжие тысячи получают, а своим заработать не дают. Что, наши мужики хуже ваших дом срубят?
– Такой закон, – сказал Дмитрий и сочувственно посмотрел на Федора. – Местные получают свою зарплату, а дополнительных договоров заключать с ними нельзя. – Федор махнул рукой и поднял крышку чайника. Легкое облачко пара вырвалось наружу. Из носика чайника выплыло плотное кольцо, а за ним тонкая струя пара.
– Готов, – сказал Федор и вытащил из ящика стола заварной чайник, старую фаянсовую чашку и латунную, со многими зарубками ложку.
– Заваривай, пей, а мне надоть выйти…
Он медленно побрел к церкви, ругая себя за то, что ввязался в разговор. «Надо же было подвернуться этому парню…».
Он остановился у паперти. На ближних могилах уже заседали три группы. Услыхав шаги, пьяницы стали прятать бутылку, но, увидев сторожа, успокоились и продолжили разливать.
– Со своими нынче стаканами ходят, – удивился Федор. – Даже пьяницам теперь не нужон. Вот, ведь, и податься некуда.
Он повернул назад и вдруг подумал, что зря осердился на парня. «Тот смирный и вежливый. Да и чего законы облаивать. Не нами писаны – не нам и менять. Да и все, видать, для русского человека ко спасению устроено. Большие деньги – большие соблазны. Только балует народ, да не знает, как себя утешить с ними, погаными. В них ли радость?..». Он вспомнил о своей прежней страсти к деньгам и решил: «Безотменно надоть с парнем поласковей». И вдруг ему пришла на ум поразившая его мысль: «А что если он с инспекцией к Коле когда поедет?! Да мало ли что, возьмут и пошлют. Кто их, инспекторов, знает?! К нам же заслали. Надо бы потолковать с ним. Он, вон, молод. Краснеет – знать, не закаменела душа».
Когда Федор вернулся в сторожку, гость раскладывал на бумаге бутерброды с колбасой и сыром, половину макового рулета и домашнее печенье разной формы: сердечком, ромбом, плетеной косичкой.
– Это вам, – сказал Дмитрий и стал наливать хозяину чай в вымытую чашку.
– Эт ты с собой бери, в дороге сгодится. Вишь, какие у нас тут рестораны. А мне сие не по зубам, разве что полбулки оставь.
Дмитрий стал уговаривать взять все, но Федор решительно отказался.
– Ты, вот, на меня не серчай. Я о своем печалуюсь, а на тебя чего мне серчать? Ты человек государственный, при исполнении. Если хочешь, оставайся тут, до утра коротай. Гостиница у нас малая, сплошь занята морскими людьми. Так что смотри… Тебе кровать, а я на лавке лягу.
Дмитрий стал отказываться. Сказал, что попробует счастья в гостинице, хотя ему интересно было бы со старым человеком поговорить.
– А мне что говорить?! Такое скажу, пустое… или недовольствовать будешь. У меня толк особой, я по-своему разумею о всем. Тебе и интересу не будет, у тебя жизнь своя.
Но Дмитрий поблагодарил за приглашение и объявил, что остается, только попросил разрешения ночевать на лавке.
– Это ты зря. Тебе сон нужон, а я нынче почти без сна живу. Да и отосплюсь вволю, мне вскорости долгой сон предстоит.
Но Дмитрий объявил, что ляжет на лавке, и тут же лег на нее, примериваясь.
– Отличное ложе. Сон у меня нормальный, я и на полу могу лечь.
Федор перестал перечить и подумал: «Чего это я оставляю его? Лучше бы шел себе, только хлопот да разговоров с ним. Молчать получше бы было… Надобно нынче мне молча пожить». Но вслух не сказал ничего. «Что это? Корысть? Надежда на то, что этот человек поможет отыскать Николая? Ну а найдет – не он же Колю увидит. А этому человеку и дела-то до Коли нет. И что он ему скажет? Видел, мол, твоего отца… Ну и что? Мало ли кто меня видел. Э, пустое все. А может, мне просто страшно оставаться одному? И чего страшиться, давно своего часа жду. Не уйти от него. Надо бы одному остаться, подготовиться чтобы достойно… А вдруг неспроста он мне послан? Ведь никто за семнадцать лет не бывал в моей келье… Знать, неспроста. Бывает ведь под видом путника и явится кто. Всяко бывает».
