В очередной свой приезд, сверившись с бумажкой, мы остановились возле ограды частного дома. Отец поставил чемодан на пыльный тротуар. Судя по всему, в этих апартаментах нам и выделили комнату в соответствии с курсовкой. Улочка выглядела совершенно провинциальной, аккуратные дома вдоль дороги утопали в зелени. Стояла вязкая полуденная тишина.
Мама для приличия постучала в калитку. Но, так и не дождавшись ответа, мы вошли в ограду. Рядом с домом стояло две летних веранды, которые, судя по развешенным там и сям вещам, уже были сданы другим отдыхающим.
Возле крыльца стоял маленький шкет со светлыми растрёпанными волосами на голове и конопушками на щеках. В руках он держал пластмассовый автомат. Рядом с ним сидела небольшая меланхоличная дворняга. Одно ухо у неё торчало вверх, а другое строго вправо. Она быстро дышала, высунув язык. Добродушная морда пса выражала приветливость и, казалось, что собака ухмыляется.
– Мальчик, – сказала моя мама, – а взрослые есть? Это дом номер пятнадцать?
Пацан засмеялся, демонстрируя наличие отсутствия у него пары передних зубов.
– Конефно, пятнадцать, – подтвердил он, прищурившись, и добавил: – Мамка в плофилактолии.
– А когда она придёт?
– Ефли вы жилифки, я вам скафу куда идти, – заверил мальчик и показал стволом автомата на дом.
– Ну хорошо, – несколько озадаченно протянула мама.
– А как зверюгу-то зовут? – поинтересовался отец, кивая на ушастого питомца.
– Суслик!
– Как-как? – переспросил мы хором. Отец недоверчиво разглядывая собаку. Та, в свою очередь, смотрела на него влажными глазами и виляла хвостом.
– Сус-лик, – подтвердил шкет по слогам.
– Ты уверен? – поинтересовалась моя мать.
Пацан поднял руку на уровень плеча и глянул на пса.
– Суслик! Полай!
Собака вопросительно задрала голову и, подумав некоторое время, видимо, решила хозяина не подводить.
– Гав!
Шкет засмеялся и торжествующе на нас посмотрел.
– А это ты сам так её назвал? – задал отец каверзный вопрос.
– Не-а. Это дядя Петфо…
– А тебя самого-то как зовут? – подозрительно спросила мама.
Мы все немного внутренне напряглись, потому что после «суслика» ожидать можно было всякого.
– Паха, – ответил шкет.
– Ааа, ну то есть Паша? Павел? – с некоторым облегчением переспросил отец.
– Ага!
– Странное имя для собаки, – сказала мама отцу, когда Паха провожал нас в комнату.
– Я знал парня, который назвал кота Берией, – ответил отец.
– Ну то Берия, а то Суслик! – не согласилась мама. – Нет, ну а почему Суслик-то, я не пойму? – продолжила она допрос нашего нового знакомого.
– Потому фто он быстло бегает! – признался маленький хозяин.
Мама хотела ещё что-то спросить, но прервалась на полуслове – что и говорить, аргумент в пользу клички у пацана оказался исчерпывающим.
Рыбачил я на пляже в основном с пирса. Просто опускал леску с крючком и грузилом вниз в воду и ждал поклёвку. Даже удилище не требовалось. Для наживки использовалась креветка. Но не такая здоровенная, которую продают сейчас в магазинах, а малюсенькая, размером полтора-два сантиметра. Ловить её надо было у самой воды под илистыми камнями. Поднимаешь такой камень, а они распрыгиваются в разные стороны – только успей хватать. А схватил – прижимаешь ей голову, и она от этого становится томной и уже не прыгает, а только слегка шевелит ножками. Такую креветку складываешь в спичечный коробок. Клевали на неё совершенно экзотические рыбы. На море вообще, надо сказать, ихтиофауна специфическая. Половина рыб и вовсе несъедобная. В первую очередь – брюхастые «собаки», да-да, так эти рыбы и называются, во рту у них маленькие остренькие зубки и стоит зазеваться, они с удовольствием тебя кусают за палец. Потом «коровки», эти покрупнее и попадаются реже. Ещё «зеленушки» – условно несъедобные. То есть, вроде бы их и можно в пищу употреблять, но местные не советуют. Скорпена – один такой здоровенный морской чёрт попался мне однажды: как он пасть расщеперил на крючке поперёк себя шире, аж страшно! На жабрах у Скорпены два ядовитых шипа – уколешься, рука на неделю распухнет и будет болеть. А если уколоться шипом морского дракончика, что торчит у него из верхнего плавника – и в больницу можно попасть! Или вот скат-хвостокол с иглой! Всех этих рыб я там ловил. А самые благородные и, соответственно, безобидные – это всеми любимые барабульки и толстенькие бычки. Их можно употреблять в пищу в любом кулинарном виде.
