– А мне кажется, Луцик врет. Срывает злость на солдатах за то, что когда-то они над ними посмеялись. А настоящего виновного мы не ищем.
– Возможно, это действительно жутко забавно, только смеяться последним будет все же Луцик, – покачал головой замполит. – Он хоть и гад, но солдатне этого оставлять так нельзя. На голову сядут.
После разговора с Ромашкиным Иван понял, что судьба парней решена. И решена с легкостью.
Выйдя из казармы, Иван встретил старшего прапорщика Дерковича, старшину роты.
– Приветствую лучших людей, – широко улыбнулся старшина, пожимая Ивану руку. Приветливость Дерковича распространялась так далеко, что он мог пожимать всем руки при каждой встрече. Но приветливость эта была, как потом понял Иван, искусной ширмой.
Как-то раз они шли вместе из казармы к КПП, и старшина так же пожимал встречным сослуживцам руки. Однако стоило сослуживцу отойти, Деркович, не переставая улыбаться, цокал языком и говорил: «Козел этот безрогий неделю назад дрель взял – и ни слуху, ни духу. Вот и верь людям. Что ты! Не успеешь оглянуться, как из-под тебя вытащат». Впрочем, говорил он это без злобы, как бы между прочим, констатируя факт всеобщей нечестности, против которой лично он, старший прапорщик Деркович, абсолютно бессилен.
Большими плюсами старшины были его оборотистость по хозяйственной части, тихий, но непререкаемый диктат в роте среди солдат и готовность помочь в любом вопросе. Как бы ни матерился Деркович тихонько в своей каптерке, нужное и требуемое доставалось и исполнялось.
– Макарович, вы Луцика не видели? – спросил Иван.
– Луцика? Так он сегодня по столовой заступает. Наверное, на складе должен быть. Продукты получает. А вам он зачем? – лукаво поинтересовался старшина.
– Да так, поговорить надо, – неопределенно ответил Иван.
– Если насчет солдатиков, так это бесполезно. Я с ним уже говорил. Ты же дурак, говорю, – перешел на интимный полушепот Деркович. – Что ты делаешь, говорю. Такую бучу поднял. И себя грязью обмарал, и пацанов этих. Ты же, говорю, соображать должен. Тридцатник скоро стукнет… Только моргает, дурачина. Я, говорит, не отступлю. Подоляко, мол, давно уже напрашивался. А что Подоляко? Я на него как на себя полагался. Нормальный хлопец. Держи его в кулаке, толк будет. А если ты – сопля на ветру, так тут уж никто не виноват.
К аресту двух солдат роты, и в особенности Подоляко, старшина относился с нескрываемым раздражением по многим причинам. Так уж повелось, что Деркович всегда выбирал себе среди бойцов некое доверенное лицо. Не в смысле стукачества (к слову, старшина и без стукачей знал каким-то образом о роте все), а в смысле хозяйственных вопросов. Старшина ведь тоже человек, и ему надо бывать дома, а в роте постоянно необходимо выдавать и принимать рабочую одежду, инструменты, следить в банные дни за сдачей постельного белья… Арест Подоляко означал, что надо либо все это делать самому с утра до позднего вечера, либо искать другого бойца, подходящего на эту «должность».
– Так Луцик на складе? – переспросил Иван.
– Должен быть там, – кивнул Деркович.
Попрощавшись со старшиной, Иван повернул к столовой, за которой располагались вещевые и продуктовые склады.
Двери склада, окаймленного широким бетонным выступом для удобства разгрузки с машин, были широко раскрыты. Возле них суетились солдаты в рабочей форме.
– Луцик тут? – спросил у одного из них Иван. Солдат кивнул.
Прапорщик Луцик, судя по всему, пребывал в прекрасном расположении духа. Он сидел за небольшой остекленной конторкой вместе с начальником склада и что-то со смехом ему рассказывал. Начальник склада, старший прапорщик, тоже заходился от смеха.
Иван постучал пальцем в стекло и кивком головы попросил Луцика выйти.
– Чего тебе? – отозвался Луцик с неподражаемой наглостью.
