Елена Арсеньевна Арсеньева
Гадание на любовь
© Арсеньева Е. А., 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
* * *
«Барин» (туз черв), или «Бланка», карта спрашивающего, если он мужчина. Когда гадают женщине, означает партнера (например, супруга). Может, впрочем, означать и отца или сына. Оказавшись в одном из крайних рядов, вертикальном или горизонтальном, означает приближение крупных жизненных перемен.
«Книга Французской Сивиллы»
Глава 1
Прибытие незнакомки
Чудным майским днем 18… года по утоптанным дорожкам старого сада, окаймленным первой, свежей, яркой, совсем еще не доросшей до косьбы травой, бежала девушка лет восемнадцати, одетая с той небрежной простотой, которую позволяют себе наши уездные барышни, уверенные в том, что гостей нынче не будет, а значит, можно позволить себе не изощряться с нарядами. На ней было зелененькое барежевое[1] платьице, в котором эта светловолосая девушка и сама казалась цветком, подобием тех одуванчиков, которые там и тут росли в траве под деревьями.
Сад был полон птичьим щебетом, пронизан солнечными лучами, осенен голубым, ясным небом, благоухал свежестью и первым яблоневым цветом, и все здесь являло картину самого радостного бытия… Все, кроме лица девушки. Его нежные, милые черты были омрачены тревогой. В руке девушка держала распечатанное письмо, изредка взглядывая на четкие резким, острым почерком написанные строки, и тогда еще пущее беспокойство выражалось на ее лице, а взгляд пугливо обегал окрестности, словно ей чудилось, будто за каждым деревцем или кустиком таится опасность.
Девушка выскочила из-под деревьев на просторную поляну, за которой находился барский дом – одноэтажный, но на высоком фундаменте, с двумя флигелями по обе стороны фасада, выдержанный во вкусе истинно русского «деревенского классицизма», при котором дворяне наши сельские изощрялись деревянным, оштукатуренным и покрашенным в желтый и белый цвет строениям придавать внушительный вид и благородные пропорции, – и со всех ног бросилась к крыльцу, на котором был накрыт к чаю стол, а рядом с беспокойным видом похаживала женщина, одетая по-старинному – в сарафане, простом летнике и в повойнике. Впрочем, при появлении девушки она немедленно приняла внушительное, строгое выражение и сказала:
– Зачем бегать так-то?! Сколько раз говорено!
У нее было полное, румяное лицо сорокапятилетней женщины, еще не утратившее красоты и некоторой свежести, однако его весьма портили густые, сросшиеся у переносицы брови и пронзительные черные глаза. И даже при взгляде на девушку они не смягчились, как если бы перед ней был провинившийся ребенок, а не взрослая барышня.
– Извольте руки мыть, Олимпиада Андреевна, да за стол скорей. Пышки небось простыли уже, – сказала она с укоризною, но осеклась, только сейчас обратив внимание на письмо, которое сжимала девушка. Мгновение смотрела на него с хищным выражением, а потом протянула: – А э-э-это еще что такое?!
– Зосимовна, – проговорила та, которая была названа Олимпиадой Андреевной, хотя гораздо более пристало бы ей ласковое имя Липушка… к слову, именно так ее и звали покойные родители, а оттого и мы станем называть именно так, как бы ни изощрялись строгая нянька, почтительные слуги или вежливые соседи, – Зосимовна, со станции почту привезли[2]. Я как раз около ограды была, меня мальчишка окликнул и письмо передал. Зосимовна, это от нее письмо! Она ответ написала! Она едет! Она здесь будет не нынче, так завтра!
Черные брови Зосимовны так и столкнулись у переносицы, выражая суровое недовольство, но тут же лицо приняло равнодушное выражение:
– Не пойму, о чем вы лопочете, барышня. Кто такая она? Куда едет? Откуда? Какой-такой мальчишка и что за письмо он вам отдал?!
– Разве ты не видишь? – Липушка нетерпеливо сунула ей бумагу, которую держала в руке. – Александра Даниловна едет! Ну, мадемуазель Хорошилова, та самая, о которой перед смертью говорил батюшка! Которой и он писал, и я написала сразу после его кончины, а она все не отвечала! И вот ответила! И едет!