Парадоксально, но больше эмоций рыбалка доставляла в непогоду, в небольшой шторм. Волны поднимали у берега муть, и к пирсу подходила рыба покрупнее, а в мертвый штиль, когда вода просматривалась на несколько метров, клевала в основном мелочь и вездесущие «собаки». Один раз в ненастье кто-то ушёл у меня настолько большой, что я даже не смог его приподнять вверх после поклёвки. Продержал с минуту двумя руками на леске и «бздынь!» – монстр оборвал крючок и ушёл. Кто же это из крупных морских обитателей позарился тогда на мою креветку – до сих пор интересно.
А вот отцу удалось поймать трофейчик. Надо сказать, что они с мамкой в основном загорали на каменистом пляже, рыбачить с берега было неудобно – повсюду сновали туда-сюда купающиеся. Но всё же отец иногда умудрялся закидывать небольшую, метров на пятнадцать донку, оснащённую одним крючком. И вот как-то раз, стоя на пирсе, я краем глаза увидел какое-то оживление на берегу. Поворачиваю голову – а там картина маслом. Отец выматывает донку, перебирая руками со сверхъестественною скоростью, а на другом конце лески к берегу приближается огромное нечто, периодически выныривая из воды. Я – бегом на берег. А отец там уже в кругу восхищённых зевак.
– Змею! Змею поймали! – кричит кто-то, и толпа вокруг отца увеличивается. А на берегу извивается что-то большое, серебристое.
Я подбегаю ближе – действительно, змея! Никто не решается взять её в руки, и она продолжает извиваться на гальке. Тут неминуемо появились знатоки с версиями – и как только это чудо-юдо не обзывали: и ужом, и морским линём, и даже муреной! Но это был, всего-навсего, обыкновенный угорь. Об этом нам авторитетно заявил Пётр, тот самый «дядя Петфо», где мы квартировали. Угорь оказался длиной 75 см. И в точности помещался по диагонали на развёрнутую газету «Правда»3. Крючок от донки мы нашли у него в печёнке.
Когда мы собрались уже уезжать и запаковали все свои вещи, провожать нас вышла вся семья Пахи – сам сорванец, добродушный дядя Петя, подаривший мне пряжку от ремня с якорем, и Галина Васильевна, ответственная комнатосдачница. Трогательную картину дополнил, неторопливо пришкондыбавший к месту прощания, Суслик. Он сел рядом с хозяевами, вывалил язык и принялся ухмыляться.
Пообещав вернуться на следующий год и непременно к ним же, мы обнялись с дядей Петей и вышли за калитку.
Галина Васильевна махала нам рукой.
Мы пошли по тротуару в направлении автобусной остановки, рядом трусил флегматичный Суслик.
– Надеюсь, он с нами до аэропорта не поедет? – обеспокоилась мама.
Но тут Галина Васильевна зычно позвала из-за ограды:
– Шустрик! А ну-ка, домой немедленно!
Мы недоумённо переглянулись, а собака остановилась и прислушалась.
– Шустрик! Я кому сказала! – повторила хозяйка.
Пёс виновато посмотрел на нас, повернулся и неторопливо побежал обратно.
– Шустрик? – непонимающе повторила мама. – Какой ещё Шустрик?
– Шустрик… – задумчиво протянул отец. – Шустрик… Суслик… Шустрик!
Тут наконец-то до нас дошёл весь смысл происходящего, и обнажилась страшная правда.
