– Исторический триллер! Почему же Пушкин не попросил победы на Черной речке?
– Не успел. Пока не выполнено одно желание, нельзя записывать другое.
– Ловко! За один только автограф Пушкина вам заплатят состояние!
– Я вам рассказываю только то, что рассказали мне! И не утверждаю, что это правда! А насчет – продать… Книгу нельзя продать. Тот, кто продает ее, автоматически признает себя ее прежним владельцем. Мне пояснили, что если следующий владелец книги сделал запись своей рукой, то книга будет принадлежать ему до смерти. Даже если кто-то запишет желание в книге, помимо него, время все равно вычитается из жизни ее владельца. Поэтому тот, кто её продает, продает вместе с ней свою жизнь – желания другого человека все равно записываются, так сказать, на счет владельца.
– Допустим! А кто еще владел книгой?
– Трудно сказать. Судя по почерку, последние триста лет в России книгой владели человек десять. Здесь вот кто-то просит место министра. Затем проклинает тетрадь. Можно предположить, что он заплатил за пост жизнью. Последний владелец книги просил, чтобы у его брата всё получилось. На этом запись обрывается.
– У вас есть ручка? – спросил мужчина после долгого раздумья.
– Есть. У вас появились желания? Тогда, может, все не так плохо? – торговец улыбнулся, протягивая одноразовую ручку.
Незнакомец что-то быстро набросал в тетради.
– Желаю удачи! – сказал торговец. – Вот вам моя визитка на случай, если захотите сделать заказ. Вся эта история – галиматья, конечно. Но, честно говоря, любопытная галиматья.
Мужчина распихал визитку и книгу по карманам пиджака и вдруг вспомнил:
– Послушайте, а если желание сбудется, как я узнаю, что это не совпадение? Как я узнаю, что с моего счета, то есть с моей жизни, вычли время?
– Смотрите в зеркало. Зеркало все скажет. Мне объяснили так.
Мужчина махнул на прощание торговцу, опять засунул руки в карманы брюк, зябко втянул голову в плечи и отправился к Смоленской площади, решив: на свете много чудаков.
2
По Садовому кольцу проносились автомобили, словно ошалев от свободы, после дневных пробок. У МИДа, на решётке вентиляции метро, обнявшись, спали два бомжа в лохмотьях. Мужчина помедлил мгновение. Достал из кармана все деньги, что у него были, – будущему покойнику деньги не нужны! – и запихнул скомканные ассигнации в карман ближнего к нему нищего, что обнял товарища сзади. Бомж беспокойно пошевелился и снова заснул. Мужчина отправился дальше.
Через подземный переход он пересек площадь вниз к набережной Москвы-реки.
Незнакомец ощущал спокойствие, какое бывает, когда важное решение принято. Он вдруг понял, что за последний час перестал бояться будущего – страх, который мучил его все месяцы без работы, отступил! – и мужчина снова распоряжался своей судьбой.
Тут незнакомец вспомнил единственный в его жизни бой. В узком ущелье БМДРы их роты едва успели развернуться в круговую оборону, как он сначала догадался, а лишь затем почувствовал, что ранен: пуля пробила легкое навылет. В ташкентском госпитале он узнал, что из роты выжили двое: он и старослужащий Стёпа Краев – из родных у того была только мать. Стёпа отстреливался, перебегая от пулемета к пулемету, пока его не накрыли минами; но подоспел десантный батальон. Ему и Степе дали по ордену Красной Звезды. На «гражданке» Стёпа крепко запил. Что стало с ним дальше, он не знал.
Мужчина навсегда запомнил спокойствие предсмертного мига – в момент смерти умирать не страшно. Поэтому сейчас его беспокоила лишь реакция организма на ледяную воду и спазмы удушья, когда он станет захлебываться.
Вдоль запаркованных у тротуара машин мужчина спустился на безлюдную в этот час гранитную набережную под Бородинским мостом – конструкции архитектора Романа Клейна (профессиональная память оживляла необязательные сейчас имена).
К досаде самоубийцы, под мостом не оказалось спуска к воде. С противоположного берега Москвы-реки на черной беспокойной воде змеились отражения рыжих и белых огней неоклассического здания Киевского вокзала. Согласно семейным легендам, одним из его проектировщиков был дальний родственник нашего героя – Вячеслав Олтаржевский. Ассоциативный ряд увел его мысли от самого архитектора к его учителю – Отто Вагнеру. В памяти поплыли не имевшие отношения к австрийскому сецессиону резиденция Шёнбрун, памятник Марии Терезии…
Незнакомец отогнал неуместные ассоциации и огляделся. Поодаль к воде вели ступеньки. По тротуару он спустился к реке.
