Моби
MOBY Саундтрек моей жизни
MOBY
MOBY PORCELAIN A MEMOIR
© 2016 by Moby Entertainment, Inc.
© Захаров А., перевод на русский язык, 2018
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
* * *
Пролог
Парковка, 1976
Будущее
Все магазины в гипермаркете «Док» в Стратфорде, штат Коннектикут, были закрыты на ночь, кроме прачечной самообслуживания «Фреш-н-Клин». Моя мама, одетая в синие джинсы и коричневую зимнюю куртку, купленную на распродаже «Армии спасения» за пять долларов, была в этой прачечной. Она стояла у покрытого растрескавшимся линолеумом столика под мерцавшими флуоресцентными лампами, курила сигарету «Уинстон» и складывала одежду. Что-то из этих вещей было нашим, что-то принадлежало соседям, которые иногда платили нам за стирку и складывание белья. Той мартовской ночью витрины магазинов были темны; на пустой парковке стояли только наша серебряная «Шеви-Веги» и еще чья-то машина. Холод был влажным и тяжелым, кучи снега в углах парковки посерели и постепенно таяли под дождем.
Ее движения были яростны, во рту обязательно была сигарета, а на соседские футболки капали слезы. Мне было десять лет.
Каждые две недели я бывал в «Доке», чтобы стирать вместе с мамой. Я или помогал ей, или просто сидел на фиберглассовом стуле в прачечной, наблюдая, как крутятся гигантские сушилки – а крутились они по-особому, несимметрично. Моя мама уже больше года сидела без работы, а ее последние отношения закончились, когда бойфренд попытался пырнуть ее ножом. Я видел, как она плакала, складывая соседскую одежду. Ее движения были яростны, во рту обязательно была сигарета, а на соседские футболки капали слезы. Мне было десять лет.
После того как мы вместе сортировали стирку, я обычно выходил на улицу и гулял по пустой парковке. Я делал петлю вокруг гипермаркета, проходил мимо погрузочных площадок и ржавеющих мусорных контейнеров и спускался к разрушенному доку, благодаря которому торговый центр получил свое название. Док был черный и обгорелый; когда-то его использовали по назначению, но теперь он просто торчал, стоически покорившись судьбе, из темных вод реки Хусатоник. Иногда, если мне везло, я видел гигантских речных крыс, которые сновали среди нор в грязи.
Тем вечером в марте 1976 года было слишком холодно и дождливо, чтобы гулять, а в прачечной от сигаретного дыма стало нечем дышать. К тому же, сидя рядом со стиральными машинами на холодном фиберглассовом стуле и глядя, как мама курит, складывает одежду и рыдает, я особенно сильно ощущал, насколько мы бедны. Так что я провел тот вечер в машине, закутавшись в мокрую куртку из секонд-хенда и играя с радиоприемником. Дождь монотонно долбил по крыше «Веги», а я крутил туда-сюда настроечный диск AM-радио.
В музыке я был неразборчив: мне нравилось все, что звучало из динамика. Я считал, что люди, ставящие музыку на радио, точно знают, что делают, и ни при каких обстоятельствах не дадут в эфир что-то неидеальное. Каждую неделю я слушал хит-парад American Top 40 от Кейси Кейсема и запоминал песни, которые он ставил. У меня не было любимых исполнителей – я обожал их всех одинаково, с почти религиозным благоговением: от Eagles и ABBA до Боба Сегера, Барри Уайта и Пола Маккартни с его группой Wings. Я просто считал, что вся музыка, которая играет по радио, достойна моего полного и безраздельного поклонения.
Все, что связано с сексом или чувственностью, приводило меня в ужас и вызывало сильнейшее желание включить мультики «Луни Тьюнз».
Мои мокрые синие джинсы «Рэнглер» липли к виниловому сиденью холодной машины, но я с радостью слушал все, что играло. То была эпоха диско, рока, кантри-рока, прогрессивного рока, яхт-рока и баллад. Led Zeppelin спокойно сосуществовали с Донной Саммер, а Aerosmith жили в мире с Элтоном Джоном. А потом я услышал что-то новенькое: Love Hangover Дайаны Росс. Я знал жанр диско, хотя и не считал, что эта музыка слишком отличается от другой звучавшей на AM-радио. Но песня Love Hangover была особенной. Вступление – томное, соблазнительное, словно из другого мира, – напугало меня.
