Заняв оборонительную позицию, он стал улыбаться.
– Я – мужчина, привязанный к своей жене.
Она проглотила глоток табачного дыма…
– Толстой цепью с железными гирями.
Он не любил такие шутки, которые его принижали. И он боялся возможного шантажа. Что он знал об этой девице? И что она знала о нем? Что хотела бы она получить от него? Почему эта провокация? Соблазнительница с огнем в одной руке и лейкой с водой – в другой.
– Вы не взвешиваете ваши слова, мадемуазель Дрори.
– Это верно, я должна бы быть более лицемерной. Таковой не являюсь. Сегодня утром я вам нравилась.
– И даже сегодня вечером. Вы очаровательная юная женщина.
Внутренне она начала зевать, прикрывая рот ладонью.
– Я вам надоел? – спросил он.
– Нет, вовсе нет.
– Я – верный мужчина.
Ему было стыдно за свою игру, но таким образом он подбодрял себя.
– Поздравляю вас, – сказала Лиза. – Так что же, ваша отвратительная репутация – не больше чем легенда? Вас считают настоящим браконьером. Вы бежите от одной победы к другой… После приключения.
Она выбрала последний кусок сладкой свинины.
– Такая плохая репутация? – повторил он, польщенный, но и озабоченный. – Так рассказывают?
– Говорят, что вы «бабник», «сердцеед», «соблазнитель».
Она с удовольствием ела рис, поджаренный по-кантонски.
– Вы, наверное, боялись и меня, и этого ужина? – сказал Лоран.
– Не надо преувеличивать. Я находила вас привлекательным. В объятиях опытного мужчины вашего возраста женщина не чувствует себя наглядным пособием по анатомии. Да еще вы и француз, это – преимущество. В одной статье я читала, что у вас любовные подвиги удаются особенно хорошо, что в этом плане все остаются довольными.
– Статистические данные типа Кинси мне ничего не говорят, – отвечал Лоран – Эта тема – вне пределов моих интересов.
Он представил себе рекламный текст по телевидению на тридцать секунд: «Такой-то детергент отмывает отлично, но француз занимается любовью еще лучше. Я не променяю моего мужа-француза ни на какого другого, даже если он моложе и сильнее».
– Все это – глупости, – сказал он. – Образ француза «бабника» – такой же банальный, как образ «девицы с площади Пигаль». Мы с женой составляем очень дружную пару, у нас есть…
Он хотел сказать – сын, но застеснялся говорить об этом хрупкой девице, которая моложе Филиппа.
– У вас есть что?
– Не важно. Хотите десерт?
– Да, – сказала она, – с удовольствием. Блинчики, обожаю блинчики. С яблоками.
Десерт – это был сильный удар. Он надеялся, что она закончит ужин чашечкой кофе. Хотя бы еще пятнадцать минут для беседы. А эти чертовы блинчики надо готовить. Ждать, когда их принесут, красивые, горячие, пылающие, Время, чтобы она их съела – а ела она с возмутительной медлительностью, да еще с ужасными замечаниями, – она превратит его в порошок. Лоран Же в виде порошков.
– Для мадемуазель блинчики с яблоками, а для меня кофе, – сказал он гарсону.
Он тут же пожалел, что заказал, от одного запаха его потянуло на рвоту. Кофе – это часть утра, начало дня и работы. Никогда не пил он кофе вечером.
– Вы не любите блинчики? – спросила она.
– Нет, – ответил он. – Нет. Не люблю блинчики.
– Боитесь располнеть?
– Нет. У меня вес меняется с трудом. Просто не люблю блинчики.
– Но вы любите свою жену?
Под глазами сиреневые мешки, менторский тон. Кстати, она играла на этом.
– Да, я люблю свою жену.
Этим заявлением он утвердился в себе. Все могли слышать, скрывать было нечего. Великолепное ощущение, когда совесть спокойна хотя бы на этот вечер. Он вздохнул внутренне. На этот раз он взнуздал свое желание, любопытство, свое ненасытное желание «еще одну» заиметь в его галерее женщин-сувениров.
– Сегодня утром, – сказала она, – я уже воображала себя голой в ваших объятиях. В каком-то теплом уголке, мягком и темном.
Она говорила о своей наготе с глубоким безразличием. Она продолжала, а он не знал, коварна она или естественна.
