Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 1. Часть 1. Крупицы прошлого. Часть 2. В плавильном котле Америки - Евгений Петрович Бажанов 9 стр.

А еще я нашел в домашнем архиве весьма примечательную открытку, пожелания одноклассников Наташе в 11-м, выпускном, классе по случаю Женского дня 8 Марта. Пожелания воистину пророческие:

Издание Министерства связи СССР. А 11856 10.XII.1963. МПФ Гознака. 1964. Зак. 11585. Цена художественной карточки с маркой 4 коп.

Сама Наташенька, вспоминая о школьных годах, рассказывала, как вместе с классом проходила производственную практику на телевизионном заводе на Багратионовской. Научилась собирать телевизоры, чем гордилась. И сожалела, что завод закрылся. Правда, на его месте открылся огромный рыночный комплекс, куда мы частенько ездили с Натулей «отовариваться» – покупали продукты, одежду, обувь и бытовую технику.

Глава 3. Студенческая пора

В старших классах встал, естественно, вопрос о поступлении в вуз. Бабушка выступала за журналистику и не раз высказывалась в пользу этой профессии. В свое время она выбрала для дочери, Наташиной мамы, профессию врача, теперь требовала от внучки последовать ее совету. При этом подчеркивала, что не зря же Наташу школьные учителя называют «маленьким Белинским».

Внучка, однако, колебалась. С одной стороны, Наташенька увлекалась физикой и подумывала о поступлении в соответствующий вуз, посещала специальную физматшколу при МГУ. С другой стороны, в старших классах стала членом Клуба юных искусствоведов в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. И долго не могла выбрать жизненную стезю, кем быть, физиком или лириком. Второе перевесило.

Изучая искусство, увлеклась Индией, ее культурой, историей, архитектурой, языками. Дома было принято решение подать документы в Институт восточных языков (ИВЯ) при МГУ. Документы приняли, но предупредили: конкурс столь велик, что девочек вообще брать не будут. Посоветовались с Г.Ф. Кимом, крупным ученым-востоковедом и другом семьи. Тот сказал, что у него самого сдает в ИВЯ дочь, но он не уверен в успехе. Тогда Наташа с родителями задумались: где еще можно изучать Индию? Вспомнили о МИМО (позднее – МГИМО)[11], куда регулярно поступали мальчики и девочки из Наташиной весьма элитной школы на столь же элитном Кутузовском проспекте города Москвы.

В черновой тетради Наташи, исписанной математическими формулами, я нашел ее переписку с кем-то из одноклассниц.

Незнакомый почерк: «Куда ты решила идти?».

Наташин почерк: «Еще не знаю, но думаю попробовать в ИМО. Мне советуют идти в университет Дружбы…».

Незнакомый почерк: «Могут принять в МАИ, но я хочу в МИФИ или мехмат. Еще на инженера-физика можно, а конструкторский не выйдет. Я хочу в физический, но из-за сердца не примут, придется в гуманитарный…».

И еще незнакомый почерк: «Я должна заниматься в Клубе искусствоведов при музее Пушкина суббота 6 вечера, если поступлю. Физический кружок Анатолия Михайловича – вторник».

Там же: «Как ты думаешь, лучше заниматься сразу 2 часа или по 1 часу 2 раза?».

На выпускном школьном вечере учитель физики сокрушался. Он считал, что Наташа с ее уникальными способностями в области естественных наук, должна поступать в МИФИ или на физический факультет МГУ. Наташа и сама не была уверена в правильности выбора. В МГИМО, сетовала она родителям, берут только по знакомству, а потом также по знакомству распределяются и делают карьеру.

Решающую роль сыграли слова классной руководительницы Майи Моисеевны Винокуровой:

– Ты так сильно училась, что тебе абсолютно не о чем волноваться, у тебя все будет хорошо.

