Мы с сестрой одновременно взяли по мешочку, я зажимала его в правой ладони, а она – в левой. И когда было объявлено достать то, что лежало внутри, нырнула ладошкой в темноту без малейшего сомнения, сжала камушек и достала его, вытянув на ладони. И не сразу поняла, что у меня он иного цвета, не такой, как у Визалии. У неё камушек сиял белизной снега, лежавшего на далёких горных вершинах, мой же был темнее непроглядной ночи. Среди раздавшихся голосов я отчётливо услышала громкий вскрик матери: поначалу обрадованный, когда она увидела белый камень на ладони сестры, а после – потрясённый, полный горечи, едва моя ладонь разжалась. Вот так в один миг и решилась моя дальнейшая судьба, отделившая меня от Визалии.
Всех девочек, кроме тех, в руках которых покоились тёмные камешки, отпустили. Прихоть ли злого рока, случайность ли, но все мы пять были совершенно разные. Высокая и гибкая, словно лоза, Диана с узким длинным лицом. Низенькая крепкая Сельма с круглым озорным лицом и задорно вьющимися колечками рыжеватых волос. Тихая, едва заметная Гизела с прозрачной кожей и огромными глазами, серыми, словно грозовые тучи. Ехидная, острая, словно шип колючки, Васса, рыжая, с россыпью крупных веснушек на лице. И я. Такие разные, но объединённые общим прозвищем Невесты.
В ту пору мы ещё не понимали значения этого слова, и я не могла вспомнить, как забирали прошлых Невест… Словно и не было ничего. Зато теперь мы стояли перед огромной толпой, чувствуя их напряжённые взгляды, в то же время полные облегчения и спокойствия, уверенности в завтрашнем дне. Один из Видящих произнёс молитву, а после нас увели в одну из многочисленных тёмных комнатушек Храма, где краской нанесли на лицо чёрные треугольники и отпустили обратно к семье. Вот и всё, удивилась я, радостно подбегая к Визалии, цеплявшейся изо всех сил за юбку матери и с опаской смотревшей на меня.
– Мам, мы пойдём домой?
Мой голодный желудок урчал в предвкушении холодной похлёбки, ожидавшей нас на столе в глиняном горшке. Но мать покачала головой и наказала нам с Визалией дожидаться её у входа в Храм, а сама вошла внутрь.
– Было больно? – спросила Визалия, дотрагиваясь тонким пальчиком до треугольников на моём лице. Кончик её пальца запачкался в чёрной краске, ещё не успевшей высохнуть, и она, смешно наморщив носик, слизнула эту капельку языком.
– Нет, – покачала головой я, – только щекотно немного, когда кисточкой водили по лицу.
– Больно будет потом, – внезапно заявила мне она, – я слышала, как Иуния бормочет себе об этом вполголоса, когда лепит фигурки животных.
– Старая Иуния просто не в себе, – рассмеялась я, – её россказням никто не верит. А одну и ту же историю она никогда не может рассказать одинаково. Помнишь, как она рассказывала нам сказку о лисице, что воровала кур у сельчан? В первый раз она говорила, что лисица попалась в ловушку хитрого мужика и поплатилась своей рыжей шкурой из-за собственной жадности… Второй раз, что хвостатой удалось обмануть ленивых и сонных жителей деревни. А в третий раз она и вовсе забыла, о чём рассказывала, и начала петь что-то совсем другое.
– А что, если это были рассказы о нескольких разных лисицах?
Мне бы и в голову такое не пришло. Этим Визалия и отличалась от меня. Я всегда верила на слово, внимая речам, а она словно ныряла под оболочку слов и задавала вопросы, слишком сложные для меня. Я рассмеялась в ответ и дёрнула её за косу:
– Вечно ты выдумываешь… Совсем скоро станешь такая же, как Иуния, – постоянно будешь хромать на одну ногу и бормотать себе под нос!
Она немного надула губы в знак обиды, но потом уличила момент и что есть мочи ущипнула меня за бок. Я взвилась на месте от неожиданности и начала гоняться за ней, улепётывающей со всех ног, но не покидающей вытоптанной земляной площадки перед Храмом.
– Лия! – строго окрикнула нас мать.