Все, что связано с сексом или чувственностью, приводило меня в ужас и вызывало сильнейшее желание включить мультики «Луни Тьюнз». Когда я смотрел с мамой телевизор и персонажи «Мод» или «Лодки любви» намекали на секс или интимность, я замирал и безмолвно ждал, пока сцена закончится.
Но Love Hangover была совсем другой. Во-первых, ее поставили на радио, а это значит, что песня хорошая. Во-вторых, она звучала футуристично. Я обожал «Звездный путь» и «Космос: 1999», так что решил, что мне нравится все футуристическое. Будущее было чистым и интересным, в нем не было места печальным родителям, курящим «Уинстон», и прачечным самообслуживания. Поэтому даже зная, что Love Hangover – о сексе, я все равно дослушал ее до конца. То была футуристическая песня на радио, а меня пока что еще ни разу не подводило ни то ни другое.
Я сидел, глядя на размытый свет ламп прачечной через мокрое лобовое стекло, и постепенно понимал, что от этой песни мне неуютно, но она мне нравится. Она показывала мне мир, который я не знал, противоположный тому, где я жил сейчас, и который я ненавидел. Ненавидел бедность, сигаретный дым, наркотики, стыд, одиночество. А Дайана Росс обещала мне, что где-то есть мир, не запятнанный грустью и обреченностью. Другой мир – чувственный, механистический, гипнотический. И чистый.
Сидя в маминой «Шеви-Веге», я представлял блестящий город, находящийся на расстоянии целой жизни от этой парковки. Я видел, как люди уверенным шагом идут по этому блестящему городу, проходят мимо зданий с гигантскими стеклянными окнами, выходящими на диско-клубы и космопорты. Когда зазвучала лихорадочная диско-концовка Love Hangover, я представил, как люди танцуют, одетые в белое и похожие на роботов-ангелов.
Песня закончилась. Я выключил радио, вышел из машины под дождь и посмотрел вдоль парковки, тянувшейся до самой реки и пустой, за исключением тающего снега и луж. Через зеркальное стекло я снова увидел, как мама курит и складывает одежду, и почему-то даже не расстроился. Жизнь не ограничивалась только этим холодным, унылым торговым центром. Зернышко попало на благодатную почву и тайком проникло куда-то в мою ДНК. Диско-песня на AM-радио подарила мне лучик надежды: когда-нибудь я покину этот мертвый пригород и найду город, в котором смогу забраться в самое чрево. Чревом будет дискотека, куда меня впустят и дадут послушать футуристическую музыку. Я представил себе, как открою двери диско-клуба на вершине самого высокого здания в мире, и тысяча человек поприветствует меня, улыбаясь.
Часть первая
Грязная мекка, 1989–1990
Глава первая
Сто квадратных футов
В семь часов утра петухи наконец-то заткнулись.
Вокруг заброшенной фабрики в миле от станции Стэмфорд, где я жил, часто повторялись четыре характерных звука.
1. Выстрелы. Торговцы крэком регулярно устраивали перестрелки, обычно – после захода солнца.
2. Церковные песнопения из колонок. Каждые выходные местные отделения доминиканской и ямайской церквей ставили неподалеку большие проповеднические шатры, пытаясь таким образом прогнать торговцев крэком.
3. Public Enemy. Или EMPD. Или Роб Бейс и диджей И-Зи Рок. Каждые пятнадцать минут мимо проезжала машина, из которой гремели песни Fight the Power или It Takes Two на такой громкости, что у меня тостер вибрировал.