Наташа приняла совет с учетом того, что экзамены в МГИМО проходили в июле, раньше чем в других вузах. Если бы не получилось в МГИМО, она подалась бы на истфак МГУ. Мгимовские экзамены послужили бы репетицией. Впрочем, родители не сомневались в успехе. Папа говорил: «Наташа, ты золотая медалистка, никакой блатной тебе не помешает».

Некоторые из абитуриентов, тоже поступавшие в МГИМО, сумели освободиться от выпускных экзаменов в школе, можно сказать, сберегли силы и нервы. Наташа все выполняла по полной программе, очень устала, но тем не менее мгимовские экзамены сдавала с блеском. Однако из-за отсутствия блата оценки ей занижали. И приняли на факультет международных экономических отношений (МЭО) «кандидатом в студенты». Это означало, что девочку могли отчислить после первой же сессии за недостаточно высокие оценки. Это было первое столкновение моей будущей жены с несправедливостью. Она поняла, что во взрослой жизни, в отличие от того, чему учили в школе, не все решают знания и совесть[12].

Уже после зачисления Наташи в МГИМО папа, Евгений Павлович, пожаловался своему знакомому, министру Морфлота Бакаеву, на мгимовские мытарства дочери. Тот живо отреагировал:

– Что же Вы раньше не сказали, один звонок, и я все решил бы без проблем.

А вот как, по свидетельству Надежды Александровны Мериновой (Рухмановой), отреагировали на поступление Наташи в МГИМО одноклассники:

«Наташин «разворот» (другого слова не подберу) в сторону дипломатии явился для нас – ее одноклассников – сродни «грому средь ясного неба». У нас еще в 9-м классе сформировалась группа желающих поступать в этот престижнейший вуз. Это были дети родителей, связанных по работе с международными делами или просто занимавших высокие посты в государстве. Наташа в данную группу не входила. Никто не ожидал, что Наташа будет поступать (и поступит) в МГИМО. Некоторые даже шутили, узнав об этой сенсации, что, дескать, «без блата Наташка пролетит мимо». Другие судачили о том, что в МГИМО она пошла, чтобы вырваться из-под гнета бабушки. Так ли это – не буду гадать. Но в любом случае… Наташа попала в самое «яблочко». Никто из тех, кто поступал с ней, не стал таким успешным и ярким. Наташа превратилась в подлинную звезду и внешне, и в плане дипломатической и научной карьеры. Она выросла в крупнейшего специалиста и по Востоку, и по другим регионам. В МГИМО же она нашла свою первую и единственную любовь в лице Евгения Петровича».

…Я, как и Наташа, был зачислен на 1-й курс МЭО. Нас собрали, чтобы объявить, кому какой язык учить. Словно предчувствуя свою судьбу, я сидел в зале и вслух, и про себя повторял: «Хоть бы не китайский, хоть бы не китайский!». К тому времени (1964) советско-китайские отношения и, главное, восприятие Китая в нашей стране окончательно испортились. КНР, бедная, отсталая страна, да еще со странными порядками, с дурацкой пропагандой, почти никого не привлекала.

И надо же было так случиться, что именно меня первым среди китаистов назвали. Зал немедленно разразился смехом, одновременно сочувствующим, издевательским и злорадным. Такой же реакции удостоились озвученные затем фамилии других новоиспеченных китаистов.

После китаистов объявили кореистов, в том числе Наташу. Зал эмоций не высказал, но зато приговоренные изучать этот малоизвестный и непопулярный язык сильно расстроились. Наташа, как я уже писал выше, в школе увлекалась Индией и мечтала овладеть хинди или урду. И вдруг корейский! Все, что связывало ее с Кореей, был подаренный в детстве пупс-кореец (он долгие годы хранился у нас на даче, но несколько лет назад куда-то запропастился). И помнила еще эпизод из далекого детства, когда с бабушкой ехала в поезде по маршруту Москва – Баку. В том же вагоне путешествовали корейцы, и поскольку на Корейском полуострове тогда шла кровопролитная война, пассажиры их очень жалели.