– Но конечно, раз вы любите свою жену, это все меняет. Я уважаю супружескую любовь. Влюбленная пара – какая утешительная картина. Супружество, осуществленное в благородном смысле в угоду Господу. Кстати, полагаете ли вы, что Господь печется о чести и половой жизни каждого человека? Я рада, что в нашем прогнившем мире знаю мужчину верного, влюбленного, безупречного, значит, такое еще существует…
– Не будем преувеличивать, – сказал он.
Комплименты, которыми осыпала его Лиза, лишали его оперения. Она склонилась к нему:
– По сути, вместо того, чтобы воспользоваться ложной известностью, вы от нее страдаете! Не беспокойтесь. Я уже совсем вас не хочу. Женатый мужчина – неприкосновенный. К тому же, раз он любит свою жену, это уже не мужчина.
Он слушал ее как зачарованный. Она перевернула роли. Осмелилась выразить желание завладеть им. Это свободное обращение с языком возбуждало его, словно он слышал призыв к восстанию против лицемерия: «Выпрямитесь, согбенные еврейско-христианским воспитанием, сдержанные и строгие. Не гните спину. Наслаждение – не проклятие. Не бойтесь воспользоваться им».
Теперь он говорил с подчеркнутой нежностью:
– Я пригласил вас на этот ужин, потому что почувствовал, что вы несчастны.
Ирония во взгляде Лизы распространилась на бесконечно обширную область.
– Не думаю, что это правда. Вы – не добрый самаритянин. Я вам понравилась, и вы мне понравились. Вы изменили намерение. Это – ваше право. Имейте мужество признаться в этом.
– Вы мне показались жалкой, – настаивал он.
Она покачала головой.
– Человек несчастный не вызывает жалости. Я вовсе не была жалкой. Несчастной – да.
– Предположим, – сказал он, – но, когда ужинают с красивой молодой женщиной, не обязательно воображать ее в своей постели.
– Не обязательно. Вы совершенно правы, – сказала Лиза— Мужчины в возрасте за восемьдесят абсолютно не заинтересованы. Ваша внешность меня обманула. Внутренне вы – старик. Отсюда и происходит недоразумение.
– Вы невозможны, – сказал он. – Вы никогда не видели верного мужчину?
– Сегодня утром у вас были все качества, кроме качеств верного мужчины.
Он подал знак метрдотелю, чей задумчивый взор витал у далеких горизонтов.
– Счет, пожалуйста!
Лиза испугалась, что останется одна. Она сказала:
– Я не хотела вас задевать. Не обижайтесь. Порою я бываю слишком откровенна.
Лоран вынул из кармана бумажник.
– Вы еще под впечатлением драмы, вами пережитой. Я отвезу вас в гостиницу.
– Я жду блинчики, – сказала она.
Он вздохнул. Это верно. Блинчики. Он достал кредитную карту. Был конец вечера, подумала Лиза. Этот мужчина, ни лучше, ни хуже с точки зрения красоты, но очень ценный, потому что был под рукой, этот мужчина сейчас ее покинет. Больше она его никогда не увидит. Она попыталась сыграть ва-банк.
– Сегодня утром я даже испугалась, что влюблюсь в вас…
– Лишняя причина соблюдать осторожность. Я должен избегать осложнений подобного рода. И вы – тоже. Не забывайте соблюдать вашу репутацию.
Давать советы моралиста позволяло ему избегать ловушек. Выборы приближались.
Она наблюдала за ним.
– Не хотите ли вы, чтобы я бросила десерт?
– Вовсе нет. Ничто нас не торопит.
Лоран ликовал. Ему удалось обмануть. Значит, он пока в безопасности. Никакой авантюры и никакого возможного шантажа. Он цеплялся за успокоительный мир. Гарсон принес наконец блинчики.
– Не могу ли я получить также счет? – спросил у него Лоран.
Лиза начала блинчик с утонченной медлительностью. Лоран отказался от чашки черного кофе.
– Вы тоже не хотите? – спросила она.
Лоран подумал: «Вот так становятся святым человеком, героем или моделью благочестия. Когда боятся. Когда не могут сделать иначе».
Она положила вилку и отпила немного чаю.
– Если хотите, мы можем уйти, – сказала она.
Лоран заплатил по счету через кредитную карту. Он знал, что будет сожалеть, – душевные болячки уже проявлялись. Скоро Лиза перейдет в разряд воспоминаний. Они встали из-за стола и прошли весь зал ресторана. В раздевалке китаянка с перламутровой кожей протянула Лизе ее плащ на меху, а Лорану – пальто темного цвета.