4. Петухи. Все жители улицы напротив заброшенной фабрики держали на задних дворах петухов. Они начинали кукарекать где-то в четыре тридцать утра – как раз тогда, когда я пытался уснуть. Я держал рядом с кроватью старый радиоприемник и, когда мне нужно было поспать, настраивал его на частоту, где не было станции. Шипение помех едва-едва заглушало рассветные стаккато петухов, страдавших от переизбытка тестостерона с той стороны улицы.
Я переехал на этот заброшенный завод два года тому назад, и мне там очень нравилось. В девятнадцатом веке это была огромная фабрика скобяных изделий, состоявшая из двадцати или тридцати гигантских кирпичных зданий. Теперь же, в восемьдесят девятом, она превратилась в темную огромную массу в районе, славившемся самым большим количеством убийств во всей Новой Англии. Лет десять назад какой-то застройщик выкупил весь комплекс, окружил его забором и нанял охранников, чтобы присматривали за ним.
Некоторые охранники обеспечивали себе прибавку к зарплате, собирая по 50 долларов в месяц с разных странных личностей и разрешая им за это тайком жить или работать на заброшенной фабрике. Я зарабатывал около 5000 долларов в год, так что вполне мог позволить себе такую «арендную плату». Моя комнатка была маленькой, зажатой между киностудией по производству гей-порно и мастерской какого-то художника, но она была моей и только моей: сто квадратных футов[1] заброшенной фабрики, где я мог жить и работать, пока охранники брали свои 50 долларов в месяц и притворялись, что меня нет.
Моя комнатка была маленькой, зажатой между киностудией по производству гей-порно и мастерской какого-то художника, но она была моей и только моей: сто квадратных футов заброшенной фабрики, где я мог жить и работать, пока охранники брали свои 50 долларов в месяц и притворялись, что меня нет.
Стены я построил из выброшенной кем-то фанеры, которую мы с моим другом Полом нашли в мусорном контейнере. Мы с Полом вместе ходили в Дариенскую среднюю школу, где сдружились на почве любви к научной фантастике, а также того, что мы были единственными бедными детьми в Дариене, штат Коннектикут. Стены моего жилища в сто квадратных футов очень напоминали коричневое деревянное стеганое одеяло, а в летнюю жару они воняли так же, как мусорный бак, где мы их нашли. Еще у моего пространства была прекрасная прочная дверь, которую мы спасли из заброшенного дома близ Седьмого шоссе в Норуоке, а пол покрывал толстый, красивый ковер цвета слоновой кости, который я взял из гаража родителей друга. Разрешения я на это не просил, но уверял себя, что ничего страшного в этом нет, потому что если они когда-нибудь заметят пропажу, я тут же верну его обратно. Ковер я вообще не чистил, но он, как ни удивительно, выглядел совершенно нетронутым.
У меня была маленькая коричневая школьная парта, на которой стояли синтезатор Casio, драм-машина и секвенсер Alesis, четырехканальный микшер TASCAM и ужасный сэмплер Yamaha. На колонки у меня денег не было, так что слушать все приходилось через пару наушников из Radio Shack. Я готовил еду в тостерной печке и на одноконфорочной электрической плитке. И я был счастлив. Я обожал крошившиеся кирпичи, обонятельную нагрузку от столетия фабричных запахов и огромное окно, выходившее на юг; зимой оно пропускало бледный свет, летом – сильнейшие знойные лучи.
Фабричный комплекс занимал примерно миллион квадратных футов площади – он был настолько огромным, что я даже не представлял, сколько еще народу там живет, – и, несмотря на то что мне лично «принадлежали» лишь сто квадратных футов из этого миллиона, доступ я имел к каждой клеточке этого пространства. Я ездил на мотоцикле своего друга Джейми вверх и вниз по пустым фабричным этажам, иногда играя в «мотобоулинг»: ставил ряд бутылок в одном конце коридора и пытался потом сбить их колесами мотоцикла. Когда мне становилось скучно, я устраивал поисковые экспедиции и находил старые канистры с пропаном, бочки промышленных химикатов, гигантские ржавые гаечные ключи, катушки стальных проводов, иногда – дохлых голубей.
