– Удивительно, – вставил Корнилов, – и что же теперь?
– Негативное образование, – продолжил неугомонный нейрохирург, – частично локализовано, но некоторое мозговое пространство всё ещё остаётся без нормальной циркуляции крови; то есть отдельные функции выполняются либо неправильно, либо не до конца.
– И нестабильное положение служит основной причиной долгой потери сознания? – попытался угадать высокопоставленный офицер, в то же время без памяти влюбленный мужчина.
– Совершенно верно. Потому-то и нельзя определённо сказать: будет ли она жить или нет, вернётся к ней сознание, или так она и будет в глубоком беспамятстве? Сейчас нужно лишь ждать. Вам я посоветую идти покамест домой да основательно отдохнуть, не то на Вас смотреть страшно, того и гляди, от усталости сами сознание вот-вот потеряете. Любое переутомление в зрелом возрасте чревато опасным инсультом. Оставьте мне телефонный номер, и, если возникнут какие-то серьёзные изменения, я Вам немедленно сообщу.
– Пожалуй, Вы правы, – согласился утомлённый избранник, а следом прибавил: – Я пришлю на охрану двух верных людей; они останутся постоянно дежурить возле её палаты. Вы же, Бронислав Сергеевич, – восстановив душевное равновесие, он немного посогнал спесивую гордость и обращался, как полагается, уважительно (ему отлично понималось, что от этого человека зависит судьба безумно любимой женщины), – поместите её, пожалуйста, в отдельные, обязательно благоустроенные, апартаменты.
– Ваша просьба вполне осуществима, – закончил добродетельный доктор, оказавшийся вовсе не строгим, – не волнуйтесь, так именно мы и поступим.
Эдуард Владиславович вышел наружу, позвонил Рыкову с Громовым и велел им немедленно возвращаться в оставленную больницу. Дождавшись их быстрого появления, Корнилов выразил им чёткое пожелание, не подлежавшее никакому сомнению:
– Вот что, дорогие ребятушки, с сегодняшнего дня вы переезжаете жить к палате Екатерины Сергеевны и находитесь здесь, пока она окончательно не очнётся и пока отсюда не выпишется. И смотрите: постарайтесь не облажаться, а следите так, чтобы ни одна, даже мелкая, мышка не просочилась. Всё ли вам, любезные братцы, понятно? – Он неприкрыто язвил.
Услышав самозабвенные заверения, что поняли его правильно и что в настоящем случае (уж точно!) ничего из ряда вон выходящего не случится, успокоенный генерал, устроив круглосуточный пост, отправился восвояси.
Екатерина в тот же самый момент находилась между жизнью и смертью, а в её воспаленном мозгу проносилась вся прошлая жизнь, возникшая в тяжёлых воспоминаниях…
Часть вторая. Злосчастная красота
Глава V. Неблагополучная семья
Детство Ветровой Катеньки протекало в глубокой провинции, в небольшом городишке, не превышавшим десяти тысяч потомственных жителей. Спившиеся родители выделялись чрезмерным пристрастием, стойкой алкогольной зависимостью. Развращённая мать являлась ещё и женщиной лёгкого поведения. В их грязной квартире постоянно находились странноватые посетители; они охотно пользовались её безнравственными услугами, направленными на похотливую надобность. Некогда несравненная соблазнительница настолько превратилась в асоциальную личность, что недостойная плата (несмотря на значительный спрос, богатый выбор пло́тских клиентов) осуществлялась исключительно вино-водочными изделиями.
Давно смирившись с растленным срамом, отец принимал участие во всех разнузданных непристойностях, многочисленных оргиях, послушно дожидаясь очередную спиртную порцию. Вначале он лишился престижной работы, а следом ещё не одной, потому как не мог подолгу нигде удержаться. Закономерно сделался устойчивым безработным, едва ли не презренным бомжом.
Маленькая девочка росла в жестоких условиях: мать издевалась над ней, как только могла.
