– Вот‑вот, я ж и говорю, ничего в тебе нет. А ты ещё спрашиваешь, почему молодых ищу, – говорит муж.
Она приподнимается на локоть, хочет что‑то сказать. Вспоминает, что собралась причащаться. Укрывается с головой, бормочет: «Господи, помилуй».
– Прокурор тебя помилует, – говорит муж и уходит.
Она прислушивается.
Слышен скрип кровати – ага, укладывается…
Послышался храп – ну, наконец-то.
Она зажигает свет. Встаёт на молитву.
После молитв достает из серванта бутыль. На бутыле клейкой лентой прикреплена бумажка. На бумажке от руки написано крупными печатными буквами: «Крещенская вода». Рядом нарисован крестик. Из холщового мешочка вынимает кропило. Кропит святой водой себя, комнату. Снимает тапочки, на цыпочках босиком крадётся в зал. Кропит книжный шкаф.
– Молоко‑о‑о! – доносится с улицы.
Анна идёт в мужнину комнату. Закрывает форточку. Муж спит, накрыв голову подушкой.
Она бросает взгляд на часы. Пора выходить…
– Владимировна! Молоко‑то, а? Утреннее, парное!
Анна кланяется в ответ, прикладывает палец к губам. Слышно, как шебуршит ветер в сухих листьях.
– Не, молчать нельзя, – говорит молочник. – Я так и молоко не продам, если молчком стоять. А ты почему ничего не покупаешь? Опять пост, что ли? Ваши посты церковные: сплошные убытки. Сергею хоть возьми, ему же в церкву не надо!
Она уходит. Голос за спиной всё тише.
Идёт мелкими старушечьими шажками, пришёптывает: «Господи, помилуй!»
В церкви сумрак. Шорохи, шелест. На скамьях вдоль стен несколько женщин молча ожидают начала службы. Мужчина в дорогом нарядном костюме, при галстуке, быстрым шагом прошёл, приложился к иконам, поставил три толстых свечи, поклонился, так же быстро ушёл. Слышится перезвон, дьякон готовится кадить, сейчас выйдет. Молодая высокая девица в черном казённом фартуке ходит между подсвечниками, зажигает с вечера оставленные свечи. Зевает, крестит рот, поправляет съехавшую на глаза косынку. Собираются певчие. Юноша‑чтец в центре храма разложил на аналое богослужебные книги, зажёг настольную лампу.
К группке исповедников направляется священник с Евангелием и медным крестом в руках.
Перешёптывания затихают.
– Согрешила многословием, осуждением, гордостью… – громко зачитывает с заранее приготовленной записки старуха в наутюженной длинной юбке, волосы спрятаны под белой косынкой, на ногах носки толстые, шерстяные, и домашние тапочки с задниками, поверх тапочек блестящие калоши.
– Тугая на уши, себя не слышу, – поясняет старуха
Анна старается не вникать. Но услышанное о чужих грехах мешает. Мысли тут как тут.
Борьба с помыслами – дело трудное. Только зазеваешься, как дурную мысль и проворонишь.
Со священником Анна говорит о наболевшем.
– Муж на партийных должностях был. Дома шкаф – в книгах Ленина, Маркса. Не могу его уговорить выкинуть.
– Помолитесь усердно – Бог вразумит.
– Мне бы и от вас совета какого, батюшка.
– Старайтесь покрывать всё любовью. Со смирением подобает относиться к немощам ближних.
Идёт ставить свечи. Размышляет. Озадачена. Конкретно о книгах духовник так ничего и не сказал.
После службы Анна Владимировная дожидается приятельницу:
– Наталья Ивановна, вместе пойдём домой?
За церковной оградой, перекрестившись, идут под руку, не спеша. Людей мало. Колокола отзвонили. Тихо. Две нищенки у ворот. Проезжая часть дороги пока без машин. Дворники в оранжевых фартуках метут листья.
На пустых перекрёстках женщины смотрят на светофор.
– Наталья Ивановна, что‑то вас давно не вижу на службах. Домой по вечерам мне одной несподручно возвращаться.
– Да я, Анна Владимировна, по работе загружена.
– Что, в школах и по вечерам уроки идут?
– Тетради проверять надо.
– Вы вот человек грамотный, с образованием. Вас мой муж уважает. Он вас послушает, Наталья Ивановна.
– О чем вы, Анна Владимировна?
– Просьба. Загляните в гости. Минут на десять. Что ж мы вместе из церквы ходим, а у меня ни разу не были. Чая попьём. Да заодно проблему одну поможете решить. У меня муж не хочет от Ленина‑Маркса избавиться. А книжек этих – до потолка. За всю жизнь накопил. На Ильича молится. Над кроватью – Ленин со Сталиным в рамах позолоченных.
