Пани Иренка Трушковская, рассказавшая историю происхождения кофе и вина, посмотрела с улыбкой на младшего лейтенанта:
– А что вы, пан Теофиль, так поздно к нам пришли? Я уже подумала, что вы о нас забыли.
– Ну что вы, пани Иренка, – оправдывался Олькевич. – Нужно было кое-какие бумаги оформить, потому что срочное дело.
Он подошел к большой женщине, весившей как минимум сто килограммов. Ее голову украшала по случаю праздника химзавивка, напоминающая стог сена. Теофиль наклонился и галантно поцеловал пухлую руку в золотых кольцах.
– Поздравляю милых дам, здесь присутствующих, в связи с праздником. А цветы коллеги уже вручили. Добавлю, что и от моего имени тоже, – сказал он, поправляя сползающие вниз волосы.
Он посмотрел на рыжеволосого старшего лейтенанта Бродяка и рослого, грузного водителя сержанта Гжегожа Коваля, рассевшихся на стульях перед столом пани Саши. Пани Саша недавно стала работать в отделе, но уже успела разбить несколько милицейских сердец. Стройная 20-летняя блондинка, с пухлыми губами, всегда накрашенными ярко-красной помадой, в облегающих пышный бюст импортных свитерах производила впечатление на многих мужчин. Олькевич, наверняка, тоже бы ее заметил, если бы под блузкой вместо бюста были две полные бутылки по пол-литра. Он посмотрел на нее, криво усмехнулся, а потом широко заулыбался пани Иренке. Инстинкт старого алкоголика безошибочно подсказывал ему, кто здесь заведует алкоголем.
– Садитесь, пан Теофиль. Кофе скоро будет и пончики тоже, но сначала штрафной для опоздавших.
Она указала на свободный стул у своего стола и поплыла к небольшому шкафу, на котором стояли стаканы, несколько бутылок и тарелка с пончиками.
В кабинете стояло шесть столов. Обе стены – та, что напротив окон, в которой был дверной проем, и стена справа были заставлены под потолок шкафами и полками. На них стояли папки с документами, но это не были личные дела сотрудников. В них была рабочая документация, собиравшаяся неизвестно зачем на протяжении многих лет. А папки с данными всех сотрудников комиссариата хранились в специальном помещении за солидной металлической дверью. Доступ к нему был только у сотрудников, уполномоченных самим комиссаром, и, конечно, у самой важной персоны, знавшей все про всех, потому что это она комплектовала дела и расставляла папки, то есть у пани Иренки. Среди них было также личное дело младшего лейтенанта Теофиля Олькевича, в котором подробно описывалось прохождение им службы в органах.
Теофиль попал в Гражданскую милицию в середине 50-х. Он был обычным патрульным, в обязанности которого входило патрулирование и дежурство в комиссариате Познань-Новый город. Он патрулировал центр города, Старый город и Хвалишево, район с нехорошей репутацией, где он сам родился и вырос. Начальство быстро оценило тот факт, что Олькевич знает в этой части Познани каждый дом, двор и, главное, каждого человека. После курсов по подготовке сержантского состава в школе милиции в г. Пила ему выдали сержантские лычки и определили на должность участкового. Это было золотое время для Теофиля. Хорошо знакомый с местными порядками, а, главное, осознающий свой статус в Хвалишево, он быстро организовал группу информаторов, доносивших ему о каждом важном событии в местной среде. Барыги, мелкие воришки и девушки легкого поведения, все местные, живущие на левые доходы, должны были делиться каждый месяц с участковым Олькевичем. Взамен он гарантировал им неприкосновенность и защиту.
Эта идиллия продолжалась, пока на Олькевича не обратили внимания коллеги из Службы безопасности, сделавшие ему предложение, от которого он не мог отказаться. Они предложили ему перейти к ним, и Теофиль вынужден был согласиться. Однако быстро стало ясно, что Олькевич, прекрасно справлявшийся с обязанностями участкового, для политической работы был непригоден. В его рапортах говорилось лишь о настроениях, но не было никакой конкретной информации. После нескольких лет работы в качестве неэффективного сотрудника его перевели на кабинетную работу. Казалось, за письменным столом он дождется пенсии. Однако в стране было введено военное положение. 13 декабря его, самого ненужного сотрудника, начальник командировал в отдел уголовного розыска Воеводского комиссариата. Он должен был стать связным между уголовным розыском и Службой безопасности, помогать оперативникам в делах, связанных с внутренней безопасностью. Теофиль понятия не имел, что это значит, но охотно согласился, так как до него дошло, что он может вернуться на улицу. В декабрьской неразберихе он быстро смог выхлопотать перевод, и с этого момента младший лейтенант Теофиль Олькевич снова был в своей стихии.
