Никто не замечает и другое: машины подъезжают, из них выходят военные, направляют фары на дверь, ждут.
– Неужели мент заложил?
– Вряд ли, – говорит Прибытко. – И без него, думаю, нашелся доброжелатель.
– Иди, Стёпа, – говорит Егоров, – ты военный, тебя не тронут.
– Прости, братишка, – говорит Прибытко, обнимая трубача. – И приходи к нам в летное. Тебя кадеты на руках понесут. – Он почти протрезвел.
Люди вываливаются в морозную ночь, проходят сквозь строй, между двумя шеренгами, огрызаясь на солдат. Те оправдываются: мы-то причем? У нас приказ. Егоров выходит последним.
– Минуточку, – говорит ему какой-то парень в пальто и ондатровой шапке – иней на ней искрится под фонарями.
– Вы Егоров?
– Ну, я.
– Вы трубили?
– Запрещается, что ли?
Ондатровый парень хмуро оглядывается по сторонам, стряхивает снег с пальто…
Эх, невнимательный, поглощенный собою Егоров!
Ему бы раздвинуть зимнюю тьму, бросить взор в небо, где затеян о нем великий спор.
Белые крыла против черных, свет против тьмы.
Врут поганые про договор с Егоровым, алчут души, сулят награды. Коли плоха тульская труба, могут подбросить импортную.
Ангелы – о своем: пусть уж подхватит Егоров какой уж есть инструмент да бежит с гиблого места. Они перенесут его, родненького, через заборы и крыши – к родной общаге. Но медлит Егоров, застыл, как статуя, и поэтому…
– Я лейтенант Кошкин, опекунское облуправление. А ты, парень, наделал шуму. Поехали к нам. Потолковать надо.
Едет, едет, едет трубач Егоров на толковище с Кошкиным.
Петляет машина по мертвым улицам, черные дома, белый снег на крышах, луна меж облаков, как обкусанное яблоко, скребут дворники по стеклу.
В учреждении казенные ковры, чисто, безлюдно, на дверях кабинетов только цифры.
Кошкин изучает Никиту поклеточно, от макушки до каблуков, как и положено опекуну.
Без пальто и дорогой шапки Кошкин выглядит совсем юным. Лицо широкое, скуластое – мы-то уже знаем, что Игорем Ивановичем его зовут, а Егоров не знает. Поэтому Егоров ловит себя на мысли, что опекун похож на героиню-трактористку Пашу Ангелину, которую он видел в «Новостях дня». Шевелюра зачесана назад, стрижен под канадку – скобка на затылке. Костюмчик не из дорогих, скорее всего польский, от местного универмага, но сидит ладно; нейлоновая рубашка, узкий, по моде, галстук-шнурок. Говорит тихо, бархатно, как диктор «Маяка» вечернею порой: значит, музыкальное училище, третий курс?
Что касается нерадивого милиционера, сержанта Василия Тончу, то о нем, говорит Кошкин, позаботятся. Не оправдал надежд, которые возлагала дружественная структура. Уволят и отправят в родные Бендеры. Но с Егоровым сложнее.
Глаза юрского ящера сверлят Никиту.
С уголовным кодексом не знаком? Ах, и не открывал даже? И зря! Придется пояснить: светит трубачу Никите Егорову колония строгого режима, там-та-ра-рам, бум-бум-бум!
За что?
Никита больше удивлен, чем напуган. Играл «Славянку»? Это же не какие-нибудь «Конфетки-бараночки» или ужасные, опасные, повсюду запрещенные, потому что очень сильно буржуазные, «Очи черные».
Ну, нет! Конечно, нет! Отличный марш! Кошкин произносит хвалу ветеранам войны и музыке, под которую они еще в опекунском училище имени Песталоцци мерили сапогами плац. Но Егоров спровоцировал вок-зальную пьянь на беспорядки! Вот в чем ужас и огорчение! А копнуть дальше? Угряз в трясине морального разложения, поклоняется западным идеалам. А друг его, Водкин, и вовсе осквернил образ руководителя страны.
Показывает фотку, где Влад плюет в Хрущева.
Егоров защищает Влада, привирает, дескать, напились; ни при чем тут партия и советская власть. Водкин патриотичен и сознателен, имеет значок ГТО II ступени, он даже староста группы.
Но Кошкин начеку. Достает другие листы из ящика, исписанные мелким почерком. Кто же автор, гадает Егоров…
Третий час утра.
