Хотелось бы мне вспомнить, как моя мама меня поприветствовала. Думаю, она обняла меня и взяла за руку. Наверное, так и было. Думаю, я забрался к ней на кровать и показал подаренные мне игрушки. Может быть, я распаковал вместе с ней какие-то подарки. Наверное, так и было. Хочется надеяться, что так и было.
Несколько недель спустя холодным январским утром я встал, как обычно, пораньше и вышел из комнаты, которую мы делили с братом Робертом, чтобы пробраться в родительскую спальню и прилечь рядом со своим отцом. Я делал так каждое утро. В тот день, однако, что-то было не так. Кровать оказалась холодной. Постель не была помятой. Он явно в ней не спал.
Я поплелся к лестнице. Горел свет. Свет в доме рано утром. И голоса. Они говорили не так, как обычно говорят днем. Это были приглушенные голоса, которые обычно можно услышать в ночное время. Интонации были странными: в них прослеживались нотки тревоги, которые я тогда не распознал. Украдкой я вернулся в кровать. Лежал в ожидании. Переживал. Что-то случилось, и вскоре кто-нибудь непременно мне все объяснит.
Наконец вошел отец. Он плакал – это было ужасающе. Мы уставились на него – Роберт щурился спросонья. Наш отец сказал: «Ваша мать была удивительной женщиной».
Мне, в мои девять лет, было не уловить скрытого смысла его слов. Роберту пришлось мне объяснить, что означало употребленное им прошедшее время, что про нашу маму теперь можно говорить лишь в прошедшем времени. Потому что она умерла.
В итоге я узнал, что отец с сестрой предыдущим вечером пошли, как обычно, навестить ее в больницу Ройал Бромптон. Ей все еще было плохо, однако хуже ей, казалось, тоже не стало. Пожелав ей спокойной ночи, они собрались было уходить, как вдруг медсестра отозвала их в сторонку и сказала: «Вы же понимаете, насколько она больна? Боюсь, миссис Шеперд не переживет эту ночь».
Эта новость стала потрясением – до сих пор никто и не задумывался, что она может умереть. Когда мысль о такой возможности и приходила в голову моему отцу либо его предупреждали о ней врачи, он убеждал себя, что этого не случится. В больнице ей должны были помочь. Ее навещали родные. Вот как все было. Никто не ожидал, что наступит конец.
На самом деле ее болезнь была в терминальной стадии. У нее была сердечная недостаточность, и теперь на ее фоне развилась бронхопневмония, болезнь, которую частенько называют другом стариков, так как она избавляет больных от их страданий. Ей было не под силу справиться с пневмонией, хотя теперь появились антибиотики, которые могли справиться с этой инфекцией. Если бы только пенициллин изобрели раньше, чтобы не дать ревматической инфекции повредить ее сердце в детстве.
Годы спустя, когда я учился на медицинском, мой отец достал из специального ящика отчет о ее вскрытии и с мрачным видом попросил объяснить, что в нем написано. Я объяснил ему, что в результате реакции на ревматическую лихорадку в детстве ее организм начал выделять в кровь специальные вещества, призванные убить бактерии. Проблема была в том, что эти вещества атаковали не только инфекцию, но и ее собственные ткани – в данном случае, как это часто бывает, пострадал митральный клапан ее сердца. Этот клапан, контролирующий поток крови через левую половину сердца, покрылся рубцами и открывался лишь частично. Каждый раз, когда маму клали в больницу на операцию на открытом сердце, хирург, по сути, просовывал через клапан палец, чтобы раскрыть его створки. Благодаря этому они начинали открываться более свободно, и кровоток между левым предсердием и левым желудочком восстанавливался. Ну или во всяком случае улучшался на некоторое время.
КОГДА Я УЧИЛСЯ НА МЕДИЦИНСКОМ, МОЙ ОТЕЦ ДОСТАЛ ИЗ ЯЩИКА ОТЧЕТ О ВСКРЫТИИ МАМЫ И С МРАЧНЫМ ВИДОМ ПОПРОСИЛ ОБЪЯСНИТЬ, ЧТО В НЕМ НАПИСАНО.