Бедный пёс. Ведь для нас он весь отпуск был Сусликом!
Тогда мы начали смеяться и смеялись очень долго, на остановке, по пути в аэропорт, в самолёте, уже дома, по приезду. А больше всего веселились почему-то зимой, потому что среди мороза и снега было особенно приятно вспоминать эту историю.
Лучшие друзья кота
Верхотурье. Город на севере Свердловской области (в трёхстах километрах вверх от Екатеринбурга). В те времена, когда я бывал там в своём детстве, его провинциальная сущность сразу же бросалась в глаза. Тротуары в городе состояли в большинстве своём из настеленных досок, а частные дома резными ставнями выдавали своё дореволюционное происхождение. В некоторых местах открывалась потрясающая красота. Например, если смотреть с берега Туры, спустившись к ней с улицы, где жила моя бабушка Аня (мать отца), то можно увидеть на повороте реки высокую скалу, на вершине которой стоял старинный кремль. Со скалы на другой берег тянулся длиннющий верёвочный мост. В Верхотурье были (и есть) и другие монастыри, в советскую эпоху они использовались стандартно – в них располагались исправительные колонии.
Природа тех мест тоже выглядела соответствующе. Тёмные густые леса по ту сторону Туры, прозрачный воздух и необыкновенный запах свежести, расплескиваемый ветром от бегущей волны.
Ну и сама река ослепляла великолепием. Я всегда любил смотреть на текущую воду, но тут её движение завораживало. Тура была двулика, она могла пребывать либо в полноводном бурном состоянии, либо в обмелевшем и обессилившем. В перовом случае она могуче шуршала у ног, заманивая крутыми водоворотами, а во втором – словно стыдливо прикрывала свою наготу лужами и небольшими разливами. Зависело это от того, работают или нет турбины гидроэлектростанции, расположенной выше по течению.
Одно из развлечений ребятни, да и некоторых взрослых, как раз было связано с этим. Требовалось лишь поймать момент, когда турбины выключали, и ГЭС становилась просто водной плотиной. Река ниже по течению постепенно опадала, истончалась, из-под воды показывались верхушки огромных, отполированных за века, валунов. Через пару часов можно было наблюдать фигурки людей, бродящих в облысевшем русле между камнями и шарящих в лужах руками. Они искали зазевавшуюся рыбу. Когда спадала вода, в таких лужах могли оставаться рыбёшки, чаще мелочёвка, но иногда бывали и исключения. Так, дядя Витя с посёлка Фура утверждал, что его племянник однажды поймал в обмелевшей Туре руками пятикилограммовую нельму. Фотографического подтверждения трофея, конечно, не существовало (в те времена фотоаппараты имелись не у всех), но дядя Витя бил себя в грудь и клялся своими татуировками, что, в принципе, считалось эквивалентным фотофиксации факта.
Когда я на летних каникулах приезжал с отцом в Верхотурье, мы ходили на рыбалку каждый день.
По большой воде в Туре клевал в основном пескарь. Попадался чебак, ёрш, мелкий окунь. Но наиболее интересной случалась рыбалка возле самой ГЭС в глубокой яме сразу после плотины, именно там, куда вплёскивались сумасшедшие водные буруны после турбин. Когда ГЭС стояла, вода образовывала там почти круглое озеро. Рыбачить можно было либо с основного берега, либо перейти ниже по течению по валунам и подобраться к «озеру» с противоположной стороны. Но самое козырное место располагалось на так называемом «быку». «Быком» звался бетонный выступ с отвесными стенами, который врезался в акваторию перпендикулярно плотине и как бы разрезал «озеро». «Бык» имел длину метра четыре, а ширину где-то с метр. Он высоко вздымался над водой; чтобы рыбачить с него, нужно было опускать удилище почти вертикально вниз и даже тогда поплавок едва-едва доставал до поверхности воды. А пробираться на него приходилось с верхней галереи, тянущейся вдоль плотины. Пройдя по ней, требовалось перелезть через металлическую ограду и спрыгнуть на «бык» с метрового уступа. И всё это – на приличной высоте! К тому же, всегда оставался шанс навернуться с самого «быка», так как ширина выступа очень уж этому способствовала, а когда клюёт рыба, сами понимаете, всякое бывает.