Когда в гости приходили друзья и родные, они оставались разочарованы. Пятилетний кузен Бен, который приехал сюда вместе с моей теткой Энн, встал в дверях маленькой комнатки, где я жил, и объявил: «Это ужасно». Я пах как бомж – потому что, несмотря на то, что у меня как бы было жилище, с функциональной точки зрения я был бездомным. У меня не было ни проточной воды, ни туалета, ни отопления, зато было бесплатное электричество – а это единственная коммунальная услуга, необходимая для того, чтобы записывать музыку.
Я пах как бомж – потому что, несмотря на то, что у меня как бы было жилище, с функциональной точки зрения я был бездомным.
Если мне надо было пописать, я находил пустую бутылку из-под воды. Ванной не было, так что мылся я всего раз в неделю – когда ходил домой к маме или в общежитие к своей девушке, меня пускали в душ. Обычно я вонял, но меня это не слишком беспокоило. Я обожал свою жизнь на заброшенной фабрике.
Ну, почти полностью. Мне совсем не нравилось, что я уже не один год работаю над музыкой, а живу до сих пор в маленьком городке в сорока милях от Нью-Йорка. Еще мне не нравилось, что ни один лейбл не проявил никакого интереса к моей электронной музыке, и что ее даже не слышал никто, кроме моей девушки. Но если не брать во внимание мое болезненное желание жить и записывать музыку в нижнем Манхэттене, заброшенная фабрика была идеальным местом.
Мой типичный день проходил примерно так: я просыпался около полудня, готовил овсянку на электроплитке, читал Библию и работал над музыкой. Когда мне хотелось отдохнуть, я ездил на скейте туда-сюда по пустым коридорам фабрики или шел в местную доминиканскую бодегу, чтобы купить еще овсянки и изюма.
Но сегодня я отправлялся в Нью-Йорк, в свою грязную мекку. У меня было несколько способов добраться туда. Иногда я ехал на своем старом мопеде до Дариена, где жила мама, и одалживал ее изношенную «Шеви-Шеветт». Дорогу, по которой я направлялся в город, мне показал дедушка, когда мне было восемь лет: он рассказал, как добраться до города, минуя платные дороги, хотя для этого приходилось заезжать в самые преступные и наркоманские районы Нью-Йорка.
Иногда я находил кого-нибудь, кто собирался в город, и просил подвезти меня. Но чаще всего я садился на «Метро-Норт», электричку, соединявшую Нью-Йорк с пригородами. Я все детство провел, сбегая из Коннектикута на Манхэттен на «Метро-Норт». Мои друзья-панки и я надевали наши лучшие панк-рокерские футболки и ехали в город, надеясь, что там нас заметят настоящие панк-рокеры и одобрят наши футболки с Black Flag и Bad Brains. С утра по пути к вокзалу Гранд-Централ мы сидели рядом с сонными белыми бизнесменами; возвращаясь вечером домой, мы снова встречали их же, только пьяных и усталых.
Если, выходя с фабрики, я видел полицию, то выбирался через одно из огромных стеклянно-стальных окон, чтобы избежать общения со служителями закона. Сегодня по дороге ехал только грузовик, так что я вышел с черного хода и тут же съежился от холода. То был не сухой, а влажный, пронизывающий до костей холод, от которого носки становились тяжелыми. Три дня назад прошел снег, покрыв землю чистым, ангельским покрывалом – но его быстро испортил ледяной дождь. Я шел под серым небом по растрескавшемуся, изрытому асфальту бывшей парковки, пробираясь через лабиринт луж. Дойдя до сетчатого забора, я выбрался через дыру в углу и направился к станции Стэмфорд.
По пути туда я прошел мимо нескольких «магазинных церквей»[2] с вывесками ручной работы, продуктового магазина с пуленепробиваемыми плексигласовыми окнами и скидкой на солодовый ликер «Шлиц», бильярдного зала «Кавалер» и пары заколоченных, заброшенных зданий. Через несколько минут у меня уже замерзли руки и ноги. Местные жители на улице казались не то бездомными, не то чем-то перепуганными, и их немало озадачил вид плохо одетого белого парня, идущего по их району.