1908 год. Вена. Ранняя осень
Поздним вечером у второй платформы Западного вокзала остановился курьерский поезд, прибывший из Лозанны. На перрон сошел вполне молодой человек, броско одетый, с небольшим дорожным саквояжем в руке. На площади он нанял извозчика и велел ехать на Аннагассе.
– Господин Алекс! Добрый вечер! Как вы добрались? – радушно встретила его хозяйка гостиницы, пожилая вдова, изо всех сил молодящаяся, и небезуспешно.
– Добрый вечер, мадам Рауш. Гораздо лучше, чем в прошлый.
– Ваш номер давно готов. Прикажете подать кофе?
Алекс взял протянутые ему ключи и, уже поднимаясь по лестнице, ответил:
– Если можно, чай. Через час. Хочу отдышаться.
После ванны и крепкого чая с лимоном Алекс, утомленный дорогой, лег в постель и быстро уснул. Приготовленные для него свежие газеты на столике у кровати остались нетронутыми.
Странный сон, который преследовал молодого человека уже несколько ночей, сегодня не посетил его. Алекс отметил это утром, едва проснувшись.
В дверь постучали. Постоялец бросил недокуренную папиросу в пепельницу и позволил войти.
Эту горничную он видел впервые. Вообще, горничные у мадам Рауш менялись с умопомрачительной быстротой.
– Вы давно здесь работаете?
Девушка неуверенно сняла с подноса чашку кофе и подняла большие темные глаза.
– Вторую неделю, господин.
– До этого жили у отца на мельнице в пригороде Зальцбурга?
– Я приехала из Праги.
– Вы чешка?
– Я еврейка. Господину угодно еще что-нибудь?
– Да. Пожалуйста, коробку папирос и… Как вас зовут?
– Анна.
– Прекрасное имя. И рюмку кальвадоса, Анна.
Выкурив папиросу и покончив с кальвадосом, Алекс надел легкое пальто и вышел из комнаты. Внизу он отдал ключи от номера портье и поздоровался с хозяйкой, сидящей за маленьким столиком в углу.
– Сегодня прекрасный день, не правда ли, господин Алекс? – приветливо улыбнулась мадам Рауш.
– Целиком полагаюсь на ваше мнение, – улыбнулся в ответ молодой человек.
– Вы, как всегда, шутите. Должно быть, вам весело живется?
– Увы, это лишь мимикрия. Вы не подскажете, что сегодня в опере?
– Сегодня «Отелло». Но вы опоздали. Совсем недавно здесь был Карузо. Вся Вена только о нем и говорила. Хотя я не понимаю, зачем ходить в оперу, когда есть кинематограф. Гораздо дешевле и правдивее.
– Вы часто посещаете кинематограф?
– О, я не пропускаю ни одного нового фильма, что идут в «Палладиуме». Это совсем рядом. Через два квартала… Вчера я посмотрела «Коварство и любовь».
– Шиллера, что ли?
– Что вы! Какой Шиллер! Фильм о том, как наложница персидского шаха полюбила сына евнуха.
– Боже! – искренне удивился Алекс. – Разве у евнуха могут быть дети?
– А почему нет? Впрочем, я не помню, может, и не евнуха. Но какая любовь! Кстати, в этом кинематографе работает один из лучших в Вене таперов. Настоятельно рекомендую посетить…
– Если только Анна составит мне компанию, – сказал Алекс, увидев спускающуюся по лестнице горничную.
– Анна, ты слышишь, господин Алекс приглашает тебя сегодня вечером посетить кинематограф.
– Прошу меня простить, но сегодня вечером я занята, – совершенно серьезно ответила Анна.
– Вот так всегда, – огорченно вздохнул Алекс, – а вы, мадам, говорите, что жизнь у меня веселая…
Выйдя на улицу под яркое сентябрьское солнце, Алекс некоторое время думал, в какую сторону ему пойти. Решив, что никакого значения это не имеет, пошел направо. Через несколько минут он остановился у афиши, которая приглашала посетить разрекламированный хозяйкой гостиницы фильм. Там был изображен зверского вида человек, голый по пояс и в чалме, который занес кинжал над обреченной юной девой. Алекс с удивлением заметил, что он не прочь посмотреть тезку шиллеровской драмы. Впрочем, удивляться было нечему. Алекс откровенно бездельничал, и желание чем-нибудь занять себя было вполне уместно. Однако, приписав подобное искушение лукавому, Алекс решил не придавать ему значения.
Все-таки что-то странное было во всем этом. И скоропостижный, пустой приезд в Вену, и оставленная работа, и недавний дурацкий скандал в Петербургской консерватории, и совершенно не радовавшее яркое солнце, и назойливое желание посетить кинематограф, и предвкушение новой, начинающейся в подреберье музыки рождало ощущение чего-то очень важного, скоро предстоящего. События, перед которым меркли и новая работа, и тем более скандал…
– Надо быть внимательнее, – обиженно и назидательно заворчала горбатая старуха, которую Александр чуть не сбил с ног.
– Простите, я задумался… – начал было он оправдываться, но старуха, не желая его слушать, побрела своей дорогой, бурча под нос:
– Нигде от этих русских нет покоя. Уже на улицах сбивают. Что будет дальше?
«Интересно, а как горбатые женщины носят бюстгальтеры? – подумал Алекс, вспомнив яркую киноафишу. – Если они их вообще носят…»
– Тьфу ты, чертовщина какая-то! – выругался он вслух и огляделся.