У начальницы отдела кадров был самый большой, заваленный огромной кипой бумаг стол. Олькевич присел рядом и оперся одной рукой о стол, на котором лежали запечатанные в фольгу упаковки колготок, которые женщины традиционно получали в подарок от комиссара по случаю своего праздника. Пани Иренка подошла к нему и подала стакан, наполненный прозрачной, бесцветной жидкостью. Мужчина с благодарностью посмотрел на огромную «официантку» и залпом выпил содержимое стакана.
– Девчата, налейте пану Миреку и Гжесю, – защебетала начальница и тяжело опустилась в кресло по другую сторону стола.
– А майора Мартинковского сегодня не было? – спросил Теофиль и осмотрел кабинет, как будто опасаясь, что его начальник неожиданно выскочит из-за стола. Несмотря на то, что Мартинковский был моложе почти на 20 лет, Олькевич побаивался своего начальника. Хотя они давно перешли на «ты» и вместе выпили не одну бутылку, младший лейтенант чувствовал дистанцию между ними, прежде всего, из-за разницы в звании, а еще какой-то странной, необъяснимой боязни, которая просыпалась где-то глубоко внутри Теофиля, когда Мартинковский появлялся на горизонте.
– Кстати, Теось, – невнятно сказал старший лейтенант Бродяк, по которому было заметно, что алкоголь постепенно начинает действовать на его мозг. – Я должен был тебе сказать, но забыл… – он улыбнулся, глядя на пани Сашу, игриво захлопавшую накрашенными ресницами. – Я должен был тебе сказать, что Фред Мартинковский заходил сюда минуту назад и просил тебе передать: то, что ты там пишешь, может подождать до утра, прокурор позвонил ему, что вынесет решение без материалов дела, а папку с этими бумажками нужно привезти ему завтра утром.
– Прокурор – тоже человек, и ему нужно выпить в женский день, а не заниматься ерундой, – сказал сержант Коваль, выливая в рот остатки сангрии из стакана. Он не пил водку, потому что, объяснил он, едва переступив порог отдела кадров, ему, как водителю, следует быть осторожнее, всякое ведь может случиться.
– Ура, – обрадовался младший лейтенант Олькевич и сильно хлопнул себя по ноге, как будто гора спала с его плеч. – Значит, пани Иренка, я могу принять на вторую ногу.
Сказав это, он протянул в ее сторону руку с пустым стаканом.
13:48
На железнодорожных путях Центрального вокзала в Познани стояло несколько грязных и обшарпанных пассажирских вагонов. С правой стороны тянулось в бесконечность железобетонное ограждение вагоноремонтного завода. За ним видны были угрюмые, поросшие лишайником, с потеками воды серые стены ремонтных мастерских, поглядывающих на поезда пустыми глазницами окон без стекол. На фасаде одного из зданий был лозунг, написанный еще во времена Герека белой краской, а сейчас заметно побледневший, но по-прежнему выделяющийся на сером фоне: «Завтра социалистической родины строится сегодня». На рельсах ближе к вагоноремонтному заводу стояли две желто-синие электрички. Оба поезда вернулись с трассы рано утром, а отправлялись обратно после обеда. Это были типичные рабочие поезда, обслуживавшие пригородные маршруты, развозившие людей, возвращавшихся с работы в Познани. В выходную субботу они превращались в торговые поезда, когда в Познань приезжали люди, уверенные, что в местных магазинах им удастся раздобыть что-нибудь интересное, что невозможно было найти в их населенных пунктах. Считалось, что воеводский центр снабжается лучше, чем провинция. В этом была доля правды. Воеводское торговое предприятие и Всеобщий потребительский кооператив развозили товары по магазинам в соответствии с принятой разнарядкой, так, например, в Шамотулы попадали костюмы, в Мурованую Гослину – мужские ботинки, в Опаленицу – галстуки, а в торговый центр «Альфа» в Познани попадали все товары одновременно. Отсюда убеждение, что в Познани можно все купить. Особенно, когда в праздничные дни, такие как 8 марта, выбрасывали товар, чтобы отметить праздник чем-то менее повседневным. Если сегодня кто-то попал в «Альфу» или «Окронгляк», он мог вернуться домой с женскими сапогами или болгарскими сумочками из искусственной кожи и даже с джинсами предприятия «Одер».