– Откуда вы это письмо взяли, Олимпиада Андреевна? – быстро спросила нянька. – Кто вам его передал?
– Или ты оглохла? Да говорю ж тебе – мальчишка! – с досадой ответила Липушка. – Деревенский какой-то, белобрысый… а, вспомнила! Это Федотка, сын кузнеца. Да-да, помню, как мы с Николашей Полуниным катались, а у моей Незабудки расшаталась подкова, и мы остановились около кузни, а этот Федотка нам квасу напиться приносил, а квас оказался кисловат, и Николаша сказал, что не квас это, а сущая татарская буза, и Федотка обиделся, заревел и начал ныть, барин-де басурманами их называет, коли говорит, будто их квас – это буза татарская. А Николаша…
– Погодите, барышня, – бесцеремонно прервала Зосимовна, и выражение простодушного, самозабвенного оживления, которое взошло на лицо Липушки, когда она вспоминала об этом эпизоде, а особенно – когда произносила имя неведомого Николаши, мигом угасло. – Как письмо к этому Федотке попало?
– Да почтальон передал, как еще? – пожала плечами Липушка. – Там целый пакет был газет, которые еще батюшка выписывал, но от которых мы никак не можем отписаться, мною заказанные журналы, альманахи, книжки… Все это Федотка должен вот-вот в дом принести, он в обход пошел, вокруг забора, а я как письмо увидела, так схватила его – ну как было удержаться, к нам же никто давным-давно уже, с тех пор как батюшка скончался, не пишет, – прочитала – и мигом напрямик, через сад. Так я Федотку и обогнала… А вот и он идет, – указала она на мальчишку, входящего в ворота со стороны большой дороги и несшего в охапке объемистый рогожный мешок – из тех, в каких отправляют многочисленную почту, направленную по одному адресу.
Был мальчишка белобрыс, веснушчат, босоног, одет в домотканую одежду и мало чем отличался от прочих своих деревенских сверстников. Правда, выражение его синеглазой физиономии было весьма смышленое и даже лукавое. Впрочем, при виде сурово сошедшихся бровей Зосимовны он сбавил шаг и начал сбиваться с ноги. Вид его сделался озабоченным и виноватым. Однако это произошло не потому, что он на самом деле чувствовал за собой провинность. Просто в присутствии строгой няньки, по сути дела – домоправительницы и, после смерти барина, управительницы имения, всякий из протасовских крестьян начинал ощущать себя виновным во всех смертных и несмертных грехах и в любую минуту мог ожидать от нее наказания, всегда сурового и никогда не отменявшегося даже прежним господином, тем паче – робкой барышней.
– С каких это пор ты, Федотка, почтальоном заделался? – сурово спросила Зосимовна. – А Савелий где же?
– Да там, у реки, на мостках. Там девки столовое белье полощут. Савелий и задержался с Агашей поболтать, – простодушно пояснил Федотка. – Увидел меня и говорит – на-ка вот тебе, держи-ка, снеси к Зосимовне почту. Да гляди, говорит, неси бережней, мешок вон разошелся. – В подтверждение своих слов Федотка показал барышне и Зосимовне порванный край рогожки. – И только он это сказал, как из прорехи возьми да и выпади письмо. Савелий глянул – он же грамотен! – и говорит: ага, это барышне, вишь, написано: г-же Протасовой Олимпиаде Андреевне в собственные руки, – его в мешок не клади, не то снова вывалится… Я письмо за пазуху сунул, пяток шагов прошел – гляжу, барышня за оградой гуляет. Ну, я и отдал письмо ей в собственные руки, как там написано.
– Тебе велено было почту кому нести? – спросила Зосимовна, приподнимая брови, отчего они зашевелились, как две черные гусеницы, готовые вползти под темный ее повойник.
– Тебе, Зосимовна, – отозвался Федотка, глядя исподлобья.
– А ты кому понес, щенок?
– Зосимовна, ты что? – удивилась Липушка. – За что ты на него гневаешься? Письмо мое, что ж такого?
– Ах так! – подбоченилась Зосимовна. – Ваше, значит? Так чего ж вы с этим письмом ко мне бежите, чего жалуетесь? Сидите с ним, если оно ваше, и сами думайте, что дальше делать и как теперь быть!