Егоров понимает, что Кошкину известно всё, причем именно из листков. И про то, что Водкин намылился в Америку, и что по ночам джаз играют, и что в церкви поют.
Игорь Иванович в ударе. Он на пике профессионального запугивания. Егоров ему про ошибку, а Кошкин – про то, что об ошибках они с Водкиным будут теперь на зоне рассказывать. Там не просто зона, а зона в зоне, ограда из колючей проволоки, через которую ночью пропускают ток. Чуть дотронулся, и кирдык. Удобства во дворе, под конвоем.
Чует Игорь Иванович победу. Вот она, близка.
Егоров ежится от внутреннего холода.
Кошкину, напротив, жарко, снимает пиджак, вешает на спинку стула, ослабляет галстук-удавку, ходит взад-вперед и не спускает глаз с Егорова.
И вдруг:
– Ладно, не бзди! Ты, вообще, симпатичный пацан. И держишься хорошо. Нам такие нравятся.
Кому это нам?
Лейтенант большой либерал, почти свой парень, только зрачки глаз шевелятся, извиваются. Из-за этого никак в глаза Кошкина не заглянешь. Они постоянно в движении, они бегают. И хорошо. По этому признаку трубач Егоров научится безошибочно определять повадку опекунов.
– Ты ведь не враг советской власти? Ты просто оступился, не так ли?
– На что намекаете?
– Не намекаю, а предлагаю: помогать нам.
Кошкин достает из сейфа бланк, кладет перед Егоровым.
Никита думает о людях в закусочной, о комбате Фёдорове. Он нащупывает в кармане орден, сжимает его так, что штифт с резьбой больно впивается в ладонь.
Кошкин смотрит на трубача исподлобья. Слышно даже, как на его руке тикают часы.
Вдруг Никита начинает хохотать, чем вызывает ответную, хотя и неуверенную улыбку опекуна, затем – недоумение и тревогу.
– Чего ржешь, как конь?
– Из меня… Ой, не могу!.. Хотят сделать стукача!..
– Дурак ты, Егоров, – говорит Кошкин. – Какого стукача? Кто тебя этим глупым словам научил? Система так устроена. Думаешь, она мне по душе? Гнилая насквозь. Но кто-то ведь должен опекать таких, как ты?
– Зачем опекать-то?
– Чтобы глупостей не натворили.
– Должен вас разочаровать. Я не гожусь. Точно, не гожусь.
– Почему же? – Кошкин искренне удивлен. – Я тебе даже оперативный псевдоним придумал. Будешь Трубачом. Хо-хо!
– Я не умею хранить тайны.
– Очень, очень даже тебя понимаю! – Кошкин сочувственно вздыхает. – Сначала все не могут. Научим. Будешь получать почти в шесть раз больше твоей сраной стипендии. Квартирку подыщем отдельную. От армии освободим.
– У меня другие планы. Я могу идти?
– Катись. И держи язык за зубами.
Огорченный опекун, лицо пунцовое, как знамя, подписывает пропуск.
Глава 7
Дело Водкина и Егорова
Полночь, а Влад не спит, горит настольная лампа, Влад читает Дюма.
Никита бросает футляр с трубой на постель, вытаскивает обломки курятины, куски хлеба, пропитанные соком винегрета, соленый огурец – в общем, всё, что успел со стола прихватить.
Игорь Иванович Кошкин тоже не спит в своей однокомнатной квартире в блочной башне, на двенадцатом этаже, что торчит серым зубом на Четвертой улице Шестой Пятилетки.
Он лежит в наполненной ванне, высовывает пальцы ног и рассматривает их на предмет морального износа.
В управлении все складывалось вопреки планам Кошкина. В личном деле записано, что он владеет музыкальным инструментом аккордеон, согласно анкете.
Ну, подбирал Игорь Иванович один вальсок, да и то путался с басами. Всё равно назначили опекуном по культуре. Доводы насчет того, что он ни черта в культуре не смыслит, в театрах не бывает, даже в цирк не ходит, – начальство не убедили.
Целый год ушел на вербовку агентов. Но попадались одни ублюдки, способные лишь бегать за переводами. Если не пяток-другой ветеранов, служивших за страх, не о чем докладывать начальству. Поэтому за дело Водкина и Егорова Кошкин ухватился с усердием добермана.
Об этом размышляет опекун, сидя в ванне и глядя на собственные ступни.