Федор посмотрел на своего гостя внимательно: глаза светлые, добрые, сам молодой и гладкий. «Врет, поди, что начальник», – подумал Федор и твердо решил, что этот путник не простой. Пока он рассматривал гостя, тот рассказывал ему о себе, стараясь развеять подозрительность хозяина.
Видно, ему нужно было объяснить что-то важное и для самого себя, и для этого старика, с которым свела его судьба. Он видел, как того задело известие о цели его командировки. Люди боятся всяких проверок, ведь после них и под суд отдают. Он и сам чувствовал себя неуверенно: какой из него начальник… После юридического факультета он по распределению попал на службу. Он, будто бы оправдываясь, начал рассказывать этому угрюмому старому человеку о своей мечте – бескорыстно служить Отечеству, пока не исчезнут нечестные люди, пока не отпадет нужда в наказании и контроле, пока все не станут счастливыми, с чистыми душами, пока… пока не перестанут на могилах водку пить! «Вот она – любовь к отеческим гробам, о которой говорил Пушкин»… Дмитрий говорил горячо, словно старался убедить себя в своей правоте.
Федор слушал его, мало понимая смысл того, о чем тот говорит и почему так горячится: «Пушкин-то что худого для инспектора сотворил?..». И вдруг что-то дрогнуло в его сердце. «Вот бы так Николушка посидел со мной да потолковал о своей мечте. И о чем он мечтает? А у него, старого, что за мечта? Да и чего мечтать…». Он безнадежно вздохнул. Дмитрий запнулся и удивленно посмотрел на него – по щекам старика текли слезы.
– Это я так, о своем, – вздохнул Федор. – Хороший ты человек… Только возможно ли это? Куда же они подеваются, нечестные?
– Исчезнут, – убежденно ответил Дмитрий. – Мы так организуем жизнь, что им не будет места.
– Дай Бог, – вздохнул Федор.
– А почему вы не верите этому?
– Да я ведь без малого девять десятков землю топчу. Вон как ноги распухли. Всякое видел…
Федор задумался: «Говорить ли? Пусть помечтает. Что мне его бередить, чего душу чужую мутить. Пусть себе…».
– Ну скажите, – настаивал Дмитрий.
– Эх, – вздохнул Федор. – Да как ее, жизнь-то, организуешь? Нешто это ручей? Его перекроешь – он через край польется, коли дырку не провертеть… Вор-то не должность такая, чтоб под начальством ходить да приказа ждать. Ты ему как дорогу ни загораживай, какой закон ни придумай – свою хитрость найдет, чтоб обойти его. Потому как вор. Это ведь сердце, душа у него воровская. Душу надо лечить, а не ловушки на вора ладить. Чем ловчее ловушка, тем вор искусней. Карманников переловишь, – начальство заворует. Да оно и так ворует. Плох человек, больна у него совесть, как его от воровства удержишь?
– Что же вы предлагаете?
– Ничего я, паря, не предлагаю. Не нами свет заведен – не нам его и переделывать. Я так… Сказал, что на ум взбрело. Может, у тебя какой секрет найден, так я за тебя порадуюсь.
Дмитрий беспокойно передвинулся по лавке.
– Но ведь надо же что-то делать. Распустился народ, все-все тащат.
– Долго в скудости жили. То одно, то другое, то раскулачили, то война. А и то подумать: много ли надо? Подумаешь – так ничего и не надо. Обуты, одеты, не голодаем…
Дмитрий покачал головой.
– Логика у вас странная. Так рассуждать – сидели бы в каменном веке.
– Зачем?
– Ну а как же? Если человеку ничего не нужно, и сидел бы он себе на печи, ни в космос бы не полетели, ни открытий научных не сделали.
Федор вздохнул и еще раз пожалел, что заговорил.
– Разве не так? – настаивал Дмитрий.