И она с самым сердитым видом ушла в дом.
Липушка ошеломленно захлопала глазами.
Федотка постоял-постоял, потом опустил на траву мешок, держать который ему было, видимо, уже невмочь, и сказал:
– Слышь-ка, барышня Липиада Андревна… Вроде бы на деревне говорят, ты теперь наша хозяйка, ну, с тех пор как барин помер?
– Конечно, я, а кто ж еще? – непонимающе посмотрела на него Липушка.
– А коли так, чего ж ты дозволяешь Зосимовне над тобой измываться?! Меня тятенька, бывает, выпорет за ослушание, мамка заушину даст, но чтоб нарочно измываться… Где ж на белом свете такое видано? Забылась Зосимовна, что ль?
У Липушки повлажнели голубые глаза, однако она вскинула голову и дрожащим голосом проговорила:
– Как ты смеешь, Федотка, мне такое говорить? Говоришь, Зосимовна забылась, а сам-то?
– Эх, барышня! – глубоко вздохнул Федотка. – Я ж тебя жалею, а Зосимовна – нет. Глядишь, она тебя со свету сживет и сама в Протасовке засядет владычицей. Тут-то нам всем и придет мертвый конец.
Он жалобно шмыгнул носом и, повернувшись к Липушке спиной, побрел к воротам, понурясь и загребая ногами.
Липушка растерянно смотрела ему вслед, потом вдруг крикнула возмущенно:
– Да как ты смеешь! Да ты ничего не понимаешь! Да ты ничего не знаешь! Нет, ну как ты смеешь-то, а?! Да кабы вы знали… кабы вы все знали! Ну почему, почему все меня только ругают и никто не хочет понять?! Да неужели нет у меня на всем свете ни единого друга, который подал бы мне помощь?!
– Если позволите, я буду вашим другом и подам вам ту помощь, которой вы желаете, – раздался в эту минуту женский голос, и Липушка так и подскочила от неожиданности.
Она изумленно обернулась и увидела высокую девушку, а может быть, молоденькую даму, одетую в серое платье и серую епанчишку. Еще на ней был серый же капор, а в руках она держала небольшой саквояж. Тоже серый. По цвету одежды ее можно было принять за призрак – или путешественницу, потому что наши дамы, отправляясь в дальний путь, предпочитают надевать на себя самые что ни на есть немаркие и невзрачные одеяния. Впрочем, поглядев в лицо этой дамы или девицы, никто не решился бы назвать ее невзрачною. И это при том, что глаза у нее тоже были серые, а видные из-под глубоко надвинутого капора волосы имели пепельный оттенок. Было ей, сразу видно, немало за двадцать, однако старой девою назвать ее никто бы не решился, настолько ярким и выразительным было ее лицо!
– Кто вы, сударыня, и как попали сюда? – изумленно спросила Липушка.
– У моей кибитки сломалось колесо в версте отсюда, как раз за мостом, вот я и пришла пешком, – проговорила незнакомка. – Не будете ли вы так любезны и не распорядитесь ли послать туда людей и телегу?
– Ах, – воскликнула Липушка, – я тотчас скажу людям, чтобы спешили к вашей кибитке. Вы, должно быть, ехали к Полуниным? Их имение в трех верстах от нашего, вон за тем дубняком, – показала она рукой. – Они гостеприимные господа, вы будете очень довольны приглашением… Но только Николай Алексеевич и Ольга Васильевна теперь в отъезде, гостят в городе, а вы к кому же направляетесь, не к Николаю ли Николаевичу?
В голосе ее прозвучала опаска, которую гостья тотчас развеяла:
– Я приехала на почтовых, а с господами Полуниными не имею чести и счастья быть знакомою. Я прибыла к вам… ежели вы – Олимпиада Андреевна Протасова.
– Это я в самом деле, – кивнула изумленная Липушка. – Но кто вы, сударыня?
– Вы знаете меня, – улыбнулась дама, а может, девица. – Знаете – если не лично, то понаслышке. Я вижу в ваших руках свое письмо… обычное дело, что почта неприлично задерживается! Я прибыла по приглашению вашего батюшки, Олимпиада Андреевна. К несчастью, разные обстоятельства задерживали мой выезд… Потом я услыхала о кончине Андрея Андреевича. И отправилась в путь. Мое имя – Александра Даниловна Хорошилова.