Если бы кровь могла вскипать, как описывают это некоторые авторы, именно такое явление в эту минуту постигло бы Ивана. Но кровь у него не вскипела. Просто в душе возникло бесконечно глубокое чувство оскорбленности. Оскорбленности своего «я», своего положения и мундира, доставшегося многолетним курсантским потом.
Рванув на себя дверь, Иван вошел в конторку и произнес ледяным тоном:
– Товарищ прапорщик, оторвитесь на минутку от своих очень важных дел, застегнитесь, приведите себя в порядок и следуйте за мной. Второй раз я повторять не буду.
Хлопнув дверью, Иван вышел из прохладного склада и направился за угол, где валялись старые разломанные ящики. Луцик, застегиваясь на ходу, бежал за ним. Вид его за это короткое время претерпел значительные изменения. На лице появилась примирительная улыбка, наглость в глазах спряталась, оставив на поверхности только крохи, и то лишь для того, чтобы замаскировать страх.
– Иван, ты чего, в самом деле?
Луцик все еще пытался казаться равным, имеющим право называть Ивана по имени, а не по званию, что было для него непривычным.
– Ничего, урод, – процедил Иван, затаскивая прапора в закуток и прижимая его к стене. – Я что, похож на твоего другана из пивнухи? Или мы вместе по бабам ходили? Еще раз ляпнешь «чего тебе», сделаю плохо. Я не стану рапорта строчить – выловлю в городе по гражданке и отфигачу по полной программе. Уяснил?
И в этот момент Иван понял, что совершил ошибку, разозлившись и перейдя на неофициальный тон. В глазах Луцика снова всплыла наглость.
– Вы мне угрожаете, товарищ лейтенант?
– Нет, просто предсказываю недалекое будущее.
– Тогда я скажу вот что. Фигачили уже такие. Теперь на лекарства работают.
– Луцик, тебе кто-нибудь говорил, какое ты гэ? – прищурился Иван.
– Это все? – усмехнулся тот.
– Нет, не все. Просто я хочу знать, что произошло на самом деле.
– Я все написал в рапорте.
– А мне кажется, не все. Мне даже больше кажется, что написал ты то, чего не было. Ты хоть понимаешь, что после этого солдаты тебя еще меньше уважать будут?
– А я, в отличие от некоторых, с солдатами в канцелярии после отбоя кофеи не распиваю, – с глумливой ухмылкой произнес Луцик.
Иван, действительно любивший поговорить «за жизнь» со своими сержантами, стоявшими в наряде по роте, – и те невольно уважали его за человеческое к ним отношение, – теперь понял, кто именно «настучал» замполиту части об этом «позорном» факте.
«Вы хоть понимаете, что это панибратство, товарищ лейтенант?» – со злостью пищал тогда майор Чайко, почему-то напоминавший Ивану Чичикова.
«Если вы, товарищ майор, называете “панибратством” то, что я могу вам прямо сейчас доложить имя, фамилию, дату рождения, характеристику и семейное положение каждого бойца в моем взводе, то пусть это будет панибратством», – спокойно отвечал Иван.
«Вы мне не разводите тут демагогию! Не надо. Просто недопустимо, чтобы офицер распивал чаи-кофеи с солдатами! Повторяю вам, если вы не понимаете, что это махровое панибратство!» – ярился майор.
«А как тогда назвать то, что трое солдат стеклили балкон в вашей квартире?» – спросил Иван.
Не найдясь с ответом, майор опустил глаза и махнул на дверь: «Идите и больше не допускайте таких фактов».
Каждая такая встряска в кабинете начальства оставляла неприятный осадок в душе, и, возможно, теперь перед Иваном находился человек, изначально виновный в этом гадком чувстве, испытываемом всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с предательством.
– Ну и скотина же ты, Луцик… Неумная и подлая скотина.
– А за эти слова, Иван, можно и ответить, – покачал тот головой.
– Я отвечу за любые слова, сказанные в отношении тебя. И ни у кого за спинами шушукаться не буду.