М-да! Он крайне необдуманно выбрал место: через реку от вокзала на самоубийцу словно бы с незримым осуждением взирал знаменитый пращур; справа в отдалении темнели арки метромоста, под которым мужчина еще студентом сидел на набережной, болтая ногами, со своей однокурсницей, тогда будущей, а ныне бывшей женой.
В родном городе каждый дом или трещина на асфальте – это старые знакомые, которые знают о тебе все. Может, потому многие самоубийцы для исполнения собственного приговора предпочитают интимное уединение шести стен, бутылку водки залпом, чтоб забыться, перед выходом на крышу высотки, либо едут подальше от молчаливых свидетелей их непутевой жизни – скрываются от знакомых трещин на асфальте и домов…
Опять же, вернулся к действительности мужчина, неизвестно – глубоко ли здесь? Проскоблишь башкой дно, и наутро назло медсестрам очухаешься в белом скафандре в одной из московских травматологий, тем же безработным стариком, как накануне, но с переломом шеи.
Мужчина выдернул из кармана галстук: подойдет вместо веревки! При размытом свете фонаря тщетно поискал глазами отбитый бордюрный камень или какое-нибудь грузило – Муму вроде бы так кончали! Но ни камня, ни другого балласта не нашел. (Не тащить же было с собой из дома через весь город в офис глупого Yuppie гирю!)
Тогда мужчина решил топиться, как есть – в одежде и туфлях, чтобы, набрав воды, вещи скорее утянули на дно. Он застегнул пиджак, коротко выдохнул, как перед подходом к гимнастическому снаряду, и ступил на край парапета. Отчаяние прошло, и теперь мужчина из упрямства хотел узнать: сумеет ли он хоть сейчас завершить задуманное?
Главное, ни о чем не думать и мысленно ни с кем не прощаться…
За спиной послышалось шарканье.
Под аркой пристроился какой-то жлоб в костюме. Он издал паскудные раскатистые звуки и, сладострастно матерясь сквозь зубы, испортил торжественную минуту. Жлоб, застегивая брюки, пригляделся к долговязой фигуре ночного «моржа».
– Славка? – не доверяя скудному освещению, спросил он. – Олтаржевский? Ты, что ли?
– Ну! – недовольно отозвался самоубийца. – Я!
– Во так встреча! А я ща еду и думаю, куда этот черт пропал? Сам Бог мне тя послал! Полезай в машину! Я ща руки сполосну!
– Гусь, ты, что ли? – Олтаржевский по говору узнал институтского друга: родившись в Москве, Арон Гуськов по невнятной причине экономил буквы в словах.
– Я! Я! Натюрлих, – играя русскими и немецкими смыслами, весело оскалился Гусь.
Кряхтя и не зло матерясь, он потянулся к воде. Хотел было лечь пухлым пузом на грязные ступеньки, но вовремя спохватился и не лег.
– Ты ссал тут, что ли? До воды граблями не дотянуться, – подосадовал Гусь и, косолапя, просеменил вверх по лестнице, на ходу бросив так, словно приятели только что вышли из машины: – Чего замер? Поехали!
Олтаржевский потоптался, не зная, что делать – остаться или идти? Он недобро хмыкнул: даже собственное самоубийство обернулось фарсом. Представил себя со стороны и презрительно процедил: «Старый осёл!»
Когда Олтаржевский вразвалочку одолел лестницу и вышел к черному лимузину, водитель в лакированных штиблетах, отклячив зад и придерживая галстук, чтобы не облиться, у обочины поливал из бутылки ладони хозяину. Гусь нагнулся, закинув галстук на плечо. Поодаль по сторонам квадратного «Мерседеса», похожего на катафалк, четыре здоровенных парня в зимних кожанах шагнули было к Олтаржевскому, и еще четверо у другого «мерина» насторожились, но Гуськов лениво осадил: «Свои!» И смачно харкнул.
Только тут Олтаржевский сообразил, что Гусь пьян, и потому обычно тихий – насколько помнил его Олтаржевский по институту, – сейчас заметно оскотинился.