Ему неприятно, когда подушечки пальцев в горячей воде становятся похожи на грибы-сморчки, которые он собирал с матерью в лесу.
Кошкину не понять, что причина брезгливости к сморчкам таится в подсознании, где отпечатан его внутриутробный образ, когда недоразвитый плод по имени Игорь, натурально, напоминал гибрид противопехотной мины с колючей проволокой.
И что всё это происки рогатых и поганых, которые, считай, уберегли его от роддомовской помойки.
Однако же рогатые и поганые ничего не делают безвозмездно, и любому ясно, что неудобства Кошкина есть некое об этом напоминание.
Вот ногти. Не любит он стричь ногти на ногах ровно так же, как его покровители никогда не стригут когти и копыта. Куча неудобств! Приходится ставить ногу на край ванны, надевать очки, при этом роняются то очки, то щипцы.
Гадость, гадость, гадость! Видел бы батя!
Но Иван Сергеевич Кошкин, профессиональный Дед Мороз, никак не может помочь сыну. Поскольку в реальном времени, рискуя репутацией, топает по ночной Москве, держа путь от метро «Площадь революции» к гостинице «Метрополь», – выяснять отношения со старой подругой Снегурочкой, гражданкой враждебного государства ФРГ.
На фронте Иван Сергеевич также служил Дедом Морозом.
Точнее, артиллеристом.
Но всякое 31 декабря военные опекуны заставляли его надевать шубу и шапку (тулуп и полковничью папаху командира), набивали мешок трофеями: часами, ножами, коньяком и тушенкою. Снегурочкой наряжали медсестру по фамилии – надо же, снова совпадение, и какое! – Снегурочка.
Оба, постепенно напиваясь, переходили от землянки к землянке.
Понятно, что водка лилась через край, и бился, по словам поэта, в тесной печурке огонь.
Встречая 1944 новый год, надрались так, что красноармейский Дед Мороз потерял полевую жену Снегурочку, поссорились, и она, заблудившись, оказалась у немцев.
Офицеры 110-й пехотной бригады (группа армий «Южная Украина») как раз допивали шнапс и уже собирались прикорнуть перед боем, когда к ним в блиндаж ввалилась пьяная Снегурочка, размахивая «Московской особой», с рязанским криком «Танцевать, мужики!»
Потрясенные офицеры вермахта схватились за пистолеты, но поскольку Снегурочка не имела оружия, кроме водки, ее позвали к столу.
Тут она впервые увидела гауптмана Клауса по кличке Санта. Весельчак гауптман был в гриме и наряде Санта-Клауса.
Проведя ночь в беспамятстве веселья, сержант Снегурочка утром обнаружила себя на лежанке рядом с Санта-Клаусом и без одежды.
В результате они поженились.
Так что второй раз Снегурочка, приехавшая из Баварии, и Дед Мороз Кошкин, отсидевший за потерю Снегурочки – между прочим, в одном лагере с хородирижером Амадеем Сухоруковым, хотя на страницах этой правдивой истории они так и не встретятся, – увиделись в мирной Москве.
Войдя в номер, Иван Сергеевич едва узнает бывшую фронтовую по-другу, столько на ней нездешней сытости и благолепия.
Здесь и муж ее, Клаус по кличке Санта, с бутылками и закусью из «Березки».
После напряженного разговора интуристы и Кошкин напиваются, ударившись в военные воспоминания.
Особенно усердствует Снегурочка, вдаваясь в детали, которые лучше бы не слышать Клаусу, но он на всякий случай выкрикивает: «Гитлер капут!».
Они также орут русские и германские песни, угощают юных опекунов по ту сторону двери, обмениваются непристойностями.
Наконец, когда Санта-Клаус, не выдержав русской дозы, засыпает, Дед Мороз, согласно давнишней мечте, овладевает Снегурочкой в ванной…
Однако же в данную минуту жизни его сын, Игорь Иванович, об этом даже не подозревает.
Ему тоже хочется женщину, но у Кошкина нет женщины.
Иногда он мастурбирует, глядя на глянцевых красавиц из заграничных журналов, которые хранит под диваном.
Порнушку одолжил Игорю Ивановичу начальник отдела по борьбе за нравственность народа Маркин.