– Вот и поговорили, – приводя в порядок форму, нервно хохотнул Луцик. – А напоследок, лейтенант, советую все же выбирать выражения. Тут, в Луговой, есть целый цыганский район, а там у меня много друзей. Так что кто кого отфигачит – большой вопрос. Не лезь ко мне. А я не буду лезть к тебе. Всего-то. А сосунков этих я посажу, можешь не сомневаться. Троих за свою службу посадил – и этих посажу.
– Посмотрим, – кивнул Иван.
– И смотреть нечего. Сядут как миленькие.
– Ты, блин, действительно дурак. Ты ведь никто, Луцик. Никто. Что такое ты без армии, без своих погон? Ты бегаешь, жалуешься на солдат каждому начальнику, но сам ничего сделать не можешь. И то, что посадят этих пацанов, ничего не изменит.
Последнее Иван говорил уже в спину быстро удалявшемуся к зданию столовой Луцику. Шел тот гуськом, нарочито небрежно засунув руки в карманы, но спина… Вид этой чуть согнутой спины внушал Ивану надежду, что слова зацепили подлеца. Должны были зацепить!
* * *
…Мало того, что зарплата была маленькой, так еще и существовал строгий запрет на иной вид деятельности, кроме военной. Однако все потихоньку подрабатывали. Кто где мог. И кто как умел. А иначе нельзя было прокормить семью.
Иван тоже подрабатывал. Лейтенантское жалование имело обыкновение кончаться уже после второй недели. Тогда приходилось переходить на бульонные кубики, китайскую лапшу и хлеб. И как только наступало такое время, он брал с согласия отца машину и таксовал по городу. По этому поводу Иван уже много раз имел нелицеприятные разговоры с соответствующими начальниками, которые узнавали об этом непонятно как.
И в этом бардаке никто бы и думать не стал о судьбе двух солдат.
Это задевало Ивана. Задевало равнодушие. Задевала неумная злоба Луцика, решившего утверждать свой авторитет такими бесчестными методами. Это не было правильным. Но что противопоставить Луцику, теперь уже ощетинившемуся из какого-то своего извращенного принципа? Что?..
Этого Иван пока не знал. Конечно, прапорщик Луцик еще получит свое, но не от руки офицера Вишневского. Марать руки об это чудо природы не хотелось. И не потому, что Ивана испугали туманные намеки о многочисленных друзьях в цыганском районе (такая мысль ему и в голову не приходила), а просто из-за того, что вряд ли удовольствие разбить луциковскую рожу помогло бы делу. Нельзя было давать Луцику лишний повод чувствовать себя жертвой, отчего тот стал бы еще яростнее защищать свою иезуитскую позицию в отношении бойцов.
Но придумать что-то было необходимо. Иначе двум молодцам ни за что ни про что могли припаять срок. Очень даже могли.
* * *
Командир второй роты капитан Миронов отличался удивительным спокойствием, трудолюбием и упрямством. Маленький, с молодости седовласый, он завел привычку курить трубку в минуты досуга, напоминая профилем актера Ливанова в роли Шерлока Холмса.
Долгое свое пребывание в должности ротного и капитанские звездочки объяснялись нежеланием делать карьеру. Ну вот нравилось ему с утра до ночи по пояс торчать под капотом «Уралов» и ЗИЛов! Найти Миронова можно было в двух местах – в канцелярии за документами или в ротных боксах, в автопарке. В канцелярии был он хмур и неразговорчив, а вот в автопарке преображался. О машинах своих говорил не как о чем-то неодушевленном, а словно все они были живые и с характером.
К «Уралу» с кунгом приемного центра Р-454 Миронов относился как к капризному и норовистому старому льву – машина часто ломалась, одышливо плевалась горячим газом. Ротный подходил к ней после очередной поломки и, нырнув под капот, тихо и примирительно бормотал что-то. А юркий ГАЗ-66 с кунгом радиостанции Р-111 он называл охламоном и иногда спрашивал: «Ну, что, охламон, побегаешь еще?»
На совещание к командиру батальона капитан Миронов являлся порой по локоть в мазуте, с полосками масла на лице. Садился на краешек стула, чтобы не испачкать, и оживлялся только тогда, когда разговор заходил о двигателях и топливе.