– Александра Даниловна! – пробормотала Липушка. – Боже мой, вот так чудеса! Так вот вы какая! Но отец покойный называл вас Сашенькой, и я воображала вас совершенно иной… Конечно, вы именно Александра, может быть, Александрина, но не Сашенька. Сашенька – несмышленыш, а вы, наверное, так же умны, как и красивы.
– А я воображала вас совершенно такой, какая вы есть, – улыбнулась Александра. – С такими же золотыми волосами и голубыми глазами. Вы в точности такая, какой… – Только очень чуткий слух мог почуять заминку после этих слов, тем паче что Александра заговорила почти тотчас: – Какой и должна быть девушка, которая носит имя Липушка.
– А я свое имя недолюбливаю, – улыбнулась молодая девушка. – Но скажите, ради бога, вы говорите, что отозвались на приглашение отца моего, а разве моего собственного письма вы не получили?
– Нет, только письмо вашего отца… – отрицательно покачала головой Александра. – Это произошло накануне смерти моего отца, Данилы Федоровича Хорошилова. Матушка-то моя умерла давно…
– Ах, какое несчастье! – воскликнула Липушка. – Моя мать тоже покинула сей мир восемнадцать лет назад, произведя меня на свет. Значит, мы обе сироты! Отец перед смертью заклинал меня не оставить вас. Он много говорил о вашем батюшке, которому был стольким обязан и которого так и не удосужился достойно отблагодарить. Поэтому я просто не могла не исполнить его последней воли и не написать вам. Не пойму, как могло пропасть письмо?
– Думаю, это бывает нередко. Но что же именно говорил господин Протасов о моем отце и обо мне? – спросила Александрина, глядя на Липушку своими прекрасными, серыми, неулыбчивыми глазами. Чудилось, эти глаза многое видели и понимали, однако постигнуть их выражение стороннему наблюдателю было бы затруднительно, ибо они были не обычными, а обладали неким опаловым блеском, который как бы отражал чужие взгляды и всякие попытки проникнуть в душу Александры Даниловны.
– Ну, батюшка говорил, чтобы я считала вас за сестру, и добавлял, что Данила Федорович был прекрасный, очень добрый человек, всегда готовый выручить из беды даже незнакомца, а уж если речь шла о друге, то его доброте не было меры.
– Это правда, – задумчиво сказала Александра. – Он был именно таким. И я счастлива, что господин Протасов смог это понять и оценить – пусть даже и накануне кончины.
– Правда, мой отец не открыл, какую именно услугу оказал ему ваш батюшка, – сказала Липушка, глядя с любопытством на гостью, которая нравилась ей все больше и больше. Да и в самом деле Александра была очень хороша собой, а загадочность ее удивительных глаз еще более усиливала это впечатление. – Может быть, вы расскажете об этом?
– Я толком не знаю, это случилось еще до моего рождения, – пожала плечами гостья. – Что-то связанное с деньгами… еще мелькали слова о картах…
– О да, батюшка сказывал, что в былые времена он был завзятый картежник и немало денег оставлял на зеленом сукне, – вздохнула Липушка. – В его кабинете, в ящиках письменного стола, сохранилась целая коллекция карточных колод, как новых, даже нераспечатанных, так и старых, весьма потрепанных. Он много лет уже не играл, зарекся предаваться сей губительной страсти, однако с этими колодами так и не расстался. Мне тоже жаль их выбрасывать… – Тут Липушка спохватилась: – Да что ж мы здесь стоим? Нужно скорей распорядиться послать помощь вашему возчику!
– Не трудитесь, барышня, я сделаю все, что нужно, – послышался голос, и девушки, вздрогнув от неожиданности, повернулись к крыльцу.
На верхней ступеньке стояла Зосимовна и смотрела на них. Собственно, на Липушку она глянула только мельком и ревниво прищурилась, увидав ее лицо оживленным и радостным, каким оно становилось прежде лишь в минуты самые счастливые, например когда приезжал в гости молодой соседский барин Николай Николаевич Полунин, которого Липушка звала просто Николенькой или Николашей.