Мы обе сразу присмирели. Когда мать говорила таким тоном, ничего хорошего можно было не ждать. Иногда наши забавы её не веселили, но лишь расстраивали. И тогда она щедро раздавала нам затрещины своими покрасневшими, мозолистыми руками, заставляя нас замолчать, чтобы мы не мешали ей немного отдохнуть перед тем, как ей вновь нужно было вставать задолго до рассвета и идти работать. После того как нашего отца, по словам соседей, задрал дикий вепрь на охоте, ей приходилось тяжело. И она хваталась за любую чёрную работу. Убирала огромные дворы богатых домов, полола в них сорняки и стирала. От постоянного пребывания в воде и едкого мыльного корня её руки краснели, кожа воспалялась и лопалась. Это означало, что несколько дней мы будем питаться одной жидкой похлёбкой, в которой плавало несколько кусочков овощей и кореньев, до тех пор, пока она не сможет вновь идти и полоскать чужое бельё в ледяной воде.
– Домой, живо! – и она, не оборачиваясь, крупным шагом пошла впереди, держа в руках мешок, которого до прихода в Храм у неё не было, а мы побежали за ней следом, пересматриваясь друг с другом и разговаривая взглядами. Дома мать осторожно положила мешок на середину стола и молча смотрела на него некоторое время, сурово поджав губы, а потом развязала тесёмку и начала доставать оттуда круглый пышный хлеб из белой муки, который мы ели только по праздникам, толстый пузатый кувшин со сладким сиропом и даже кусок солёного мяса. Мы замерли, разглядывая все эти яства, не решаясь спросить, мерещится ли нам это или мы вновь начали жить так же хорошо, когда был жив отец.
– Ешьте! – мать проворно нарезала хлеба и щедро настрогала мяса, подсластив воду в наших кружках сиропом из кувшина. А сама легла на кровать в углу и отвернулась к нам спиной, пролежав так весь остаток дня и даже не поднявшись к привычной вечерней стирке. Мы старались не шуметь и тщательно прибрали со стола, потихоньку улизнув из дома на улицу. Заняться нам сегодня было нечем: новой пряжи мать не приносила уже целую седмицу, потому мы были предоставлены сами себе, и вскоре некая молчаливость и оторопь, охватившие нас после непривычного поведения матери, уступили место обыкновенным детским забавам и играм.
С того самого дня наша жизнь изменилась. Не так сильно, чтобы в каждом новом дне не видеть остатков предыдущего, но казалось, что прежняя жизнь становится всё дальше и дальше, словно её, как тонкую щепку, уносят прочь весенние талые воды. На нашем столе то и дело появлялась хорошая еда. Раз в седмицу мать отводила меня в Храм, где один из Видящих раздевал меня донага и тщательно осматривал, затем подправлял краской успевшие немного побледнеть чёрные треугольники на моём лице и о чём-то говорил вполголоса с матерью, вручая ей напоследок неизменный мешок, в котором оказывались то мука с маслом, то крупа, то пахучий круг козьего сыра и мясо, а иногда там оказывался сладкий сироп и даже немного вина. По приходе домой мать строго отчитывала меня, наказывая молиться усерднее и вести себя приличнее. За каждую ободранную до мяса коленку я получала сильные тычки и затрещины, она с особой тщательностью осматривала мои руки и ногти, выискивая грязь под ними, заставляла умываться полностью дважды в день, невзирая на погоду, и смазывала малейшую царапину заживляющей мазью, чего раньше никогда не делала. А ещё иногда она не пускала меня даже собирать вязанки сухого хвороста, гоняя вместо меня Визалию по несколько раз.
– Занимайся пряжей, – сухо велела она и вываливала передо мной гору шерсти.
Я уныло смотрела на ворох шерсти, но принималась за дело, негодуя на то, что Визалия носится с другими ребятами в своё удовольствие по лесу, срывая дикие ягоды и сражаясь на сухих палках, а я сижу в тени дома и прочёсываю шерсть раз за разом, превращая её в кудель. Обычно мы вдвоём с Визалией проделывали эту работу, а потом пряли нить и ссучивали её. Вдвоём дело спорилось быстро, а теперь я вынуждена была заниматься этим одна. Более того, мать иногда брала вычесанную шерсть и тщательно рассматривала, недовольно цокая языком и заставляя вычёсывать её ещё и ещё, пока она не превращалась в тончайший воздушный пух. Так поневоле я и стала одной из лучших прях, а после пришлось ещё и вязать из полученной пряжи. Всё для того, чтобы я не носилась как оголтелая по улице и не могла даже ненароком нанести вред столь драгоценному сосуду, как тело Невесты. Меня утешало лишь одно: тем оставшимся четырём девочкам приходилось так же, как и мне.