– Может, и так, – Федор ткнул себя в грудь и выпалил. – Вот он, космос. Сюда бы почаще летать, вот где порядку нет.
– Я об одном, а вы о другом, – Дмитрий покачал головой. – Все одно… Да ведь все нужно. Можно и мир познавать, и себя совершенствовать.
– Можно и потерять…
– Так нельзя этого допустить! – чуть не закричал Дмитрий.
– Нельзя, – кивнул Федор.
– Значит, мы понимаем друг друга?
– Кто его знает, – вздохнул Федор. – Я, вон, себя понять не могу, а тебя как мне понять? Вижу, душа у тебя копошится, ответов ищет. Только там ли они?
– А где же?
– Каждому свой путь, – уклончиво ответил Федор.
– А все же? Вы свой нашли?
– Не ведомо мне. Коль столь годов хожу – значит своим путем, на чужой не заступил.
Федору показалось, что со стены над печкой смотрят на него с фотографий жена с Николаем, но никаких фотографий там не было.
– А коли заступал на чужой путь, то ломал тех, кто по нему шел, – тихо добавил он. – За что и ответ собираюсь держать.
– Я не понимаю вас. Вы что-то говорите и не договариваете, – взволнованно проговорил Дмитрий. – Знаете, случайные беседы бывают очень полезны. Однажды я говорил с одним человеком о войне. Он рассказывал совсем не так, как в кино и книгах. Ничего особенного, очень просто, откровенно и очень по-доброму и по-человечески. Совсем непривычно. И я много понял…
– Я, может, скоро помру, – прервал его Федор.
– Ну что вы…
– А то. Помру я. А ни ума не набрался, ни долгов своих не отдал. Ты вот, чужие доходы судить собираешься, а я со своими не рассчитался, вот что страшно. Такая, вот, бухгалтерия.
Они оба замолкли. Слышно было, как скрипели под сильным ветром сосны. Надорванный кусок толя хлопал по крыше сарая. Кто-то пробежал по дорожке, топая и тяжело дыша. Раздался чей-то пьяный вскрик. Сильный порыв ветра налетел с завыванием и глухим свистом. Неожиданно погасла лампада – за разговором Федор забыл подлить масла. Дело несложное, налить масла да зажечь фитиль, но Федор сильно огорчился. Ватный жгутик прогорел до основания, и он принялся негнущимися пальцами скручивать новый, думая о том, что непременно нужно спровадить гостя и прочитать вечернее правило. Но было неловко просить его уйти. Федор кряхтел, собирался с духом, а потом выпалил:
– Мне тут часок одному побыть надоть, погулял бы ты, а?
Дмитрий с готовностью поднялся, и Федору опять стало неловко – снова обидел парня.
– Ты не спеши, приходи потом и ложись. Я уж тогда толковать не стану, коли надоть чего, ты сейчас спрашивай.
Гость помялся.
– Вообще-то я о многом хотел спросить, многое мне интересно.
Федор неопределенно помычал.
– А давно вы здесь работаете?
– Годов семнадцать.
– А в церковь всю жизнь ходили?
– Нет… Вообще не ходил, и сейчас-то не всегда заглядываю.
Федор сам не понял, отчего соврал парню – воскресных служб он никогда не пропускал.
– Значит, просто так сторожите? Объект и только?
Федор недовольно кашлянул, но ничего не сказал.
– А до этого чем занимались? – продолжал расспрос Дмитрий.
– Всяко было…
– Значит, вы просто подрабатываете к пенсии? – не унимался гость.
– Да какая же тут приработка?! Сторожу да мету… Себе в радость. При деле, опять же.
– Но за деньги?
– Да что тебе за дело до моих денег? – вспылил Федор.
Дмитрий смутился.
– Простите. Я сначала подумал о вас одно, потом… другое. Вы мне кажетесь очень интересным человеком. Я хочу понять. Долгая жизнь. Время было тяжелое, и революция, и война. Теперь до старости трудитесь и без денег.
– Да чего тебе понимать? Какая разница – за деньги, без денег! Это ты со своими молдаванами решай, а я уж свое порешил.