Говоря о внешних характеристиках, Ветрова Любовь Владимировна являлась молодой, едва достигшей тридцатилетнего возраста; красивое лицо носило неизгладимые следы долгого, системного пьянства (они выражались подглазными мешками, сморщенной, по-стариковски обрюзглой, кожей, синюшным оттенком); превосходно сложённое тело (начинавшее понемногу полнеть) довершало печальный, растленно опустившийся, образ; голубые, горевшие озорным огоньком глаза – единственное, что выдавало желание жить. Одеяние являлось неброским и выдавало небрежное отношение, что ей без разницы, как она выглядит и какое производит на кого впечатление.
Отец, по поведенческим качествам, мало чем отличался от спившейся матери; вдобавок он был старше на целых пятнадцать лет. Худая физиономия, испещрённая бесчисленными морщинами, совсем не напоминала красавца мужчину, с каким познакомилась прекрасная чаровни́ца Лю́банька, когда она только-только освободилась из мест тюремного заключения. Первым делом коварная бестия увела завидного, во всём состоявшегося, мужчину из прежней семьи. За каких-то недолгих пять лет она сделала из Ветрова Сергея Геннадьевича неприглядного, вообще безвольного, старца; серые очи, некогда выразительные, теперь не выражали ничего, помимо безмерного желания мертвецки напиться; высокий рост сделался ссутуленным, сгорбленным и приближался к низкорослой жене, не выросшей выше среднего (а ведь раньше возвышался над ней почти на целую голову). Как он выглядит, второй родитель особенно не зацикливался – относился беспечно, невнимательно, скорей наплевательски, а последние несколько лет одевался в вещи старые, от времени обветшалые.
В общем, родители маленькой Катеньки выглядели неприметным, едва не печальным образом. К наступившему моменту самой ей исполнилось всего лишь четыре годика. Добродушный отец относился к малолетнему чаду более снисходительно – возможно, он даже её любил? В отличии от него, суровая мать, ничуть не скрывая, говорила, что постылая дочка ей в страшную тягость и что послана свыше как жуткое наказание. При каждой провинности, пускай и никчёмной, совсем незначительной, она не забывала об этом напоминать, обижая чудовищными, не по родному озлобленными, попрёками. Как жуткое следствие, немилосердные побои и обидные оскорбления четырёхлетняя Екатерина терпела практически ежедневно. Редкий случай, когда остервенелая мамаша уставала от беспробудного пьянства и когда она устраивала короткие перерывы. Протрезвевшая женщина вдруг вспоминала про забитую, везде несчастную, девочку и в те недолгие дни практически носила её на руках. Но! Сердобольные проблески случались нечасто и являлись для унижаемой дочери лучшими днями во всём её кошмарном существовании. В основном в зачумлённой квартире, где постоянно царили и полный хаос, и внутренний беспорядок, безвольному созданию приходилось и страшно и жутковато; но деться из того кошмарного ада ей было некуда. Постепенно к непомерно жестокому обращению Катюша привыкла, и даже считала его нормальной жизненной нормой.
В детском садике, куда её определили бесплатно (как дочь малоимущих родителей), давно уж привыкли, что за ней никто не приходит, и, как водится, отпускали Екатерину до дома либо одну, либо в сопровождении ближайших соседей. Однажды, вернувшись, она с ужасом обнаружила, как в одной из комнат непутёвая, напрочь развратная, мать ласкается с чужим, незнакомым ей, дядькой. Пьяный отец преспокойненько посапывал в других помещениях. Опешившая малышка безвольно застыла на пороге родительской комнаты, не в силах двинуться с места.
Через какое-то время Ветрова-старшая заприметила, что за ними с очередным ухажером внимательно наблюдают. Резко оттолкнув полового партнёра, она стремительно встала. Быстрым шагом подошла к растерянной дочери, застывшей от непомерного шока. Остервенело схватила за длинные волосы и потащила в соседнюю комнату, где умиротворённо похрапывал опоённый родитель. Рассыпав в одном из углов сушёный горох, поставила плакавшую малышку на оба колена и злобно так, словно гадюка-змея, прошипела:
– Вот, «маленькая дрянь», теперь постой и подумай. Будешь знать, как без разрешения подглядывать за старшими взрослыми.