Глава 3
Я не сидела постоянной затворницей в четырёх стенах. Воду не удержать в сомкнутых ладонях – она всё равно просочится на песок. Так и я находила время и возможность улизнуть на улицу к своим друзьям. Поначалу они долго рассматривали краску на моих щеках и перешёптывались, но после азарт игры взял своё. И можно было бы сделать вид, что всё оставалось по-прежнему, но это было не так. И если раньше я была постоянной участницей наших баталий, то нынче стала пришлой, гостем, заглядывающим изредка на несколько минут и несведущим во всех тонкостях.
Трещина отчуждения, поначалу едва заметная, ширилась с каждым днём, отделяя меня пропастью от моих сверстников и от Визалии. Теперь она заменяла нас двоих и даже выглядела немного по-иному, более важная, что ли, и немного обиженная на меня за то, что её-то мать не баловала, а заставляла работать, гоняя за водой к колодцу и за вязанками сухого хвороста в лес. Визалия всё так же выполняла тяжёлую часть работы по дому, как когда-то ранее мы вдвоём, но теперь ей приходилось справляться в одиночку. А на меня мать возложила иные обязанности, не требующие приложения больших сил, но хлопотных и долгих. Она заставляла меня разминать сухие зёрна в муку и выпекать на камнях тонкие, почти прозрачные лепёшки, варить густую похлёбку, прибирать по дому так, чтобы не было ни одной лишней соринки во всех углах, прясть и ткать.
Наверняка в глазах Визалии я начала выглядеть как лентяйка и маменькина любимица, хотя по моим ощущениям было совсем наоборот. Мать теперь даже изредка не расчёсывала мои длинные волосы, заплетая их в диковинные косы, змеящиеся по голове, и всё реже целовала в лоб перед уходом или на ночь. Я всё чаще удосуживалась сердитого взгляда, и губы её сурово поджимались, когда она смотрела в мою сторону. Она словно старалась отдалиться от меня вперёд положенного срока. Говорят, что, когда хочешь приготовить из курицы вкусную похлёбку, нужно лишить её жизни быстро, одним ударом отсекая голову или сворачивая ей шею, чтобы животное не испытывало мучений. Наверняка было бы лучше, если бы меня забрали в Храм сразу же после церемонии выбора, но вместо этого отправили к семье, становящейся чужой и далёкой с каждым днём.
После того как Визалия бросила мне в лицо перед сверстниками слова старой, выжившей из ума Иунии, я вдруг осознала, что этим она подводила черту, заранее прощаясь. Иногда всё ещё вспыхивали прежние проблески нашей дружбы, но сразу после этого она словно просыпалась и вновь принималась игнорировать меня или насмешничать исподтишка, растравливая моё сердце. И именно она выдала меня матери утром, когда я, проснувшись, обнаружила, что между ног немного мокро и липко, а тонкая циновка в одном месте побурела от крови. Я старалась не шуметь, наивно полагая, что смогу скрыть это от глаз посторонних, едва только мать уйдёт из дома, а Визалия помчится на улицу. Но пока я пучком сухой травы пыталась впитать в неё мокрое пятно, сестра проснулась и, не выдавая себя ни малейшим движением, наблюдала за мной. Я почувствовала на себе её пристальный, насторожённый взгляд и прижала палец к губам, призывая её к молчанию, но вместо этого она, глядя мне прямо в глаза, громко позвала:
– Мама! Мама!
Мать заворочалась в дальнем углу дома и села в изголовье кровати. Зачем ты разбудила её своим криком, Визалия, с укоризной спрашивала я глазами, но она упорно делала вид, что разучилась понимать меня без слов, и быстро затараторила:
– Мама, у Аврелии кровь… Вот здесь! Она пыталась затереть её, скрыв от посторонних глаз.
Мать устало провела по лицу рукой и встала, подходя ко мне, сжавшейся от страха.
– Поднимись, – велела она мне и задрала край ночной рубахи, выдернув его из моих крепко сжатых пальцев. Потом кивнула самой себе и кинула к моим ногам одну из своих рубах, приходившуюся мне почти до самых пят.
– Приведи себя в порядок и жди меня.