– А вы, Анна Владимировна, тоже раньше коммунисткой были, пока не уверовали?
– Упаси Бог! Мама нас в благочестии растила, по псалтыри азбуку учили, в церковь родители брали с собой.
– А как же вас угораздило за коммуниста выйти?
– Так Господь рассудил. На всё Его воля.
– И что, муж разрешал вам в церковь ходить?
– А что ему. Ему было некогда. По партийным собраниям ездил до ночи, всю область исколесил. Он ведь у меня шишкой служил.
– Но он знал, что вы верующая?
– А куда ему деваться. Знал, конечно.
– И иконы в доме были?
– И иконы были, и лампадка. Всё, как положено. А вот сына, Богдана, приучить к церкви так и не удалось. Дурной пример отца‑атеиста перевесил.
– Так что от меня требуется?
– Когда зайдёте – начните издалека, как здоровье, как дела, как живёте… Слово за слово. Оглядитесь: «О, сколько у вас книг. Да что же это за книги такие?». Приглядитесь, да и скажите ему: «Неужели вам не страшно?». Мой муж, конечно, заинтересуется, почему это ему должно быть страшно. А вы, человек образованный, дайте пояснение. Слышала, мол, по радио, учёные проводили исследования: нахождение в доме книг, подобных трудам Ленина, действует негативно на психику человека, а самое главное – угнетает половую систему. Энергетика плохая.
– Зачем такое говорить, Анна Владимировна, родненькая?!
– Муж мой всю жизнь погуливал. И по сей день как жеребец. Сколько с ним навидалась! Приходилось в своём доме с чужой бабы снимать.
– Анна Владимировна, это как бы не моё дело, а книги здесь при чём?
– Так он больше всего на свете боится потерять мужскую силу.
– Ой, шутите, наверное. Ему уже о‑го сколько лет!
– И что с того. А ему хоть тресни. А если знающий человек скажет, что книги коммунистические из-за плохой энергетики могут лишить потенции – то, я уверена, испугается ещё как! Тут мы их и вынесем на свалку. Дышать легче станет.
– Неудобно мне в этом участвовать. Давайте так: если батюшка благословит, тогда и поговорим. Возьмите сначала благословение.
– Какое ещё благословение! Батюшку дёргать!
– А вот мы уже и пришли. Ну, до свидания, Анна Владимировна.
– Так что, ничего и не решили?
Приятельница машет в знак прощания.
Дома всё так же, как и до ухода в церковь. Тихо, и только храп мужа.
Анна читает благодарственные молитвы после Причастия.
За завтраком говорит:
– Сергей, ты вот что, ко мне больше в постель не лезь.
– Это ещё почему?
– Надо повенчаться сначала.
– Одной ногой в гробу, а она… Анька, ты в своём уме, курица безмозглая! Какое венчание ещё?!
– Поэтому и говорю. Пусть я курица, но или венчание организуем – или семейное ложе пойдёт на свалку. Не хотел ты, Сергей, многими десятилетиями по‑божески жить, так хоть сейчас, в конце жизненного пути, одумайся. Как к Богу пойдём? Что скажем?
– Ну, какой Бог в гробу?
– Умрёшь, вспомнишь мои слова. Как душа прилетит к Богу, так и узнаешь, что почём. Тело твоё в гробу останется, а душу Бог в ад пошлёт, к блудникам. А я не хочу туда. Уже сколько твержу: в не венчанном браке – это равнозначно тому, что в блуде.
– Так ты, значит, действительно всерьёз. Ох, насмешила… Ну, повенчаемся, а потом что? Неужто изменится что‑то? Какой смысл? А ежели тебя одной мне не хватает?
– Тьфу!… Пока не повенчаемся, в постель не пущу. Хватит, что по несколько раз с меня не слазил за ночь.
Муж смеётся. Уходит к телевизору.
Ночью скребётся.
– Нет! – говорит Анна.
– Открой. Напридумывала – ишь, на запоры позакрывалась. Или разлюбила, дура?
Она демонстративно подхрапывает. Муж чертыхается. Включает на полную телевизор. Анна затыкает уши ватой. Повторяет Иисусову молитву. Дремлет.
Через две недели муж даёт Анне согласие:
– Но чтобы ни один из наших коммунистов не узнал.
– А я думала, они перемёрли.
– Не важно. Чтобы никто не пронюхал.
На венчание он надел белую рубашку, парадный костюм с юбилейной медалью Ленина. В церкви, как и пообещал старикам настоятель, – пусто. Дверь за ними на замок закрыли.
После венчания шли по городу под руку.