Не было в полку машин более ухоженных и надежных, чем в роте капитана Миронова. Солдаты, привыкшие к такой манере общения ротного с машинами, и сами невольно перенимали у него уважительное отношение к технике. Передавая свои «тачки» молодым водителям, заставляли вникать в каждую мелочь, в каждый нюанс работы, с едва сдерживаемой слезой и тяжестью в сердце покидали родную кабину.
Спокойствию ротного в самых разных ситуациях могли позавидовать древние стоики, а его безмятежность сделала бы честь эпикурейцу. Худой и низкорослый, с чуть кудреватой седой растительностью на голове, имевший обыкновение говорить размеренно, без криков, матов и армейских выражений, он в принципе не мог не вызвать благоговейный трепет в солдатских сердцах. Но удивительное дело: солдаты его очень уважали. За справедливость и рассудительность.
Все в роте капитана Миронова было несколько иначе, чем в других подразделениях. Всякий раз, когда заходила речь о второй роте, возникало ощущение правильности, какой-то удивительной четкости и завершенности, созданной ротным в коллективе. В отличие от других, рота капитана Миронова была управляема. И управляема не внутренними лидерами, на которых в большинстве своем полагались командиры подразделений, а только одним человеком – самим капитаном Мироновым. Его приказы, отданные тихим, спокойным тоном, выполнялись без оговорок и увиливаний.
Конечно, в его роте были разные люди, призывы менялись, потому и возникали ситуации, нарушавшие общую картину, но капитан Миронов снова и снова доказывал, что безнадежных случаев для него просто не бывало. Рано или поздно каждый его солдат занимал в роте предписанную ему нишу. Прознав о такой способности Миронова, командование части переводило во вторую роту самых ненадежных, самых строптивых солдат. Миронов, конечно, от этого «начальственного внимания» в восторг не приходил, но и поделать ничего не мог. Как не мог ничего поделать и со своим старшиной роты старшим прапорщиком Задонским, называемым всеми Тараканом за пронырливость и пышные, рыжеватые от табака усы.
Воспитывать старшего прапорщика Задонского было бессмысленно. К его старшинскому хозяйству трудно было придраться. Бумаги, накладные, ведомости, тетради учета находились в идеальном порядке. Однако хитрый Таракан как-то удосуживался продавать кое-какое мелкое военное имущество. К тому же Таракан имел крепкое положение в части благодаря умению подмасливать начальство, вечно что-то строившее или ремонтировавшее, которому постоянно требовались умелые руки. Задонский, к его чести будет сказано, действительно имел золотые руки. Но при таких руках ближе к пенсии Таракан стал ленив до совершенного неприличия.
– Я свое отпахал! – хорохорился он в курилке. – Теперь вы, молодые, на весла седайте!..
…Задонский после обеда как испарился. Войдя в спальное расположение, капитан Миронов неожиданно заметил что-то за двухъярусными кроватями и проговорил:
– Ага, голубчики, понятно. Подкрепляемся? А старшины на вас нет… Ну ладно!
Можно было видеть, как трое бойцов, комфортно устроившись на кроватях и разложив на газетке домашнюю снедь, с аппетитом ее поглощали.
– Значит, до ужина потерпеть не могли? Решили заточить втихомолку, в спокойной казарменной обстановке? Что ж, други мои, я вас понял, – кивнул Миронов. И тихо сказал молодому взводному, вышедшему из канцелярии лейтенанту: – А теперь смотри, как я этих «голодных» учить буду.
После чего громко крикнул:
– Дежурный, стройте роту!
Со всех углов на «взлетку» посыпались солдаты, ожидавшие построения на ужин.
Троих обжор Миронов выставил перед строем в том виде, в каком они были обнаружены: в майках, брюках и тапочках.
В расположении второй роты установилась необычная тишина.
– Равняйсь! Смирно! – скомандовал дежурный и повернулся к ротному.
– Вольно, – козырнул капитан Миронов. – Итак, товарищи солдаты. Вам, вероятно, интересно, почему три ваших товарища стоят сейчас перед вами в таком непрезентабельном виде? Я вам скажу. Это несчастные, голодные дети.