Вот почему она так часто попадала в больницу в изможденном состоянии и возвращалась оттуда с новыми силами. Только каждый раз состояние ее улучшалось все меньше и меньше.
Это были первые операции на открытом сердце, новаторство в медицине той эпохи, однако выигрывать битву против неподатливого сердечного клапана, который организм пациента был решительно настроен уничтожить, было попросту невозможно. И действительно, когда я через десять лет поступил на медицинский, от подобного лечения уже отказались. Теперь ей могли бы поставить новый, искусственный сердечный клапан, благодаря которому она бы выжила и еще многие годы могла жить активной жизнью.
Я пришел в гости к своему другу Джону, живущему по соседству с нами. Была суббота, и вся семья была в сборе. Его мама тепло меня приняла, а на глазах у нее наворачивались слезы. Мы смотрели вместе с другом мультфильмы, но даже когда там происходило что-то смешное, мне казалось, что я не должен смеяться.
Все продолжилось вскоре после этого, когда я вернулся домой из школы: приехала вся родня, и вокруг было много цветов. Позже я догадался, что так проходили похороны. Никому и в голову не пришло, что мне лучше уйти. Когда я вошел, все смотрели на меня с состраданием. Что именно они ожидали, чтобы я сделал, сказал? Я ничего не почувствовал. Наверное, глубоко внутри меня представление о смерти все еще полностью не сложилось. Моя мама так часто пропадала раньше, и при этом всегда возвращалась. Возможно, несмотря на происходящее, подсознательно я все еще верил, что она вернется и в этот раз.
Оглядываясь назад, на ранние годы своей жизни, я нахожу мало воспоминаний о своей матери и совершенно ничего к ней не чувствую. Была ли причина в том, что она так часто пропадала в больнице, а если и была дома, ее присутствия я странным образом почти не ощущал? Как так получилось, что я столько всего помню с тех времен про свою бабушку, своего брата, сестру, отца, тетю… однако там, где должна быть она, сплошная пустота? Причем, полагаю, так всегда и будет.
После ее смерти произошло самое неожиданное. Мой отец стал другим. Думаю, он понимал, какую утрату мы понесли, и стал стараться быть для нас одновременно отцом и матерью, чтобы как-то ее компенсировать. Он перестал быть замкнутым и отрешенным, превратившись в невероятно любящего мужчину. Моя старшая сестра всячески помогала, хотя в момент смерти матери ей было 19 и она уже уехала из дома учиться в педагогический колледж. Мой отец надеялся, что она вернется, чтобы присматривать за парнями, однако она поступила разумно и возвращаться не стала – хотя и осталась навсегда самой любящей старшей сестрой на свете, всегда готовой помочь и поддержать, даже после того как несколько лет спустя вышла замуж.
Мой папа управлялся с домом, ходил за покупками, готовил и работал полный рабочий день в то время, когда отцы-одиночки были редкостью, а идеология общества потребления была в настолько зачаточном состоянии, что большинство магазинов были открыты исключительно в рабочие часы.
Папа упорно верил, что все возможно, если на это настроиться. Так что он поменял проводку в доме, покрасил кухню, починил машину, научился готовить (что, надо признать, получалось у него не всегда отменно). Кроме того, ему каким-то образом удалось организовать свою жизнь так, чтобы удовлетворять наши потребности – в том числе он открыл в себе новую способность в больших количествах дарить и принимать любовь. Оглядываясь назад, я им восхищаюсь.
У меня есть небольшая черно-белая фотография моего отца с крупным длинноногим ребенком – мной, – свернувшимся у него на коленях. Мы оба спим. Эта фотография совершенно немыслима для своего времени. Мужчины послевоенных лет были выращены отцами, жившими еще в Викторианскую эпоху, и попросту не умели проявлять по отношению к своим детям столько любви и доброты.