Сергей ущипнул Анну:
– А теперь обещанная ночь молодожёнов!
Но вышло не так, как хотелось Сергею Поликарповичу. Вместо супружеского ложа на больничной койке оказался. А случилось вот что.
Поругался Сергей Поликарпович с женой за праздничным ужином: на идеологической почве – из‑за Ленина со Сталиным.
Анна потребовала убрать портреты партийных богов из мужниной спальни, и вдобавок очередной ультиматум выдвинула.
– Мы как никак – обвенчанные! А это с атеистическим коммунизмом несовместимо. Иначе, – говорит, – никакой «ночи молодожёнов».
– Ну, ты и язва, – возмутился Сергей Поликарпович. – Всё тебе мало. Прямо старуха из «разбитого корыта».
Так рассердился, ну прямо не знал, чем досадить. А тут под рукой керогаз горит. Керогаз хороший, Сергей Поликарпович в своё время с ним принципиально расставаться не пожелал, вопреки прогрессу и газификации страны. Для Сергея Поликарповича керогаз – это память о советском прошлом. Можно сказать, память о Сталине. Государственная реликвия семейного масштаба.
Так вот, эту самую реликвию он с пылу‑жару в приступе гнева себе на голову и напялил. А ведь мог и жене! Но, получается, пожалел жену. А у самого, вон, волосы и уши обгорели.
Ходит жена к нему в больницу. И по два, и по три раза в день приходит. Сидит возле обмотанного бинтами жалостливая, притихшая такая. Виноватая. Сергей доволен. Вот знал бы раньше, как жену заставить себя любить, так и два керогаза на голову нацепил.
– А Бог где? – спрашивает врача Сергей.
– Не обращайте внимания, – пояснил врач Анне. – Это от уколов. Мы ему морфий укололи.
– А Бог ушёл уже что ли? – в голосе больного удивление.
Забылся.
Анна прилегла рядышком на сдвинутых стульях. Размышляет. И чего это Сергей про Бога заговорил? Уж не знаменье ли ему было?
Жизнь в больнице интересная. Но тяжёлая. С одной стороны – люди друг другу рассказывают истории. Анекдотами обмениваются. Смеются. А с другой стороны – дух больничный, казённый, запахи неприятные, стоны. А то и мертвеца под простынёй на каталке через коридор прогонят. Сергей посматривает по сторонам, молчит. Мысли у него о своём. Случилось с ним такое …
Увидел отца с матерью. «Вы же умерли», – удивляется Сергей. «А у Бога все живы». – «Где же Он, Бог‑то?» И сверху, слышит, Голос в ответ: «Сергей. Бог есть. Больше не греши».
«Дал Господь срок образумиться», – думает Анна.
Выписали Сергея.
Домой приехали, он первым делом на стул в прихожей сел для передышки, говорит жене:
– Слышь, Ань. Ты, может, собрала бы все эти собрания сочинений, да на мусорку. …
– Чего это вдруг? Иди хоть, приляг.
– И портреты вождей туда же.
– Да уже давеча всё сделано. Макулатурщиков вызвала, они и забрали.
Он пошёл, придерживаясь за стенку. Возле шкафов книжных остановился, сказал, разглядывая опустевшие полки:
– И поспрашивай у соседей, может, кому телек требуется, так пусть мой забирают.
– Уж не помирать ли ты собрался?
– Ага, как же. У меня жизнь только начинается!
Конец рассказа Кати Небылицы об Анне Монастырской
+ + +
Что касается бабушки и дедушки по материнской линии – сказать могу вот что.
С 1923 по 1933 годы Иван Николаевич Боголюбов десять лет отсидел в лагерях за то, что воевал на стороне белых. Елизавете Петровне за вину мужа тоже пришлось пробыть в ссылке десять лет. В 1933 году они вернулись в родной город, который для них по‑прежнему оставался Нижним Новгородом, а новое название они не желали и слышать.
В 1934 году родилась Ольга – моя мать. А через три года, в тридцать седьмом, родителей по доносу соседей судила тройка НКВД. В доносе Боголюбовым припомнили также и их нелюбовь к советскому переименованию города. Судьба их была решена в течение трёх дней. Боголюбовых расстреляли, их жильё в качестве награды за бдительность передали в распоряжение доносчиков‑соседей, а трёхлетнюю дочь врагов народа определили в детский дом.
Обитатели детского дома вне уроков проходили азбуку жизни. К шестнадцати годам моя мама научилась курить махорку, плясать с распущенными волосами, ходить на демонстрации в алой косынке, зажиматься с мальчиками. Это называлось «свобода, равенство, братство».