– Не понял.
– На что деньги? Ни жену не выкупить с того света, ни сына из тюрьмы… У меня сейчас другие беды.
– Какие?
– Топчусь на месте, росту никакого. Мира нет на сердце, одно утеснение…
Дмитрий осторожно присел на скамью.
– Какого роста?
– Никакого нет. Человек завсегда должон расти. И младенец растет, и начальник вверх стремится. А и старикам, и всякому возрасту свой рост надобен, иначе нельзя – беда иначе. Подвигаться надобно…
– Я не понимаю вас, – тихо сказал Дмитрий. – Чего вы от себя хотите?
– Подвига – просто сказал Федор.
– Подвига? Хотите героем стать?
– Может, даст Бог, пострадать придется. А то ни на что не гожусь. О грехах толком не молюсь, не каюсь – так, как бревно сухое…
Дмитрий слушал старика, затаив дыхание. Федор резко прервал монолог, вздохнул и, махнув рукой в сторону двери, тихо приказал:
– Ступай, погуляй часок.
Оставшись один, Федор принялся читать вечернее правило. Перекрестился широким крестом, поклонился в пояс и стал проговаривать про себя выученные наизусть слова молитвы. Он клал крестное знамение истово, тыкал с силой себя в лоб, словно призывая непослушную голову пробудиться для светлых мыслей. По плечам он бил сложенными троеперстно пальцами, норовя попасть туда, где в молодости красовались на его погонах унтерские лычки. Но не мог привести сердце в молитвенное состояние, опять лезли откуда-то воспоминания. На сей раз он вспомнил свое служение в Восточной Пруссии. Но не страшный бой, в котором был ранен в грудь, а пышнотелую Эльзу – дочь хуторянина, к которой бегало полвзвода. «Эх, да что же это за срамота! Никакого покаяния. Вспоминаю без сокрушения сердечного, наоборот, с усладой. Хоть оторви голову, да выбрось вместе с сердцем!».
Когда вернулся Дмитрий, он уже лежал под ветхим суконным одеялом.
– Постели фуфайку да пинжаком накиньсь, – приказал гостю и повернулся к стене.
Он досадовал и на гостя, и на себя: «Ишь, ему интересно! В одно ухо вошло, в другое вышло – и весь интерес. А мне смущение. Болтун старый. И молитва не пошла».
Федор понимал, что не в госте дело, а свои грехи не давали ему покоя, но не знал, что делать и как настроиться на покаянный лад. «Может, оттого и пустил парня, что не могу, яко подобает, покаяться?..».
Утром он не подал виду, что не спит, говорить с гостем не хотелось. А тот встал тихо, чтобы не потревожить его, надел башмаки, вылил в чашку оставшуюся с вечера заварку, немного добавил холодной воды из чайника и залпом выпил. Потом он что-то написал на клочке бумаги, выложил из сумки пакет и положил его на стол, рядом с молитвословом. Ступая на цыпочках, он подошел к двери, тихо открыл ее и неслышно ступил в сени. Звякнул засов, проскрипела наружная уверь. Некоторое время было слышно, как хрустит под ногами песок, насыпанный Федором третьего дня. Потом все стихло. «Славный парень, боится разбудить. Доброе сердце, не окаменеть бы, гоняясь за мазуриками…».
Был шестой час. Федор лежал, не вставая, без мыслей, без радости. Даже тревога ушла. «Словно куль с ватой, – подумал он. – Надо бы встать». – Ветер стих, громко чирикали воробьи. Грачей не было слышно. «Распогодилось. Должно, улетит… Чего он там намаракал?».
Федор поднес к глазам бумажку, подвинулся к окну, прочел, написанное ровным почерком: «Спасибо за гостеприимство. Желаю вам доброго здоровья и долгих лет». «Долгих, – вздохнул Федор, – куды дольше!». Рядом с молитвословом лежали пять рублей. «За пятерку он бы три дня в гостинице постоял. Добрейшая душа, надоть на их заказать сорокоуст о его здравии». В пакете лежал пирог-медовик и конфеты «Мишка на Севере».