В мыслях о странности всего окружающего, Александр не заметил, как вышел на площадь Героев…
Какой-то неестественный озноб прошел по его телу, и на мгновение Алекса охватил ужас. Жуткая волна отвращения окатила его с ног до головы.
По серому контуру свинцового неба, вдоль всего горизонта, постоянно расширяясь, ползла неестественно красная, изуродованная собственным отражением в грязных бездождевых тучах, полоса заката. И туда, к мутному, окровавленному горизонту, испуганная ненужностью и бесправием, летела оторванная в локте рука. И были узнаваемы на ней и массивный золотой перстень на безымянном пальце, и надломленный ноготь мизинца, и старый шрам выше запястья.
У горизонта ее ждал огромный чан с тяжко дымящейся жидкостью. Жидкости видно не было. Лишь пузыри, блестящие над краем этой дьявольской посудины, да неимоверная вонь говорили о том, что там смерть.
И становилось тоскливо и страшно от мучительных световых переливов, порочных и пустых поползновений перламутрового пузыря неба укрепить подданство почвы. И гадким было это неестественное желание.
И снова желто-розовая пена адского варева тянула к себе все живое. Но ничего живого уже быть не могло.
И лишь где-то далеко за невидимым лесом звучала чья-то грустная песня, питающая зыбкую надежду не умереть. Вернее, умереть не сейчас. Может быть, мгновением позже…
Через секунду, вздрогнув, Алекс пришел в себя. Это было то самое видение, которое преследовало его уже целую неделю. Каждую ночь, вернее утро, в шесть часов двадцать минут он просыпался в холодном поту, помня до мелочей весь этот кошмар.
«Почему днем? – с неимоверной тоской подумал Александр. – Я больше не могу. Я сойду с ума». Его бил озноб, перед глазами плыли красные круги, было трудно дышать.
Он вошел в ближайшее кафе и попросил коньяку. На «Отелло» Александр решил сегодня не ходить…
***
…Его мучила мелодия, которую он никак не мог определить. Пальцы бродили по клавиатуре, но ничего внятного не получалось. Звуки рояля казались ватными и неуклюжими. Захлопнув крышку и бросив потухшую папиросу в пепельницу, он лег на кровать, лицом в подушку, и попытался уснуть. Это удалось.
Проспал он минут двадцать, пока не постучали в дверь. Анна принесла коньяк.
– Анна, вы смотрели этот фильм? – спросил Александр.
– Какой фильм?
– Ну, эту галиматью под шиллеровским названием, от которой в таком восторге ваша хозяйка?
– Вы имеете в виду «Коварство и любовь»?
– Да.
– Разве она имеет какое-то отношение к Шиллеру?
– Никакого. Так вы смотрели?
– Нет, господин.
Все-таки что-то замечательное было в этой девушке. Ее непроницаемость, строгая внимательность, невосприимчивость к юмору, безукоризненная правильность движений, большие умные глаза вызывали у Александра неудержимое желание говорить с ней. И видеть ее. Все время охотиться взглядом за этим силуэтом, этой неповторимой линией, которая начиналась с легкомысленно изогнутых ресниц, углом глаза шла к виску, и оттуда, теряя зыбкость, тянулась за ухо, к шее, точно по контуру густых черных волос, и дальше, вниз от шеи по кошачьей спине к заветному змееподобному изгибу над ягодицами и овалу бедер. Линия слегка терялась в складках длинной узкой юбки, заставляя напрягать внимание и ждать нового движения, которое опять свяжет между собой ресницы и каблук туфли. И когда музыканту удавалось схватить эту линию всю целиком, от взмаха ресниц до еще не опустившегося на пол каблучка, Алекс напрягался, его грудь сжимала странная тоска, а контур линии казался похожим на половинку перевернутого острия пики в частоколе ограды Летнего сада. Особенно в контражуре окна, за которым капризная венская осень подмешивала золото и свет в краски Климта, родившие Юдифь…
– Меня зовут Александр.
– Я знаю.
– Тогда почему вы не называете меня по имени?
– Это обязательно?
– Да нет.
– Вы позволите мне уйти?
– Если вы этого хотите. Но…
Не дослушав Александра, Анна вышла из комнаты. «Ну и черт с тобой», – обреченно подумал молодой человек.
Солнце бродило по кругу. Ему не хотелось уступать место Луне. Осень – время Солнца. Оно пронизывает собой воздух, листву, плоды, землю, и этот золотой звон не умолкает в сумерки. Луна, в те редкие ночи, когда она выползает на небо, – лишь напоминание о Солнце, отражение в мутном зеркале. Осенью нет власти Луны, она прячется в лиловую туманную сырость. Осень – время Солнца. Впрочем, нет Солнца – нет и осени…
Как ни противился Александр закату, ночь наступила. Ночь всегда универсальна. В любое время года, стоит только стемнеть, она завладевает миром, который превращается из совокупности частностей – деревьев, птиц, домов, неба – в нечто всеобщее. И тогда окно вашей комнаты выходит не во двор, а во Вселенную. Великие мысли рождаются ночью. Ночь – это тайна…
***
Алекс подмаргивал папиросным огоньком своему отражению в оконном стекле. Вместо левого глаза у отражения светилась медаль фонаря. С папиросы на подоконник упал пепел. Стало легче. Дым, выпускаемый носом, застрял в усах и торчал теперь, как дрессированная кобра.