Уж его-то, Маркина, Кошкин мог на полном основании заподозрить в сношениях с нечистым. Чеснок ненавидит, даже с борщом, это раз. В баню не ходит, это два. Слишком часто навещает с проверками станции переливания крови и пьет свежачок, когда никто не видит, урча и сдержанно повизгивая, это три. Кудряв, сутул, под кудрями, если поискать, можно обнаружить уплотнения, очень похожие на рожки. Порнушку Маркин одолжил, напугав Кошкина присловьем: сдают только свои.
Не сволочь ли?
Красавицы на обложках гладкие, потому что наполовину силиконовые, как куклы, смотрят зазывно. Но мечта переспать с какой-нибудь такой кажется Кошкину столь несуразной, что он лишний раз под диван не лезет.
Ему нравится секретарь Маркина Галя, брюнетка с цыганской косой. У нее груди вполне натуральные, колышутся, как меха с вином, и усики под носом, – признак немалой страсти. Такой только шепни, такая бы не отказалась. Но попробуй, свяжись, сразу же и сдаст.
Накинув халат, Кошкин перебирается в комнату, берет с полки книгу, это Кафка из отдела цензуры. Издано в Швейцарии.
Он открывает случайную страницу и читает: «Ибо все мы как срубленные деревья зимой…»
Глупости какие-то? Правильно, что запретили.
Кошкин поглядывает на дверцу серванта, за которой стоит початая бутылка коньяка, из которой следовало бы прямо теперь отпить глоток для упорядочения мыслей и заесть холодной котлетой, его бы это успокоило. Но завтра рано на службу.
Он раскладывает тахту, натягивает на себя одеяло, думая о непокорном трубаче.
Когда опекун Кошкин забывается в непрочном сне, ему снится командарм Будённый.
Красные только что взяли Перекоп, и Будённый оттягивает Кошкина перед строем. За то, что за лошадьми не следил. Половина эскадрона со старыми подковами. А это задерживает наступление.
Кошкин держит под уздцы коня, ухмыляясь.
Командарм усищи распушает, да не знает тайну Кошкина. Кошкин в конармии – по заданию Всероссийского опекунского совета матросских и солдатских депутатов. Так что в любую минуту может Будённого заложить.
Ух, власть-то какая! Голова кругом!
Просыпается Игорь Иванович – пот на лбу. Заснешь тут!
День-деньской читает он донесения агентов.
А донесения – безделица и бред.
«Неизвестный, установленный впоследствии как сторож гаража Картузов И. Г., публично на городском рынке рассказывал анекдот про то, как Сталин с Лениным попали в рай, а продавцы капусты смеялись. Источник Барсик».
Он-то всё равно знает, чем дышит творческая интеллигенция, о чем говорит и поет под гитары на кухнях, какие анекдоты травит, по какой жизни тоскует. Ему и так всё известно!
Говорят – да уж совсем открыто, нахалы! – о вечном дефиците, о нехватке денег, песни поют Галича. Да не про далекие планеты, а про вертухаев и вышки. Смеются над бровями Леонида Ильича, тоскуют по заграничной жизни.
Будь на то воля Кошкина, он бы за кордон ездить вовсе запретил, – и о чем только начальство думает. Навезут барахла, друг перед другом хвастают.
Игорю-то Ивановичу пришлось даже сочинить документ для туристов – «Тезисы примерных впечатлений».
В документ им была заложена идея глубокая: начинать всегда за здравие и говорить правду, ибо ничто, кроме правды, не имеет подобной пропагандистской силы.
Живут на Западе сытно? Да. Во многих семьях не по одной, а по две машины? Да. Могут говорить то, что вздумается? Безусловно, у них законы разрешают. Но при этом нас боятся и ненавидят. Какие же это друзья?
Вся надежды на Маргариту Алексеевну Никонову – пианистку с глазами испуганной лани. И хотя обросла мужиками, как яхта ракушками, не пожалеет сил Кошкин, огнем и мечом расчистит дорогу к ее сердцу.
Егорову в общежитии тоже снится сон.
Будто он попал в состав Оскара Питерсона.
Но не в Америке, а в СССР.
Они репетировали в каком-то доме культуры перед концертом, а Егоров сидел в зале и слушал.
Одну вещь сыграли, другую, а потом Оскар отрывает пальцы от рояля и говорит: напрасно Гиллеспи не поехал. А здесь, в дикой России, где трубача найдешь? И музыканты сидят суперкласса – Конни Кэй за барабанами, тромбонист Джей Джей Джонсон, Херб Эллис с гитарой, на басу – Рэй Браун. Целое созвездие.