– Да с чем же тут соглашаться, с молоком голубым? Глупость несусветная, – сказала Марья Моревна и вышла за дверь.
– Пойду со щукой поговорю. Что-то плещется она, зовет.
Василиса подняла руку Бати, положила ее поверх дрожащего тулупа, распрямила пальцы батиной ладони.
– Боюсь, инспектор, – заговорил доктор, отвернувшись от окна, – согласие лица, находящегося в столь критическом состоянии, в дальнейшем может быть оспорено. Кто-то может еще пальчик приложить? У вас должен быть циркуляр на этот счет.
– Василиса Трофимовна может, – ответил Петька-длинный, – ей двадцать один год уже исполнилось.
– Но, – задумчиво продолжал доктор, – необходимость привлечения второго лица должна быть подтверждена. То есть, нужно удостовериться в неспособности первого совершить необходимые действия.
– Ну так, удостоверяйте, – съязвил инспектор, все больше обижаясь, что ему не наливают из графинчика старинного голубоватого стекла, стоявшего посреди стола на серебряном подносе.
– Ну, что же… – произнес доктор, тоже взглянув на графинчик.
Тут в горницу вошла Марья Моревна. Подошла к лавке с Батей, тяжело опустилась рядом с Василисой на колени, нагнула голову в платке и что-то зашептала на ухо Бати.
Батя как лежал, так и остался лежать. Только правая ладонь его сжалась в кулак. А в остальном все как было, так и осталось.
– Признаки жизни присутствуют, – заметил доктор, подойдя к Бате и рассматривая сжавшийся кулак величиной с маленький арбуз. – Так что, инспектор, повремените, повремените с часик. От новостей еще никто долго в обмороке не был. Это вам не сериалы.
– Да мне бы засветло выехать, в контору успеть. А то премии не видать, если отчет не привезу.
– А шум уже вроде немного не тот, что прежде, – прислушался доктор.
– Да он уже совсем не шумит, – сказала Василиса, всхлипывая, – просто без сознания лежит.
– И дергаться перестал, – добавил старичок Прохор. – Я на пульт жму, жму. А все без результата.
Марья Моревна поднялась и вышла, но тут же и вернулась – внесла на расписном блюде рюмки, какую-то снедь на блюде под белой салфеткой, поставила все на стол.
– Это дождик моросить начал, он и шумит. Из-за леса тучи нагнало. А вы, гости дорогие, угощайтесь.
– Ну, часик подожду, а там поеду, – сказал Петька-длинный и потянулся к графинчику. – Только зря вы, тетка Моревна, так долго тянули. Три месяца мер не принимали. Так и придется отчитываться.
Тут над домом так грохнуло, что задребезжали стопочки на столе. И хлынул такой ливень, какого давненько не бывало.
Старичок Прохор подскочил к окну:
– Колосья-то гнет! Так гнет! До самой земли!
Батя на лавке застонал. Он по-прежнему не открывал глаз, но кровь от лица уже ушла. В сравнении с прежней пунцовостью оно теперь казалось бледным, как у покойника. Особенно в сумраке, в который погрузилась комната при грозе.
– Что без света сидите! – в комнату вошел Иван, хлопнул в ладоши.
Зажегся свет, стало веселее.
Увидев Василису на коленях возле отца, доктора, недовольного инспектора и растерянного Прохора, он оглянулся на Марью Моревну. Та пожала плечами и кивнула в сторону Бати.
– Идите, щука зовет, чуть из бадьи не выплескивается.
Марья Моревна вышла.
Иван подошел к скамье с Батей, встал позади Василисы, нахмурился.
– Плохо, – сказал Иван и повернулся к гостям.
Хоть и не сын он был Трофим Трофимычу, но что-то узнаваемое было в этом "плохо".
– Кстати, – спросил Иван, посветлев лицом, – чья это машина в низинке. По самые фары уже провалилась.
– Как по самые фары? Пойду, взгляну, – Петька – Длинный поднялся из-за стола, кинув голодный взгляд на хлеб, сало и на графинчик, и вышел за снова пронзительно заскрипевшую дверь.
Доктор подошел к Ивану.
– Не хочу пугать, но и обнадеживать тоже не в моих правилах. Последствия могут быть самые печальные. Там, – доктор кивнул на телевизор с замершим с открытым ртом диктором, – очень высокое напряжение.
Доктор в нескольких словах сообщил Ивану все, что произошло до его прихода. Они вдвоем подсели к столу, плеснули из графинчика.
– За здоровье!
– За здоровье!