Чтобы выглядеть больше похожим на друга, более галантным перед тем, как расстаться, а главное, потому, что ему так захотелось, – он взял Лизу под руку. Вышли на улицу, сверкающую от дождя. Дрожа, Лиза подняла меховой воротник.
– Я бы хотел подольше быть вместе.
Он решил пройти часть пути вместе с ней.
– Пройдемся немножко. Найдем такси, и я доставлю вас до дома.
– Мой «дом» – бедная гостиница, – сказала она. – И я делю комнату с девицей, которая будет меня допрашивать. Мне вовсе не хочется возвращаться сейчас. Знаю местечко… – продолжала она. – Там есть пианист и саксофон… Играют, как настоящий джаз… Как в Новом Орлеане… Там можно будет поесть.
– Я не из тех, кто составляет приятную компанию для такого рода мест, – ответил он.
– Вам больше нравится быть один на один?
– Возможно.
Он опасался ее. Она раскрывалась с ложной невинностью. Плотоядный цветочек, закамуфлированный под вегетарианца.
Она дрожала
– Глупо так страдать от холода.
– Ведь ваше манто теплое или нет?
– У меня душа мерзнет. Мне страшно. У меня комната на двоих с моей коллегой, но все же я одинока. Потому что потеряла отца. Не думаю, что вы поймете. Страдание – вещь очень субъективная. И потом, французы и чувства… Это специфично. Тут некая смесь…
– Смесь чего? – спросил он.
– Противоречивых аргументов, которые извращают все.
– Вы об этом ничего не знаете, – сказал он, усталый.
– Мать моя француженка. Она перестала страдать через полгода после смерти моего отца. «Через какое-то время, – сказала она, – нет резона продолжать оплакивать».
– Нельзя же всю жизнь плакать, – сказал Лоран.
– Вот видите, – воскликнула она. – Вы рассуждаете точно так же.
– Я не советник, не комментатор, не исповедник. Просто за день работы лектором я иссяк.
– Пожалуйста, – сказала она. – Я еще не хочу возвращаться.
Он покачал головой и взял ее за талию. Они шли медленно. Повстречали даму, которая терпеливо наблюдала за своей собакой, обнюхивающей что-то задумчиво и долго. Поднимет собака ногу или нет? Они прошли мимо и продолжали деликатную прогулку в женевской ночи, Лиза повернулась к Лорану:
– У меня кошмары.
– У всех бывают… – сказал он. – Это жизнь. Есть средство от этого: лампа у изголовья и хорошая книга.
Она положила ладонь на руку Лорана.
– Пожалуйста, будьте совершенно откровенны, что вы думаете обо мне? Но скажите правду.
Он глубоко вздохнул, прежде чем ответить:
– Вы так же неосторожны, как и соблазнительны.
– А вы такой привлекательный, – сказала она.
Она остановилась. Лоран обнял ее. У нее было такое сильное ощущение, почти блаженство, подняла голову. Взволнованное лицо ее приняло детское выражение. Из-за этого он не смог поцеловать ее в губы. Они продолжили идти в прежнем ритме.
Потом она остановилась и повернулась к нему:
– Я… – сказала она, прикасаясь губами к обшлагам пальто Лорана.
– Вы?
– Я вела себя, как избалованное дитя. Вы еще сердитесь на меня?
– Нет. Я чувствую ваше смятение. Вашу печаль. Может быть, вам следует повидать вашу матушку?
– Нет, – сказала она. – Кого угодно, но не ее.
Казалось, ночная Женева всплыла из сновидения.
– У нас есть дом возле венгерской границы, в Бургенланде. Я говорила вам, что отец мой был венгр?
– Да. Нет. Не знаю.
– Мы повсюду повесили кормушки. Птицы одолевали нас. Мать все время протестовала. Она говорила, что птицы все запачкают. Это было глупо с ее стороны. Нет ничего прекраснее нашествия счастливых птиц.
Надо было, чтобы он что-то сказал:
– Вы еще ездите в этот дом?
– Да, – сказала она. – Там остановилось время. Все вещи моего отца находятся там. Даже газета, сложенная на его письменном столе.
Он чувствовал себя перегруженным прошлым Лизы. Чужой семейный фольклор ему надоел. Темнота ночи нарушал голубоватый неоновый свет гостиницы. Она сказала скороговоркой:
– Не покидайте меня… С вами мне хорошо.
«Смешная победа, – подумал Лоран. – Победа ли это?»