Заливаясь горючими слёзками, маленькая Катя просяще запричитала:
– Мамочка, прости… я больше так никогда не буду… честно.
Однако зловредная женщина была непреклонна. Создавалось некое нехорошее впечатление, что она получает от дочкиных страданий злорадное удовольствие. Украдкой Любовь улыбалась, а чем более та ревела, тем радостнее становилось извечно недовольное выражение. В тот раз жестокое наказание ограничилось всего единственным часом, показавшимся страдавшей малышке нескончаемой, поистине немыслимой, вечностью. Постепенно, с течением времени, бесчеловечная мера воздействия вошла у осатанелой пьяницы в дурную привычку, и за любую провинность Катюша, предварительно хорошенько избитая, отправлялась в болезненный угол и вставала там на колени; она опускалась на сушёный горох, рассыпанный на постоянной, бессрочной основе. Нетрудно догадаться, труд его убирать никто на себя уж больше не брал. Итак, пропойца мамаша испытывала от детских мучений необъяснимое наслаждение, неуёмное, едва ли не сумасшедшее, угнетённое же дитя лишь копило ярую злость и закаляло бойцовский характер.
Постепенно Катька настолько привыкла к ежедневным побоям и нескончаемым наказаниям, что научилась не обращать на болевые ощущения большого внимания; она плакала уже не всерьёз, а в основном для вида, чтобы не раздражать мучительницу-родительницу. Живя в постоянных страданиях и злобном тиранстве, несчастная девочка достигла шестилетнего возраста. Родители её, непутёвые, к тому времени совсем деградировали. На развратную маму пылкие ухажёры заглядывались всё меньше и меньше, заходить же к ней продолжали лишь крайне асоциальные личности. И вот настало нездоровое время, когда в их доме нечего стало есть! Вернувшись однажды со школьных занятий (она пошла уже в первый класс), Катя неосторожно спросила:
– Мама, а чего мы будем сегодня кушать?
– Ах, тебе, «дрянная девчонка», ещё и жрать подавай?! – заорала полупьяная Люба, хватаясь одной рукой за девчоночьи волосы, а другой раздавая болезненных оплеух. – Постой-ка, милая, в уголке, да ещё и на жёстком горохе: тебе, я вижу, невероятно понравилось.
Едва закончив с поучительной репликой, бессердечная женщина потащила бедную малютку на каждодневное «заключение». Не забывала она неистово приговаривать:
– Если хочется, «мелкая сучка», лопать, так пойди же, «подленькая мерзавка», и укради. Кстати, «поганенькая тварь», и меня заодно накормишь.
Просить милосердной пощады оказалось бы бесполезно. Тем более что Екатерина телесной боли уже не чувствовала. С другой стороны, она хорошо себе усвоила, что если не будет плакать, то материнская ярость только усилится, и она придумает для неё чего-нибудь посерьёзнее. Озабоченная невероятной, но и весомой причиной, терзаемая малютка исправно рыдала – а лютая ненависть всё больше крепла и значительно нарастала.
Чтобы хоть как-то себя прокормить, шестилетняя девочка схлестнулась с компанией аналогичных детей, отверженных непутёвыми «предками» и оказавшихся бесконтрольными беспризорниками. Они занимались собирательством металлических отходов, железного лома, не всегда добывая его исключительно законными способами. Как злободневная очевидность, злачная семейка оказалась под пристальным вниманием правоохранительных органов, в частности детской комнаты милиции; их поставили на превентивный учёт и «наградили» позорным клеймом «неблагополучной, социально опасной».