Две пустые электрички ожидали покупателей, после обеда возвращавшихся домой с трофеями. Уборка в вагонах заключалась лишь в том, чтобы выбросить мусор из алюминиевых урн и забрать вещи, оставленные рассеянными пассажирами. Этим занимались уборщицы утренней смены. Сейчас по тропинке между двумя электричками, в сторону международного состава, вечером отправлявшегося из Познани в Берлин, шли четыре женщины. Это был приличный поезд, которым, кроме наших, ездили также иностранные гости. Поэтому уборка в нем была серьезной работой. Следовало пропылесосить все купе, в том числе сиденья, протереть окна и даже вымыть туалеты.
Работы было много, а удовлетворения мало, как говорила Кристина Врубель, начальница бригады уборщиц. Но кто-то должен работать, чтобы эти из-за рубежа видели, что у нас тоже культурно, объясняла она своим подчиненным.
Удовлетворение действительно было небольшим, потому что в международном составе уборка делалась непосредственно перед отправлением, а не по прибытии. А ведь именно по прибытии можно было рассчитывать на самые интересные находки. Люди оставляли недокуренные пачки иностранных сигарет, пиво в жестяных банках или бутылки с недопитыми напитками покрепче. Увы, этот радужный мир был недоступен уборщицам. Порядок по прибытии на станцию наводила бригада поезда, и ни за что на свете жадные проводники не могли позволить, чтобы их выручили отзывчивые женщины.
Но нельзя сказать, что после этого уже ничего невозможно было вынести из таких поездов. Оставались еще мусорные урны в купе, которые железнодорожники осматривали поверхностно. А уборщицы должны были выбрасывать из них мусор. Поэтому всегда можно было что-нибудь найти. Ценным трофеем были полиэтиленовые пакеты с яркой рекламой. С такими пакетами иностранцы почему-то обращались как с обычным мусором. А в Польше такой пакет можно было продать на барахолке по хорошей цене. Неудивительно, ведь модная и элегантная женщина предпочитала стоять в очереди под мясным с ярким полиэтиленовым пакетом с надписью Coca Cola, чем с никудышной сеткой из вискозы или, еще того хуже, с колхозной холщовой сумкой.
Иногда в одном берлинском составе можно было найти несколько пакетов. Кроме того, всегда попадались какие-нибудь мелочи, не замеченные предыдущими уборщиками. Расчески, дезодоранты, распечатанные упаковки прокладок, мыло и даже полотенца в туалетах, а еще западные газеты. Уборщицы продавали их странным мужчинам, приходившим время от времени за новой партией. Женщины шептались между собой, что это какие-то люди, знающие немецкий и работающие в университете. Никто не знал, зачем им эти газеты, но, если платят, зачем спрашивать. Пусть читают на здоровье, говорила Врубель и брала с них как за свежий «Познанский экспресс».
Возле первого вагона берлинского поезда женщины со щетками в руках остановились.
– Пани Криштофяк, берите сегодня первый, ты Беатка – второй, Мариола – третий, а я возьму четвертый. Их всего восемь, значит, каждой по два.
Начальница бригады Врубель вынула из кармана халата ключ, открыла первый вагон и пошла дальше. За ней пошли две уборщицы помоложе. Старшая в бригаде, пенсионерка Криштофяк, несмотря на внушительный вес, взобралась по лестнице с ловкостью, в которой ее на первый взгляд трудно было заподозрить. Она быстро пошла по коридору и начала осматривать каждое купе. Сначала она искала вещи, лежавшие сверху и на полу под сиденьями. Во втором купе на столике она обнаружила газету, но сразу выбросила ее в мусорный пакет, когда увидела, что это «Нойес Дойчлянд» из ГДР, за эту мерзость никто не дал бы и ломаного гроша. Криштофяк после стольких лет практики научилась безошибочно отличать стоящие газеты от бесполезной макулатуры из ГДР. К счастью, в других купе она нашла несколько западноберлинских газет и даже один «Плейбой», упавший под сиденье, наверное, поэтому его не заметили железнодорожники. Довольная, она положила прессу в сетку, которую всегда носила в кармане рабочего халата, и пошла в сторону туалета, чтобы начать более тщательный осмотр.