Оба выпили и посмотрели на лавку с Батей, на неподвижную спину Василисы.
Старичок Прохор пересел со своей лавки на стул за столом, к ним поближе. Стал терпеливо ждать следующего тоста.
Бесшумно раскрылась дверь и из темноты вошла Марья Моревна. В руках, как ребенка, несла бережно завернутую в мокрое полотенце щуку.
– Помогите, что ли! Василиса, подвинься!
Марья Моревна поднесла щуку к самому уху Бати. Щука раскрыла зубастую пасть, прошептала что-то. Потом подняла голову, обратилась к Марье Моревне.
– Ну, все, что могла, сказала. Теперича, если не встанет, точно помрет. Неси обратно!
– Ерунда все это, заговоры, волшебство из сказок, – сказал доктор, протягивая руку к графинчику.
– Ну, еще раз за здоровье!
– Ох! – раздалось в горнице и все разом повернули головы к лавке с Батей.
Батя сидел на лавке, ерошил скомканные волосы и с неудовольствием посматривал по сторонам. Василиса сидела перед ним на пятой, то есть мягкой точке, упершись руками в пол позади себя.
– Это я-то не встану? Я не поднимусь!
Батя встал, отбросил тулуп в сторону и твердо шагнул к столу. Сел на стул с высокой спинкой.
– Что я, ирод какой-то. Дочка сына носит, а я лежать-помирать! Нет уж, дождусь внука!
– Правда! Трофим Трофимыч, – так щука сказала? – Иван подпрыгнул на стуле.
– Ну, это не новость, – проговорил доктор, – я Василисе Трофимовне об этом еще две недели назад сказал.
– А ты молчала, – Иван укоризненно посмотрел на Василису.
Василиса зарделась и присела поближе к Бате.
– А что щука еще сказала? В первый раз, передала через Марью Моревну.
– Да что сказала? Лежи, сказала, пока дождь не начнется. А то от этого Петьки-длинного не откупишься. А где я молоко голубое по циркуляру возьму, не с неба же? А так он до утра проторчит, в контору опоздает. Прошлогоднее разрешение не вычеркнет. Так и будем жить. До нового циркуляра.
– А если он по сети передаст? – спросил Иван, пережевывая сало вместе с корочкой.
– Не передаст. Он сейчас планшетник в грязь уронит, заглючит он у него.
– Телевизор, докладываю, так и не работает, "завис с концами". А диктор не дышит и не моргает, – проговорил старичок Прохор, снова тыкая во все пупырышки на пульте.
Батя посмотрел на стену:
– Тьфу, выключить его, что ли, из розетки?
Встал, подошел к телевизору, с полминуты смотрел в красную глотку диктора, потом хлопнул телевизор по корпусу. И второй раз – посильнее.
Что-то упало на пол. Батя нагнулся и поднял тесемку с вышитым мешочком. Понюхал мешочек и надел его на шею.
– Отдали, черти!
– Диктор икнул и исчез. Вместо него в экране затрепетали какие-то разноцветные тряпочки.
– Счастье-то какое! – воскликнула Марья Моревна, входя в комнату. – Очнулся, родимый!
Из-за спины Марьи Моревны в дверном проеме показалась голова Петьки-длинного.
– Хлам, а не вездеход, – сообщил он. – Утоп по самые фары, и вообще ни с места. А что еще хуже, аппаратуру утопил в луже. Достал, конечно, но не работает.
– Заходи, инспектор, согрейся, – позвал его Иван.
– Да какой я сейчас инспектор – без аппаратуры, – проговорил Петька-длинный. – Мне бы переодеться во что-нибудь сухое. Льет там! Похоже, надолго зарядило. Как бы не до утра.
– Василиса, дай гостю переодеться, – подтолкнул Батя дочку.
– С выздоровлением вас, Трофим Трофимыч!
Василиса встала, пошла в кладовую.
– Вы, доктор, тоже оставайтесь. На космодроме в такую погоду скучно.
– Не то слово, – согласился доктор.
– Хорошо, – сказал Батя, оглядывая стол.
Молча пересчитал рюмки на столе, оглядел подъеденную уже и без того скромную закуску. Нахмурился.
– Плохо.
– Сейчас поправим, – сказала Марья Моревна и зычным голосом позвала: – девоньки, на кухню!
Где-то затопали подавальщицы, и Марья Моревна плавно выплыла из горницы, пообещав:
– Котлеты сегодня удались!
– Хорошо, – сказал Батя.