Он позаботился о том, чтобы у меня было хорошее детство. Я ходил в школу, сдал экзамены «Одиннадцать плюс»[1], любил плавать, посещал местный яхт-клуб, пел в хоре, у меня была уйма друзей. Один из этих друзей был сыном терапевта. Когда нам всем было где-то по 13, он, чтобы напугать нас, «позаимствовал» у своего отца одну из его книг по медицине, стоящих на полках, и принес ее в школу. Это была «Судебная медицина Симпсона» (третье издание), написанная профессором Кейтом Симпсоном: небольшая, невзрачная красная книжка, которая выглядела крайне малообещающе снаружи. Внутри, однако, она оказалась напичкана фотографиями мертвецов. Точнее, в основном убитых людей. Они были задушены, повешены, казнены на электрическом стуле, зарезаны ножом, застрелены… Профессор Симпсон собрал все мыслимые и немыслимые ужасные виды смерти. Он видел все. Там была фотография узоров на коже, напоминающих по форме листья папоротника, которые порой остаются после удара молнии, сфотографированный изнутри череп ударенного по голове кирпичом мальчика, а также удивительная коллекция входных и выходных пулевых отверстий вкупе с фотографиями тел в различных стадиях разложения.
У СУДМЕДЭКСПЕРТА, В ОТЛИЧИЕ ОТ ОБЫЧНЫХ ПАТОЛОГОВ, ЕСТЬ ПАЦИЕНТЫ. ТОЛЬКО, В ОТЛИЧИЕ ОТ ПАЦИЕНТОВ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ ВРАЧЕЙ, ЕГО ПАЦИЕНТЫ МЕРТВЫ ИЗНАЧАЛЬНО.
Конечно, к тому времени я уже был слишком хорошо знаком с понятием смерти. Мне лично довелось испытать на себе множество ее последствий. Но я ровным счетом ничего не знал о физических проявлениях смерти. Моя мама умерла далеко в больнице, и уж точно никому не пришло в голову дать мне посмотреть на ее труп.
Даже самый несмышленый психолог наверняка догадался бы, что моя потребность в изучении физических представлений смерти стала причиной моей невероятной заинтересованности в увиденной мною книге. Это был не просто интерес – я был очарован. Это было нечто большее, чем банальное любопытство, и куда большее, чем желание других мальчиков быть напуганными.
Я одолжил книгу у друга и часами ее изучал. Я читал и перечитывал текст, вглядываясь в сопровождающие его иллюстрации. Они были весьма устрашающими, особенно из-за того, что в те дни никто не заботился о родственниках умерших, и их лица не были замазаны.
Наверное, мне захотелось увидеть все эти ужасные вещи, худшее, что может случиться с человеком, эту штуку под названием смерть, безразличными, отчужденными и хладнокровными глазами великого Симпсона. Возможно, Симпсон помог мне справиться с тем, что плохо поддается контролю. Или же меня просто увлекло сочетание медицинских знаний и детективной работы.
Я стал задумываться о том, чтобы начать изучать медицину. Патология сама по себе была интересной, однако в судебной медицине, помимо медицины, было кое-что еще. Я понимал, что у судмедэксперта, в отличие от обычных патологов, есть пациенты. Только, в отличие от пациентов всех остальных врачей, его пациенты мертвы изначально. И уж точно не может быть никаких сравнений с жизнью терапевта, каждое утро принимающего толпы шмыгающих носом людей.
Я узнал, что судебно-медицинского эксперта вызывают, когда случается необъяснимая смерть – в любое время дня и ночи, – причем вызывать могут непосредственно на настоящее место настоящего убийства. Его работа (в те годы женщин в этой профессии попросту не было) заключалась в проведении тщательного медицинского анализа тела, чтобы помочь полиции в расследовании преступления. Приехав на вызов и увидев лежащего на полу с огнестрельными ранениями человека, судмедэксперт не только бы изучил место преступления и ранения, но также, по словам Симпсона, сразу же попросил бы показать ему все обнаруженное поблизости огнестрельное оружие.
После этого он должен был задаться следующими четырьмя вопросами:
1. Могли ли ранения быть причинены этим оружием?
2. С какого расстояния из него стреляли?