Гусь, отфыркиваясь, сполоснул лицо.
– Лужок – мудак! В городе даже отлить негде! Ну, здорово, брат! – Гуськов оскалил великолепные фарфоровые виниры и мокрыми руками обнял приятеля.
– Это «Майбах»? – рассеянно спросил Олтаржевский.
– Ага. В Москве такой есть у меня и у Жирика. Полезай с той стороны. Не засри сиденье.
Охранник услужливо открыл Олтаржевскому дверь, и гость утонул в кресле, чем-то напоминавшем кресло-трансформер стоматолога, но уютнее. В светло-бежевом салоне, обитом неведомым Олтаржевскому материалом, было тепло, пахло дорогим парфюмом и ничем не перебиваемым запахом глицерина, исходившим от Гуськова.
Откуда-то из-под локтя Гуся выплыли стопки с золотыми императорскими орлами, а к груди Олтаржевского услужливо придвинулся маленький столик.
В матовом свете Гусь ощупал приятеля насмешливым взглядом.
– Чего уставился? – сердито проворчал Олтаржевский.
– Каким ты был, Ржева, таким остался: прямой, как палка! Откуда ты взялся? Топился, что ли?
– Типа того… – неохотно отозвался Олтаржевский, краснея.
– А почему без пальто? В пальто удобнее. Набухнет и сразу на дно! Правда, в этом месте воробью по колено! Проиграл пальтишко в казино?
– Забыл в конторе, где нанимался.
– Как забыл?
– Психанул. А возвращаться стыдно. Да и не к чему.
– В вахтёры нанимался? Ты в этом костюме – как лох с Черкизона. – Гусь отвинтил крышечку с коньячного горлышка и разлил по стопкам. – Чё мне не позвонил?
– Звонил. Номер не обслуживается. А через твоих ротвейлеров не пробиться.
Гуськов поднял стопку, и приятели махнули за встречу.
– Держи! – Гусь бросил на подлокотник визитку в платиновом тиснении.
– Не надо.
– Ты, Слав, за тот случай не обижайся. Заманали меня все. Пока гол, как сокол, никому не нужен. А только бабки появились, вся шелупонь как мухи на говно слетелись.
– Замяли! – примирительно сказал Олтаржевский.
…Еще на первом курсе ВГИКа Ржева сошёлся со старшекурсником Гусём в любви к Фасбиндеру и Кафке. Олтаржевский, защищая Гуся, жестоко подрался с монгольскими стажерами-кинематографистами, приехавшими в Москву по обмену. Будучи младше, он опекал Гуся, как старший. Из одной кружки на двоих они запивали «балтийский чай» – кокаин с водкой – дефицитной краснодарской «Пепси», что возил из дома в авоськах иногородний приятель Олтаржевского. Они забивали косячки духовитой южной конопли, «пялили» лимитчиц в разных комнатах одной квартиры. Фарцевали – мечтали разбогатеть и снять фильм. В итоге обоих «свинтили» гэбэшники: отец Ржевы, в то время зам главного редактора «Московской правды», а теперь нищий пенсионер, отмазывал. Еще раз выручать Гуся пришлось в начале «перестройки». На него подали два иска за неуплату долга. Дело замяли «в связи с изменением обстановки».
У Аркадия всегда был свой интерес к Ржеве: помимо папы, партийного газетчика, дружба с потомком знаменитых архитекторов из интеллигентной семьи сама по себе – плюс в антисемитском советском обществе.
На время они расстались. Ржева «сбежал» в Афган. Гусь, поработав режиссером областного театра, вернулся в Москву. Они с Ржевой посменно таксовали на купленном в складчину четыреста двенадцатом «Москвиче» и уже понимали, что в жизни пора что-то менять: режиссура Международного фестиваля молодежи и студентов или московских игр Доброй воли стабильного дохода не давала. Олтаржевского уже тогда восхищало, как талантливо приятель сговаривался с нужными людьми, чтобы достать недоступное.
Олтаржевский «ушел в науку». Гуськов открыл кооператив и куда-то исчез. Появился он, как следовало из газет, на подступах к Кремлю, приятелем Лужкова.
Тогда-то на одном из московских тусняков по поводу вручения медийной премии «Обложка года» Ржева впервые за десятилетие его и встретил.