Не только Наташа, но и остальные корееведы стали таковыми поневоле. Причем один из них, Лев Макаревич, подал заявление на столь непопулярный китайский язык. Других заявлений на китайское отделение не было, и тем не менее парню «влепили» корейский.

Чехарда с распределением языков всегда была свойственна МГИМО. Олег Герасимович Пересыпкин, ректор Дипакадемии в 1987–1993 годах, поступал в МГИМО в 1959 году и тоже подал заявление на китайский. Но в отличие от Левы Макаревича получил арабский. И стал видным арабистом-дипломатом, ученым, педагогом.

Система назначения языков сохранилась и поныне. Дочери моей коллеги, желавшей освоить скандинавские языки, дали хинди. После длительных препирательств и разбирательств сжалились и перевели на… украинский язык. В Дипакадемии тоже случались курьезы. Со мной там учился (в 1979–1981) азербайджанец, к моменту поступления блестящий переводчик арабского. Так ему вменили в обязанность освоить вьетнамский.

Перед началом занятий первокурсников отправили на летние работы. Я принял участие (конечно, в высшей степени скромное) в строительстве гостиницы «Россия» в Зарядье (которую уже в постсоветскую эпоху снесли). Наташенька же поехала в колхоз. Там познакомилась и сдружилась с тремя девушками – Наташей Ефремкиной, Леной Моисеевой и Юлей Захаровой. Первая из этих трех подруг так вспоминает знакомство с моей Наташей:

«Мы познакомились с Наташей Корсаковой в августе 1964 года, когда поступили в институт. Нас отправили в колхоз, и мы там оказались вместе. Хотя заметила я Наташу еще на первом собрании курса. Она выделялась скромностью: темно-синяя юбка, белая блузка, никаких украшений.

В колхозе дом, где мы жили, находился на краю села. Недалеко за околицей был большой стог сена. Для нас, городских, это была экзотика. Мы забирались на стог и лежали там, глядя на небо. Нам это все казалось совершенно необыкновенным.

Много лет подряд после той поездки в колхоз на Наташин день рождения мы провозглашали тост «За стог сена!». Когда Наташа семь лет жила в Америке, мы переписывались, и в каждый ее отпуск обязательно встречались. Эти встречи были для нас очень важными.

В августе 2014 года нашей дружбе должно было исполниться 50 лет, и мы хотели торжественно отметить «золотой» юбилей. Наша последняя встреча состоялась в апреле, мы провели вместе весь день. Когда я уходила, Наташа сказала: «Спасибо, you made my day!».

Мы не знали, что это была наша последняя встреча».

Наташа Ефремкина бросила учебу в МГИМО уже где-то на втором или третьем курсе, Лена Моисеева с большими мытарствами, но, кажется, доучилась до конца. А Юля Захарова, моя коллега по китайской языковой группе, училась только на отлично и хорошо. Но близкой моей Наташе осталась на долгие годы лишь ее тезка Наташа Ефремкина.

Китаистов и кореистов объединили в одну академическую группу (№ 8). Языки мы учили отдельно, все остальное – вместе. Меня к тому же назначили старостой академической группы, так что я в первый же день перезнакомился со всеми членами группы (нас было 13 человек). Наташа сразу бросилась в глаза своей привлекательной внешностью, лучезарностью, доброжелательностью. Она все время улыбалась и звонко смеялась. Говорила красивым, переливающимся, завораживающим голосом. Мы стали сотрудничать и сдружились. Я рассказывал Наташе о том, как мы учим китайскую грамоту. Она, в свою очередь, делилась впечатлениями об изучении корейского языка.

В корейской группе насчитывалось шесть человек. Преподавали корейский язык настоящие энтузиасты, влюбленные в свою работу и в Корею. Основной курс вела молодая Валентина Николаевна Дмитриева, разговорный язык – пожилой кореец Хан Дык Пон.