3. С какой стороны?
4. Мог ли человек сам нанести себе эти ранения?
И все это, если верить Кейту Симпсону, нужно было сделать за один день. Жаждая узнать больше, я прочитал всю информацию, которую мне удалось про него найти, и глубоко полюбил то, как он спешил на место преступления, зачастую под проливным дождем, а затем использовал свои медицинские навыки, чтобы помочь следователям воссоздать обстоятельства убийства, разрешить неразрешимое, оправдать невиновного, защитить версию следствия в суде и добиться справедливого наказания для виновного.
Мне сразу же стало ясно, какое я хочу для себя будущее. Мой амбициозный план заключался в том, чтобы стать следующим профессором Кейтом Симпсоном.
5
Я оказался в громадном облицованном белым кафелем подвале в Блумсбери. Свет был ослепительным. Прямо передо мной под простыней, через которую устрашающе проглядывались его очертания, лежало первое мертвое тело, которое мне предстояло увидеть в своей жизни.
Все студенты-медики в университетском колледже Лондона в обязательном порядке проходят анатомию. Нас было примерно 70, все первокурсники, и мы прекрасно знали, что подразумевала анатомия. Препарирование. В школе я как-то препарировал катрана[2]. А еще крысу. Теперь же нам предстояло препарировать человеческое тело.
Когда мы спустились по ступенькам, в нос ударил знакомый со времен школьных лабораторных занятий по биологии запах формалина. Мы прошли вперед, миновав около 40 мраморных столов с препарированными трупами, которыми занимались студенты на год старше нас. Мы осторожно их обходили, так как знали, что именно лежит под простынями. Вдруг после моего неудачного движения с уголка одного из столов соскользнула простынь, обнажив огромную волосатую гориллью лапу. Ха-ха, всего лишь учебный материал для курса сравнительной анатомии. Я нервно засмеялся. Мы все нервно засмеялись. Нервничали все.
Многие люди сочли бы то, что мы намеревались сделать, страшным или отвратительным. Я же переживал совсем по другому поводу. Я был все еще решительно настроен стать судебно-медицинским экспертом, подобно профессору Кейту Симпсону, однако до сих пор трупы мне доводилось видеть лишь на фотографиях. Как же я отреагирую на свое первое тело? Я знал, что если меня вырвет, если я упаду в обморок, побледнею или даже просто дрогну (а некоторые из присутствовавших были на грани того, чтобы сделать все из вышеперечисленного сразу), то карьера, к которой у меня было расположено сердце, будет закончена, не успев начаться.
Я ЗНАЛ, ЧТО ЕСЛИ МЕНЯ ВЫРВЕТ, ЕСЛИ Я УПАДУ В ОБМОРОК, ПОБЛЕДНЕЮ ИЛИ ДАЖЕ ПРОСТО ДРОГНУ, ТО КАРЬЕРА, К КОТОРОЙ У МЕНЯ ЛЕЖАЛА ДУША, БУДЕТ ЗАКОНЧЕНА, НЕ УСПЕВ НАЧАТЬСЯ.
По четыре человека на стол, все в новеньких, хрустящих от крахмала белых халатах, мы сгруппировались вокруг тел. Эти тела будут оставаться с нами на протяжении всего курса анатомии в течение полутора лет, пока мы не узнаем о них в физическом плане больше, чем они когда-либо могли узнать сами. Но при этом об их личности узнаем меньше любого незнакомца, однажды проехавшегося с ними вместе в автобусе, увидевшего их лицо в движении или услышавшего их голос.
Ожидая преподавателя, каждый из нас по-своему пытался вытеснить свои эмоции. Тем не менее легко узнаваемые очертания человеческих форм, безжизненные тела под простынями изменили поведение нашей группы. Из всех так и поперла напускная храбрость. Кто-то шутил, кто-то от всей души смеялся. Студенты встречались взглядами и смотрели друг другу в глаза. Прозвучали даже пара приглашений на свидание. Комната трепетала от такой внезапной коллективной близости, ставшей следствием давления непривычных обстоятельств.