Так прошёл ещё один год, продлившийся в мучительных испытаниях, в суровых лишениях, в тревогах за будущее. Катя по-тихому, не привлекая маминого внимания, отметила тоскливое семилетие и стала готовиться к отчаянной мести, по-детски считая себя достаточно взрослой; она выжидала удобного случая. И вот! Однажды, зайдя после школы в срамную квартиру, она обнаружила, как мать её, аморальная, находится с тем же самым мужчиной, с которым засталась и в первый раз, ставший в крохотной жизни поистине знаковым. Оба ненавистных ей человека лежали в родительской комнате, развалились на их неширокой семейной кровати и оставались полностью голыми; мужской представитель был сверху. Полупьяный отец сидел перед подъездом на уличной лавке, впрочем, как и всегда, по сложившейся за долгие годы бесхребетной привычке; он терпеливо ждал, когда ему «разрешат» войти и когда угостят «заслуженной» выпивкой.
При виде, с одной стороны омерзительной, с другой – несправедливой, картины, вмиг напомнившей обо всех перенесенных мучениях да жутких страданиях, внутри семилетней девочки всё разом вскипело. Оскорблённое негодование усиливалось «за изгнанного родителя». Оставаясь на диво спокойной, Екатерина отправилась на грязную кухню; там она выбрала наиболее длинный нож. Взяла его в правую руку и вернулась в развратную комнату, где презираемая мамаша наслаждалась бесстыдным развратом – предавалась плотским утехам с давним любовником. Униженная дочка медленно подошла к ним сзади. Некоторое время наблюдала за энергичной мужицкой задницей, «питавшей» ненасытной любовью разнузданную родительницу. Девчачья нерешительность продлилась не больше минуты. Выбрав удобный момент, она с недетской силой, долгие месяцы копившейся ненавистью, всадила широкий нож в мужскую промежность – вонзила по деревянную рукоятку, на двадцать пять сантиметров лезвия. Извлекла обратно и молча осталась понаблюдать, что же случится в последующем.
Взвыв диким, каким-то умопомрачительным, голосом, раненый мужчина попытался скорее привстать; но… он так уже и не смог: его словно разбил периферический паралич. Вначале опешив, очумевшая женщина постепенно сообразила, что же всамделишно приключилось; она попыталась столкнуть умиравшего кавалера, истекавшего кровью и стенавшего в предсмертной агонии, – у неё ничего не вышло. Так оба они и застыли: он – истекая багровым ручьём; она – вереща от испуга и призывая на помощь.
Наблюдая за безумной, до дрожи неописуемой, сценой, Катя силилась побороть очередное желание «вонзить острый ножик заодно и в голую развратницу-маму». Несколько раз она порывалась броситься; но… с огромным трудом ей удалось победить то сильное, неодолимое казалось бы, искушение. Хотя, если честно, оно являлось настолько великим, насколько прозвучи сейчас какое-то грубое слово – судьба растленной мучительницы была бы то́тчас же решена. Как будто нечто такое осознавая, смятенная женщина, глядя в ожесточённые дочкины очи, где-то уверенные, а в чём-то решительные, почувствовала приближавшуюся погибель и раболепно запричитала:
– Катенька, миленькая, прости… не убивай ты меня, пожалуйста… я больше тебя никогда не обижу… я исправлюсь… честно-пречестно.
Бесстрастная девочка ничего не ответила, а стояла и мысленно боролась со страстным, сейчас неукротимым, желанием «закончить существование ненавидимой женщины». Постепенно пронзённый любовник затих, а тело его, безнравственное, смертельно обмякло. У нерадивой мамаши кое-как получилось его отбросить – скинуть на грязный, да ещё и изрядно окровавленный, пол. Дальше она изощрялась, поддавшись нормальному чувству выживания, инстинкту самосохранения. Осторожно обойдя вооружённую дочь стороной, перепачканная кровавыми выделениями, так ничем и не прикрывшись, мамаша помчалась на улицу, раздирая лужённую глотку громкими криками: «Помогите!!! Спасите!!! Здесь убивают!!!»