Поженились мои родители в 1957 году, Ольге Ивановне было 23 года, Богдану Сергеевичу – 24. Оба – выпускники пединститута иностранных языков. Через год на свет появились мы с братом.
Глава 5: Няни
Самыми яркими фигурами в нашем доме были для нас с Богданом, однако, не родители, а няни. (А для меня ещё и Катя. Но про Катю – это надо особо. Катя – это то, что помогало мне находить равновесие.)
Тётя Рита со смешной фамилией Небылица (родители называли её Ритольдой) и тётя Маша, или Мария Фёдоровна Твёрдая. Ритольда заведовала в доме, помимо обязанностей няни, ещё и кухней, а Мария Фёдоровна наряду с нашим воспитанием занималась уборкой квартиры и, при надобности, тоже кухней.
Я обожала общительную, жизнерадостную Ритольду, в ранней молодости работавшую официанткой в ресторане для высокопоставленных партийных работников. По общедоступной легенде там и приглядел её наш отец, позвал «к малым детям в повара и няньки», так и осталась у нас Ритольда на многие годы. Ритольда, казалось, не замечала, сколько нам лет, пять или уже в два раза больше. Она видела в нас равных ей самостоятельных людей, и могла позволять в нашем присутствии такие сказы и подтексты, какие взрослыми обычно замалчиваются при детях. Это меня восхищало.
Рядом с Ритольдой я испытывала особое чувство взрослости и любопытства, как будто мне разрешали засунуть голову в форточку чужого дома. Мне нравились её шутки, грубоватые песенки, бесхитростный характер. Это от неё я услышала и выучила кошмарную «Зиночку»: «Родила мама Зиночку, купила ей корзиночку, расти моя дочурка, подрастай». Правда, некоторые слова были непонятны. Однажды на крупном застолье в нашей семье меня, десятилетнюю девочку, попросили спеть какую‑нибудь красивую песенку. Я спела про Зиночку от начала до конца. «Луна за тучи скрылася, когда она ложилася и закрывала карие глаза, там лопались гондончики, трещали панталончики, по ляжкам малофеечка текла!… Охотник ищет белочку, а мальчик ищет целочку, так вот зачем нас мама родила…». Толпа рыдала, топала ногами и кричала «бис!». «Далеко пойдёшь!» – утирал слёзы дяденька, которого все называли судьёй. Родители потом расспрашивали, кто научил меня неприличным песням, но я Ритольду не выдала.
Она читала нам много русских сказок. А «под сказочку» употребляла «кофий со сливкими». Она говорила: «кофий со сливкими». Иногда сливки подменялись коньяком. Но она всё равно это называла «сливкими». Богдан сказки слушал, а когда чтение перерастало в воспоминания няни о жизни, то брат уходил к другой няне, говорить о Боге. Уходила с ним и дочка Ритольды – моя лучшая подруга Катя Небылица. Мы с Ритольдой оставались на огромной роскошной кухне вдвоём. Рассказывала она о своих кавалерах, и о том, что всё ещё не против выйти замуж.
«Замуж, пожалуй, стоит. Но! – Ритольда поднимает палец. Смотрит мне в глаза, после паузы продолжает. – Но не знаю, смогу ли я терпеть мужика. А выйти замуж не сложно. Их вон сколько, только пожелай! Но потом ведь за ним, как за скотиной надо смотреть, столько сил и терпения тратить. Я недавно чуть не вышла замуж. Потом год отходила. Ему лет шестьдесят. Ухаживал за мной полгода. Рассказывал, как он пишет книги. Пишу, говорит…– Ритольда поднимает папиросу выше головы, несколько секунд молчит и потом говорит чужим голосом, передразнивая бывшего кавалера. – Про то, как сила чувств побеждает разум. Слышь?! – хохочет. – Потом он говорит: «Приходи ко мне ночевать». Так говорит, что вроде бы, мол, пора! Мол, ухаживал достаточно. Ладно, чёрт с тобой. У него однокомнатная квартирка. Денег‑то у него много, я точно знаю, а вот живёт до чего скудно. На книжку откладывает. Куда? На еде – и то экономит, а желудок – больной. Взял бы путёвку, поехал в санаторий… Слышь? «Ты начинай теперь хозяйничать». Мне говорит… А мне непривычно – вставать каждое утро и завтрак ему преподносить. Ходил он по квартире в одних брюках, которые были поверх ремня в три раза закручены. Помню, мне от одного этого бежать захотелось. Но когда я зашла, уже перед сном, в комнату, а он… – Ритольда плюётся и хохочет. – А он лежит в чём мать родила на кровати, да вдобавок лицом вверх… И при свету! Господи, вот тут‑то уж я и сбежала».