Медленно, растягивая шаги, они дошли до гостиницы. Лоран сказал несколько нервным тоном:
– Не бойтесь. Ни меня, ни ночи.
– Не будем расставаться, – сказала она. – Я…
И она с трудом проговорила, как произносят первую фразу после удаления миндалин:
– Я хорошо занимаюсь любовью.
– Вам нечем хвалиться, – сказал он. – Не надо говорить такие вещи. Подождите меня здесь. Я вернусь.
Он оглянулся:
– Не убегайте…
Ему надо было преодолеть сильное желание сбежать. Но он поддался ему и вошел в гостиницу. Лиза стояла неподвижно на улице, беззащитная и без будущего, как срезанный цветок. Лоран прошел небольшой холл, увешанный афишами выставок, и подошел к приемному столику, узкому, как прилавок бара, где сидел дремлющий сторож. Он окликнул его вежливо, но энергично. Тот выпрямился и встал со стула.
– Здравствуйте, сударь.
– Свободная комната есть? – спросил Лоран.
Ему было жарко, он чувствовал, что за ним следят.
– Когда надо?
– Сейчас.
– На сколько ночей?
Лоран с раздражением ответил:
– На одну ночь. Может быть, только на несколько часов. Не знаю.
Швейцар посмотрел на таблицу, где висели на крючках ключи.
– 17-й…
Лоран положил на столик сто швейцарских франков.
– Это вам. Комнату оплачу отдельно. У меня багажа нет, со мной еще человек.
– Надо записаться, – сказал швейцар – Даже если на несколько часов. Это будет стоить восемьдесят франков.
Лоран заплатил. Испанец принял деньги. Он даже сказал «gracias Senor» вместо «спасибо, сударь», так он обрадовался сотне франков. И протянул ему ключ.
– Второй этаж. Комната с удобствами. Тихая.
Лоран добавил:
– Прошу вас проявлять равнодушие. Вы меня понимаете? Не смущайте молодую особу ни взглядом, ничем.
Швейцар согласился. С ключом в руке, Лоран вышел из гостиницы. Свет от фонаря цвета слоновой кости окружал Лизу.
Он подошел к ней и деликатно прикоснулся к ее плечу. Тело Лизы согрелось. Это прикосновение вернуло ее к жизни.
– У меня есть предложение, направленное против одиночества. Мы можем провести ночь здесь. Вместе.
И тут же добавил:
– Не бойтесь. Вы будете делать то, что захотите. Вы свободны. Никаких обязательств по отношению ко мне. Долой вежливость Можете молчать, можете говорить или спать. Что вы сами решите.
Почти счастливый, он констатировал, что был искренен. Она колебалась, потом сделала несколько шагов по ступеням гостиницы. Лоран ее удержал.
– Я не хочу согласия против воли. Вы поднимаетесь не на эшафот, а идете в комнату в гостинице.
– Я поняла, – сказала она. – Я поняла. Я согласна.
Они прошли через холл. Портье отсутствующим взглядом проводил их.
– Нам на второй этаж, – сказал Лоран.
Она не вошла в лифт. Молча, с какими-то прерывистыми движениями, как в немом фильме, они подошли к комнате номер 17. Лиза вошла первой и остановилась. Комната была не более гостеприимна, чем убранный вокзал. Он снял с нее пальто. Надо было что-то сказать. Произнести несколько подходящих слов, поговорить о морали, обнимая ее, или же превозносить блага платонической любви, лаская ее. Восхвалять целомудрие перед тем, как целовать. А главное – не очень утомляться, поскольку завтра – собрание. Он взял ручку и записал в блокнот мысль, которую считал нужным включить в предстоящее выступление. Пока царапал несколько слов, подумал о людях, отказывающихся от военной службы по религиозно-этическим соображениям. Надо было их уберечь.
Не останавливаясь, Лиза крутилась по этой комнате. Как зверек, попавший в ловушку и перепроданный ловкачами в душный зверинец. Она пыталась узнать эту клетку. А он убрал блокнот.
– Вы уже сожалеете, что пришли сюда? – заметил он. – Сделаем поворот кругом и уйдем. Нет ничего проще.
Это и его бы устроило: лечь спать в пижаме, почистив зубы.
– О нет, – сказала Лиза. – Наоборот! Я очень хорошо себя чувствую.
Она остановилась возле стула и начала медленно и методично раздеваться. Как ученик, который не может избежать своего занятия физкультурой.
– Эй, – вмешался Лоран. – А что это вы делаете? Я вас ни о чем не просил. Оставайтесь в одежде.