Пока ужинали, пока ели котлеты с гречневой кашей, потом пироги, пока спорили, можно ли приготовить белый творог из голубого молока, дождь прекратился.
По обыкновению, перед сном пошли в сад. Сидели на мокрой скамейке, считали спутники.
Молчали, только Василиса, прижавшись к Ивану, шепотом все допытывалась:
– Щука мальчика предсказала. А доктор про девочку говорил. Кому верить, не знаю. Какого цвета распашонки готовить, – ума не приложу. У доктора – диплом, а щука еще ни разу не ошибалась. Как думаешь, Вань?
Иван подумал и вздохнул:
– Давай на спутники загадаем – на чет-нечет.
– Давай, Вань. Вон и первый полетел.
ГАЛКИ
Старичок Прохор сидел на своей любимой лавке под окном и суетливо вертел в руках пульт от телевизора. Хотелось включить звук, но то ли было еще слишком рано, и все спали, то ли на всех напала сонница, и теперь до обеда все будут вялые и хмурые.
Сонница приходила в конце лета. Считалось, что приходила с вересковых пустошей, но были и сумлевающиеся, в том числе сам Прохор, который полагал, что она приходит с низовых болот, куда он по молодости хаживал охотиться на уток, и откуда всегда возвращался вроде бодрым, но сразу же валился с ног и засыпал там, куда падал. Иногда даже на половичке.
Старуха его, как всегда, качала головой, звала домовых, и они перетаскивали Прохора на кровать. Пустая бутылка при этом обязательно выкатывалась из снятого сапога, и старуха снова ворчала и шла перепрятывать ключ от дальнего амбара.
Это были сладкие воспоминания молодых лет, а теперь Прохор сидит на лавке и смотрит на противоположную стену. Как только на ней появится полоска света от заглянувшего в окно солнца, которое должно было бы уже и подняться, дверь бесшумно распахнется и в горницу вступит Марья Моревна с подносом с чашками. А следом за ней пара полных и мягких – чтоб не били посуду – подавальщиц с пирожками, ватрушками и кофейником. Хоть и были эти подавальщицы последней модели, но воскресный сервиз Моревна не доверяла никому – вещь старинной выделки, говорят, из самого Санкт-Петербурга, с императорского фарфорового завода.
– Хрен вам, а не император, – с тоски по ароматному кофе выругался старичок Прохор и еще усерднее уставился на противоположную стену.
И свершилось! Кое-что, нарушившее ожидаемый ход событий. Дверь распахнулась, появилась улыбающаяся Марья Моревна, за ней подавальщицы. Вплыл в горницу и аромат сдобы и кофе.
А полоски на стене не было! Солнце не взошло! Странно, небо было и есть чистое, ни облачка, а света нет. Прохор соскочил с лавки, положил пульт в карман и подошел к стене. Двумя руками пощупал лиственничный брус.
– Что это ты как ударенный, – спросила Марья Моревна.
Старичок Прохор, путаясь в словах, объяснил суть своего беспокойства и закончил так:
– В этом году сонница превеликую силу возымела. Даже солнце не встало. И, – Прохор прислушался, – все замерло, ни ветерка, даже птиц не слышно.
– Зато их видно! – ответила Марья Моревна, – выйди вон на веранду, все деревья облепили, галки твои проклятые.
– Почему же они мои? – обиженно произнес старичок Прохор, присаживаясь не на свою любимую лавку, а на ту, что поближе к столу.
– Да это ты их прогнать не можешь. Каждый год выдумываешь всякие диковинные способы, в прошлом году, помнишь, крылья себе приделал, и летал над угодьями.
– Но ведь прогнал, – сказал Прохор.
– Какое там прогнал! Вернулся весь в птичьем помете, а галки снова за свое. Рубашку и штаны даже стирать не стали, зарыли на огороде. Хорошо, что все натуральное, льняное, перегниет.
– Зато какой перец там теперь – до крыши достает! – нашел оправдание Прохор.
– Ладно с перцем. Давай звук включай. Сейчас все появятся, к завтраку никто не опаздывал еще. Василиса с Иваном с утра уже в бане плещутся. Душ принимают. На кухне слышно, бесстыдников!
Марья Моревна оглядела стол, довольно улыбнулась и повернулась к подавальщицам:
– А вы, девоньки, отнесите-ка свежие полотенца в баню. Я что-то не помню, меняли с вечера, али нет.
В горницу вошел, ступая тяжело, но уверенно, Батя. Боты он снял на крыльце, но края брючин были мокрые.
– Роса сегодня обильная, день добрым будет, – сказал Батя.