Мы рыбачили с «быка» с отцом один раз, но для меня-школьника это было всё же чересчур опасно, поэтому больше испытывать судьбу мы не рискнули.
Каждое утро мы выходили из ограды бабушкиного дома и отправлялись на Фуру, именно так назывался посёлок, расположенный у Верхотурской ГЭС. Трёхкилометровый путь наш лежал вдоль реки по живописным тропкам. И каждое же утро нас провожал хозяйский кот Барсик. Он выходил за калитку, усаживался на тротуар и смотрел на нас немигающим взглядом своих зелёных глаз. Когда мы возвращались после обеда, мы заставали его в абсолютно той же позе. Казалось, что он всё это время не сходил с места. Получив щедрое вознаграждение в виде пары-тройки жирных пескарей, Барсик благодарно чавкал у бани, чтобы завтра снова проводить нас в путь.
Мы шли по берегу, который плавно переходил со спокойной равнинной части вдоль нашей улицы, в скалистый и крутой между посёлками. На склоне росли и берёзы и сосны, мы, то и дело, сбегали с тропы вниз или вверх, потому что в этом редколесье прятались пухленькие маслята. Иногда попадались и грузди. Пока мы шли к месту лова и обратно, как правило, набирали десяток-другой грибков. По приходу они неминуемо оказывались пожаренными с картошкой и съедались без остатка – вкус у них был необыкновенный. Так мы совмещали рыбалку и «тихую охоту».
Самыми крупными трофеями, пойманными той порой, были окуни – полосатые зелёно-чёрные горбачи. Ловились они как раз у плотины, когда ГЭС работала, и вспененная вода с рёвом вырывалась из-под турбин. Мы ловили окуней с берега на поплавочную удочку (тогда других-то мы и не знали). Единственным отличием от обычной ловли являлась наживка – мы надевали на крючок, цепляя их за средину, три-четыре самых больших червя (что, конечно, оказалось для меня в диковинку) и забрасывали в бурлящий поток. Поплавок вертело и трепало на сумасшедшей стремнине так, что порой он скрывался в волнах, но иногда, скорее шестым чувством, мы угадывали мощнейшую поклёвку – следовала подсечка, и начиналось вываживание – из такого потока вытащить отчаянно сопротивляющуюся рыбу было нелегко. Один здоровенный окунь сломал у отца бамбуковое удилище! Конечно, я не скажу точный вес тех трофейных окуней, скорее всего, они тянули грамм на пятьсот-шестьсот, но для меня, младшего школьника, такие рыбины казались исполинами. После того, как мне удавалось вытащить очередного разбойника, я долго приходил в себя, а сердце выскакивало из груди. Это был один из редких моментов истинного рыбацкого счастья, незабываемого и незамутнённого. Такого счастья, которое испытать во взрослом возрасте уже, наверное, невозможно.
Я знаю короткую дорогу!
Мой друг Саня являлся живым воплощением известного наблюдения – в самые засадные места рыбаки попадают после того, как один из них скажет: «Я знаю короткую дорогу!» Куда бы мы с ним не поехали, он всегда знал как «срезать». Самое интересное, что, являясь прекрасно осведомлённым об этой его особенности, я каждый раз наступал на одни и те же грабли.
Мы учились в девятом классе, сидели на алгебре и смотрели в окно. Наступил канун первого мая, на улице было хорошо. В предвкушении выходных, обсуждали шёпотом с Саней ближайшие планы. Он утверждал, что его отец уже ездил с мужиками на карася. Причём улов у него всегда, по словам Шурика, измерялся в вёдрах. И минимальный результат равнялся одному ведру, а максимальный – нескольким вёдрам.
– Батя вчера в Дисподзиновку4 ездил, – обычно говорил Саня, – карась нормально клюёт!
– И сколько поймал? – обязательно спрашивал кто-нибудь.
– Хм, ведро, – как что-то само собой разумеющееся, отвечал Шура.
Так как рыбацкие достижения у большинства пацанов всегда измерялись исключительно в штуках, нам ничего не оставалось, как завидовать таким «объёмам».