Она будто нарочно не глядела на меня и собиралась быстрее обыкновенного. Её крупные, сильные руки, уже не бывшие столь красными оттого, что сейчас ей не приходилось стирать до изнеможения, мелькали перед моими глазами, совершая обыкновенные, привычные действия: ополоснёт лицо и разломит тонкую лепёшку, жуя её на ходу, соберёт длинные волосы и натянет своё просторное платье, завязав пояс позади, отойдёт в дальний угол и начнёт шептать молитвы… Каждое движение было гораздо более резким и таким быстрым, что я едва успевала следить за ней.
– Ты готова? – мать, пожевав мятный лист, выплюнула его, сделав после пару глотков воды. Я пролепетала едва слышное «да», потому как от страха собралась даже быстрее неё.
– Пойдём, – велела мне она, разворачиваясь спиной и выходя из дома. В открытую ею дверь ворвались лучи солнца, уже выглянувшего из-за горизонта, на миг осветившие пространство нашего маленького и бедного домишки, отпечатав в сознании всё до мельчайших деталей, включая притихшую Визалию, смотревшую на меня округлившимися тёмными глазами. На мгновение мне показалось, что она сейчас привстанет с постели и кинется мне на шею, обвивая её ручонками, как это бывало прежде. Но она лишь опустила глаза вниз, а до меня донёсся сердитый окрик матери:
– Поторапливайся…
Я старалась не отставать от её размашистого шага, приходилось переходить почти на бег, чтобы поспеть за ней, быстро идущей по улицам нашего селения мимо домов с просыпающимися жителями. Некоторые из них уже принимались за работу, приветственно кивая матери без слов, торопливо опуская глаза, едва пересекались со мной взглядами. Только старый Хаммаз, бывший в наших краях пришлым, сидящий под старым плетнём, приветственно взмахнул мне рукой, слабо улыбнувшись. Мать привела меня к Храму, шепнув что-то на ухо одному из прислужников, начищавшему каменные плиты полы. Тот мгновенно прервал своё занятие и, торопливо поднявшись, удалился.
– Зачем мы здесь? – тоскливо спросила я. К тому времени я уже понимала, что меня отдалят от моей семьи, как только придёт срок, но хотела услышать это от неё. Мне почему-то казалось важным услышать, как будет звучать её голос, когда она будет говорить мне о том, что отныне я не являюсь частью их жизни с Визалией.
– Время пришло, – всё же выдавила она из себя, когда я уже решила, что она оставит свой вопрос без ответа. Но не те слова я хотела услышать. Мне нужен был лучик тепла или одобряющий взгляд, ласковое касание или объятие на прощание, но она стояла неподвижно, словно превратившись в одно из каменных изваяний, стоявших в углах Храма. Прислужник вернулся в компании двух Видящих. Один из них взял под руку мою мать и увёл в глубину тёмных коридоров. Я смотрела ей вслед не мигая, ожидая, что она хотя бы обернётся, но она уходила прочь, твёрдо чеканя свой шаг. В глазах предательски защипало от понимания того, что именно сейчас она решила отсечь меня одним-единственным ударом, не тратя время на лишние прощания.
– Добро пожаловать, дитя, – сухо прошелестел голос Видящего, а на плечо легла его тонкая ладонь с сильными, цепкими пальцами. Придерживая меня и не давая ускользнуть, он ввёл меня в комнату, освещённую лишь парой свечей, немного рассеивающих тьму. И пока я пыталась разглядеть окружающую обстановку, дверь за моей спиной захлопнулась, отрезая меня от прошлой жизни.
Глава 4
С того самого дня началась моя жизнь в Храме. Сперва меня переодела молчаливая прислужница, сидящая в углу комнаты так незаметно, что я и не заметила поначалу её присутствия. Только испуганно вздрогнула, когда плеча коснулись её пальцы. Она подала мне новую одежду и бельё, переплела мои волосы, совсем по-другому уложив их на голове, и повела за собой. Вновь узкие, тёмные коридоры, в которых было трудно ориентироваться обычному человеку, чьи глаза ещё не успели привыкнуть к полутьме. В новой комнате, чуть больше предыдущей, меня ждал один из Видящих, велевший мне прилечь на узкую кровать и прикрыть глаза. Щёк коснулось нечто мокрое и холодное, я не вытерпела и приоткрыла веки.