– Новости включить? – спросил старичок Прохор.
– Хорошо, – ответил Батя, садясь на свой стул с высокой резной спинкой.
Прохор засуетился, выискивая в глубоком кармане пульт, достал его и наконец-то включил звук. Звук не появился. Переключил канал на новости. А там большими буквами на весь экран: "Тихое воскресенье".
– Ах вот оно что, а мы-то забыли. Воскресенье сегодня же. Второе в августе. Выборы! – воскликнула Марья Моревна.
– Плохо, – сказал Батя.
В горницу вошла Василиса, поцеловала Батю в колючую щеку. За ней вошел Иван, поклонился всем, а у Марьи Моревны подхватил из рук пустой поднос, протянул его за дверь, там его перехватили ловкие лапки подавальщицы и отправили на кухню.
Батя пододвинул к себе стакан. Кофейные чашки он игнорировал как всех маломерок.
– А солнца-то все нет, – сказал старичок Прохор, озираясь на окно.
– Какое тебе сегодня солнце, – ответил Батя. Посмотри, там, наверное, выборщики тень наводят.
Все бросились к окну, кроме Бати.
И правда. На горизонте, там, где обычно в такое хорошее утро вовсю сияло свет-солнышко, над лесом висел огромный вытянутый пузырь выборщиков – серый аэростат с красными буквами по всей длине: "Выборы! Выборы! Выборы!"
Он и загораживал всходящее солнце.
Старичок Прохор просеменил к сундуку в углу, достал из-под скрипучей крышки фаянсовый лупоглаз с деревянной ручкой, вернулся к окну.
В круглом донышке лупоглаза был виден только кусок обшивки с красным углом какой-то буквы.
– Да опусти ты пониже, бестолочь, – сказала Марья Моревна и дернула Прохора за рукав.
Старичок Прохор опустил лупоглаз пониже, и стал виден желтый ящик на серебряном тросе.
– Поднимают урну-то. Закончили у Данилы-мастера, – сказал Иван.
– Поднимают, точно. К полудню до нас доберутся, – подтвердил старичок Прохор.
– Ну и пусть добираются. Попутного им ветра, – сказала Марья Моревна. – А теперь прошу к столу, кофий, чай, еще не остыл.
– К полудню у нас будут, – повторила Василиса специально для Бати, садясь рядом с ним.
– Хорошо, – сказал Батя, – и отхлебнул из стакана в резном серебряном подстаканнике.
С полчаса пили кофе. Решили делам особенно не предаваться, готовится к выборам.
– Мне все равно кто, лишь бы не марсианин, – сказал старичок Прохор.
– Плохо, – сказал Батя. – А то и хорошо.
– Что плохо? – встрепенулся Прохор.
– Что все равно, – ответил Батя.
– А что хорошо? – спросила Василиса, подливая отцу горячего кофе.
– Что не марсианин, – ответил Батя.
– А хоть и марсианин. Они красивые, – сказала Василиса.
– И головастые. У них из-за того, что сила тяжести меньше, мозг лучше работает, – поддержал Василису Иван.
– Вот у них, кто силы тяжести-то нашей – настоящей, не знает, фантазии, сумасбродства всякие и начинаются, – вступился за своих старичок Прохор.
Марья Моревна сама в спор не вмешивалась, зорко следила, не закончились ли ватрушки и пироги на столе.
В прихожей затопали, загремели крышкой бадьи с живой водой. Дверь раскрылась, и в горницу вошел Джон, поздоровался со всеми.
– Я щуке карасика бросил. Ест она карасиков?
– Да ты что, сосед! У нее и зубов не осталось. Рыбные котлеты готовлю, и на пару бывает. А ты карасика! – засуетилась Марья Моревна.
– Да ладно, пусть при старухе поживет, может, ума наберется.
– Наберется, обязательно наберется, – сказал Иван. – А как вырастет, мы его отсадим. И будет у нас в хозяйстве два советчика – один для тех, кто постарше, а второй для нас с Василисой.
– А может, она зевнет, и его случайно проглотит. Карасик совсем маленький, – сказал Джон.
– Ну, тогда и спору конец, – порешила Марья Моревна.
Джон сел к столу, налил себе кофе, потянулся за ватрушкой.
– Я к вам что, собственно пришел? Видели, сколько галок на ветках. А еще скворцы, да всякая прочая летающая живность. Беда будет с урожаем. Посоветоваться пришел.
– Да и мы с утра вспоминали об этом, – сказала Марья Моревна, – как Прохор в прошлом году с ними наперегонки летал.