Она взялась за ручку и хотела открыть дверь, но та не поддавалась.
– Что такое? – не поняла она.
Она поднажала плечом, еще сильнее, но дверь не открывалась. Не собираясь отступать, она вынула из кармана халата такой же ключ, которым открыла вагон начальница бригады. Повернула ключ в замке и толкнула, уверенная в успехе. Дверь немного приоткрылась, но она не смогла открыть ее шире. Что-то блокировало дверь изнутри.
– Какой-то пьяница там лежит? – спросила она как будто себя, но настолько громко, чтобы пьяный пассажир, если он там действительно был, все слышал. Никто не ответил, поэтому она попробовала еще раз:
– А ну вставай, не то врежу тряпкой. Пошевеливайся, алкаш.
В ответ тишина. Это уж слишком. Она сунула в щель ручку щетки и нажала изо всех сил. Она почувствовала, что дверь понемногу поддается. Она сунула в щель ногу и еще раз нажала. Вход в туалет освободился настолько, что она могла попробовать втиснуться в небольшое помещение. Она убрала ногу и посмотрела вниз. Ей сразу стало нехорошо. Она никогда не любила вида крови. Даже небольшая ранка могла вызвать у нее головокружение. А здесь крови было так много, что Криштофяк чуть не упала. Пол в туалете выглядел так, как будто кто-то разлил ведро красной краски, пока писал первомайские лозунги. Хуже всего, что кровь пристала к подошве, и когда она с отвращением переставила ногу, на полу осталась красная полоса.
Женщина схватилась за края дверного проема, чтобы не упасть на испачканный пол. За дверью что-то качнулось и оттуда выпала безжизненная рука, точнее ее часть. Там, где должна быть кисть, была лишь искалеченная кровавая масса.
Уборщица Криштофяк почувствовала, что ей трудно дышать, но лишь на долю секунды. Вскоре она уже ничего не чувствовала. С грохотом она упала на пол.
14:30
У старшего лейтенанта Леона Кудельского из железнодорожного комиссариата на Центральном вокзале в Познани противно першило в горле. С самого утра было это неприятное чувство, но он думал, что все из-за праздничного дня. Сегодня все пили за здоровье женщин, а он даже не понюхал. Не считая, конечно, одной бутылки пива «Лех», которую он выпил, как только пришел на работу. Но даже в такой день он не употреблял ничего крепче. Старший лейтенант Кудельский был принципиальным человеком и считал, что на работе нельзя пить, тем более на такой ответственной, как у него. Он отвечал за железнодорожный вокзал, со всеми перронами и подземными переходами, а еще за прибывавшие и отправлявшиеся поезда. Короче говоря, безопасность тысяч людей зависела от того, насколько адекватно он будет реагировать в критической ситуации. А реагировать он умел. Вот вчера, например, он так приложил одному дебоширу, что пришлось вызывать «скорую».
Он сам виноват, говорил подчиненным старший лейтенант. Если бы не заблевал нам весь стол, получил бы разок для профилактики. Но, если он так с нами, Гражданской милицией, поступил, нельзя безучастно наблюдать, как оскорбляют честь мундира.
Вот и приложил дубинкой, но с чувством меры. Так, чтобы запомнилось, но без причинения тяжкого вреда здоровью. Это чувство меры у него было благодаря тому, что он не пил, с гордостью подумал милиционер. Если бы я напивался на работе, может, разозлился бы очень сильно. А так задержанный получил ровно столько, сколько причиталось, по-божески.
Старший лейтенант Кудельский выбросил сигарету, затушил на тротуаре, поправил китель и направился к выходу Западного вокзала. Он смотрел, как толпы входящих и выходящих людей расступаются перед ним из уважения к мундиру. Слева, за книжным киоском, стояли автоматические кассы, в которых можно было купить билеты до ста километров. Он посмотрел в ту сторону, потому что рядом с автоматами всегда крутилась шпана, пытавшаяся кинуть пассажиров на мелочь. На этот раз там никого не было. Кудельский усмехнулся в пышные черные усы. Он подумал, что среди них, наверняка, разошлась весть о том, что он, начальник комиссариата, курит на вокзале, и они предпочли не нарываться.