В сад «Эрмитаж», где проходила церемония, Олтаржевского «затащила» жена – по протекции свекра она работала выпускающим редактором еженедельника.
Это была обычная московская «движуха»! «Русская ракета» Павел Буре скучал во втором ряду со своей вечно молодой мамой Таней. Гламурная Юля Бордовских с подругой дефилировала в антракте по проходу театра. Глызин завистливо – почему он, а не я на сцене? – пожирал глазами Олега Газманова, крутившего кульбиты под своих «Скакунов». «Король гламура» парикмахер Зверев на чудовищных платформах ломался на сцене среди детишек, радостно пинавших воздушные шарики. Воздыхатели Эсмеральды исполняли арию, навязчиво вливавшуюся тем летом в уши народа всеми радиостанциями Москвы.
Олтаржевский маялся в первом ряду: еженедельник жены победил в какой-то номинации, и организаторы рассадили лауреатов ближе к сцене.
Тут к микрофону торжественно вывели спонсора мероприятия господина Гуськова. Некогда – Аркадия Сергеевича, а ныне – Арона Самуиловича. Ведущие приветствовали его со льстивым юмором. Приглашенные гости оглядели со снисходительным презрением. Гусь кивнул Ржеве (Олтаржевский почувствовал на затылке жжение сотни любопытных взглядов). Но так и не подошел к старому другу. Ни в зрительном зале. Ни на фуршете «а-ля шведский стол». Олтаржевский со свойственным ему самоедством заключил, что, вероятно, тогда на нем, Олтаржевском, стали проступать, как лишайные пятна, первые признаки неудачника, вскоре ставшие очевидными не только для его жены.
Олтаржевский разговаривал с Павлом Буре о его отце Владимире, легендарном олимпионике Мюнхена – позже Олтаржевский замечал в зрачках у публичных знаменитостей такое же, как у Буре, льдистое отчуждение при разговоре с посторонними. Гусь заглянул в зал, кивнул всем и куда-то ушел с «усатым нянем», «забыв» о Ржеве.
Оказалось, помнит, коль первым заикнулся о той встрече!
– Я навел о те справки! – Гусь деликатно покосился на приятеля. – Ты директором в издательском доме работал. Серьезное предприятие с приличным оборотом! Чё ушел? Даже не подстраховался – место не подыскал!
– Генеральный, старый алкаш, возомнил себя Мердоком. Его дочку вызвездило от папиных денег. Я им сказал, что думаю о них…
– Узнаю тебя, Ржева! – хмыкнул Гусь. – Чем занимаешься, кроме газетной пачкотни?
– Да так… Роман думал попробовать…
– Значит, ничем! Пойдешь ко мне в компаньоны?
– Гусь, ты резвишься спьяну. А мне завтра что-то жрать надо.
– Я о серьезном деле говорю! Я тебе звонил – телефон вне зоны. Твои жены не знают, где ты. А твои коммунальные гоблины с похмелюги не вспомнили, кто ты.
– Что за спешка? – обескураженный осведомленностью Гуся, спросил Олтаржевский. – Я все равно в твоих делах не смыслю.
– Мне не нужно, чтобы ты смыслил! На меня смыслящих пол-Кембриджа пашет. Вторая половина – генеральское гэбьё. Толку-то! Ща такая свистопляска начнется! – он вздохнул.
– Гусь, говори прямо – тебе зицпредседатель Фунт нужен? Сейчас с улицы даже продавца в ларек не берут!
– Опять ты в лоб садишь, Ржева! – поморщился Гусь. – Дурацкая привычка! Отвыкай! В бизнесе и политике так не принято! Слава, ты здесь, потому что мы с тобой спина к спине плющили узкоглазых. С твоими мозгами ты бы давно министром печати был. Я ж помню, как за ночь ты на спор выучил сорок восемь падежей табасаранского и семьдесят префиксов хайда? Но в жизни к мозгам нужны связи. И свои люди.
Гуськов посмотрел в окно. Олтаржевский невольно тоже. «Майбах» плавно плыл по Софийской к Раушской набережной. На фоне черного неба за зубчатыми стенами Кремля мрачно высились купола церквей.
– Что скажешь о моем предложении?
– Ничего.
– Боишься? Значит, слышал, что Кремль на меня жмет!
– Не в том дело. Мог бы – помог. А так, какой с меня толк! В мои годы люди миллиардами ворочают или в академиях заседают.