Студентам сразу разъяснили, что происхождение корейского языка, как и самого корейского народа, до конца не определено. Но доминирует теория родства корейского языка с алтайскими (объединяющими тюркские, монгольские и тунгусо-маньчжурские языки) и японским. При этом письменность в Корею (так же как в Японию и Вьетнам) пришла из Срединной империи. Примерно две тысячи лет назад корейцы стали пользоваться китайскими иероглифами. Вместе с иероглифами жители Страны утренней свежести усваивали и китайские слова, которые составляют 70–80 % всего словарного запаса современного корейского языка. Использование иероглифов открывало доступ к наиболее продвинутой культуре Дальнего Востока, делало корейцев частью высокоразвитого синоцентрического мира. Но это письмо создавало и неудобства. Местный язык грамматически очень отличается от китайского, он, в частности, изобилует суффиксами и окончаниями, существительные в нем склоняются, глаголы спрягаются.

Обходиться одними иероглифами, которые всегда неизменны, было трудно. И корейские ученые под руководством короля Сечжона создали в XV веке алфавит хангыль. Алфавит состоит из 24 букв, внешне похожих на иероглифы, но передающих лишь звуки и слоги, а не понятия (как иероглифы). На первых порах буквы использовались для дополнения китайских слов суффиксами и записи исконных корейских слов. В последние десятилетия произошло вытеснение иероглифов из книг и периодических изданий. Тем не менее в Корее боготворят каллиграфию, для корейцев китайские достижения в этой области – высший эталон, объект подражания. В южнокорейских школах все еще преподают иероглифику, без нее не может обходиться и интеллигенция, интересующаяся культурой предков.

Наташиной группе тоже пришлось изучать иероглифику, но далеко не в том объеме, как китаистам. Что касается специальных страноведческих дисциплин, то нам, студентам МЭО, они не полагались. Правда, в программу были включены обзорные лекции по экономике стран Дальнего Востока, которые замечательно читала Нина Петровна Семенова. Наташа регулярно писала под ее руководством курсовые работы и очень сдружилась с Ниной Петровной.

Изучение корейского языка требовало большого трудолюбия и отнимало массу времени. Часами Наташа просиживала над учебниками и в лингафонном кабинете. В перерывах между занятиями кореисты, часто вместе с китаистами, обсуждали политическую и экономическую ситуацию на Корейском полуострове.

Северная Корея воспринималась нами со скептицизмом, как страна с отсталой экономикой и абсурдным культом личности Ким Ир Сена. Мы вслух читали северокорейские пропагандистские брошюры и хохотали до упаду. В них сообщалось, например, что в день рождения «великого вождя» Ким Ир Сена расцветают цветы, поют птицы. Однажды он пошел ловить рыбу и поймал уникальную, такую никто раньше не видел. Рыбу выделили в отдельный класс и назвали ее в честь вождя. Сообщалось, что в Пхеньяне открыли научно-исследовательский институт по изучению здоровья товарища Ким Ир Сена. В брошюре, посвященной матери вождя, на каждой странице подчеркивалось, что она никогда не ссорилась с соседями.

Забавные истории рассказывал о северокорейцах мидовский начальник и наш лектор М.С. Капица. Однажды из аудитории поинтересовались, помогали ли корейские партизаны Красной Армии в освобождении Северной Кореи в 1945 году. КНДР – союзник, обижать его не полагалось. Но Капицу это обстоятельство не смутило: «Наши генералы, – смеясь, ответил он, – ни в какие бинокли даже одного партизана не заметили».

К Южной Корее относились с уважением. Она была запретным плодом, частью капиталистического мира, который в то время все больше идеализировался советской молодежью. Казалось, что там все лучше, чем в СССР и других соцстранах, страдавших хроническим товарным дефицитом и влачивших скучную, ущербную, зажатую тоталитарными тисками общественно-политическую и культурную жизнь.