Потом, однажды в разговоре с Ритольдой я случайно рассказала про Витину революцию. Меня разбирал дикий хохот, когда я об этом говорила. Но Ритольда не смеялась. Она смотрела на меня широкими глазами и делала языком изумлённое «ц‑ц‑ц». Я взяла с неё честное слово, что она никому меня не выдаст. Но за спиной раздался голос Богдана:
– Я всё слышал. Ты говорила громко, и громко смеялась. Я хотел закрыть дверь, но не успел закрыть уши. А поэтому предупреждаю, что этого не оставлю. И мерзавца, если придёт к нам, вышвырну!
– Папа, а этот Виктор Константинович Шуев, он вообще кто? – спросила я однажды папу.
– Да ты знаешь, я не уверен точно, кто он… Мне его рекомендовал Николай Петрович. Мы были в одной компании на охоте. Там познакомились. Скажу по секрету, у меня есть подозрение, этот товарищ с площади Дзержинского. Но – тс‑с… Это всего лишь гипотеза. С такими нужно держать ухо востро. И никогда не ссориться.
Папа ничего не знал про «революцию» и про клятву Богдана. И никто из нас не знал, что спустя годы история с Витей всем аукнется.
Через год, снова на 7 ноября, мы по традиции ждали гостей. Всё было, как обычно. Был Пётр Евгеньевич, который любит горячие блины, и Николай Петрович, который обожает холодное пиво. Михаил Викторович по традиции принёс для каждого в нашей семье, включая Ритольду и тётю Машу, по коробке конфет. Андрей Анатольевич привёл овчарку. Дамы сверкали бриллиантами.
Хохмили, кушали, пили. Всё как обычно. Стучали вилки, звенели рюмки. Но самое главное было вот что. В числе гостей за столом сидел и Виктор Константинович Шуев.
Богдан в тот день задержался. У него плотный график даже по праздникам. Творческие встречи, поэтические и художественные общества…
Я сидела, затаившись в своей комнате. Я не шла к гостям, и всё думала, что же будет, когда Богдан придёт домой? Я надеялась, что ничего не будет. Ведь Богдана я поставила в известность, кто такой Витя, и брат должен понимать, что с КГБ лучше не связываться.
– Здравствуйте, – сказал Богдан и остановился.
Ему никто не ответил. Слишком много было еды и анекдотов. Было не до Богдана.
На цыпочках, сняв туфли, я подбежала к двери. Уткнулась в щёлочку. Мне видны были строгие глаза моего брата, он смотрел на жующего Витю.
Богдан громко сказал:
– Вы, Виктор Константинович, мерзавец.
И тут все сразу забыли про яства. И глаза у всех открылись.
– И вы знаете об этом. А мерзавцам в нашем доме не место. Очень прошу вас уйти отсюда раз и навсегда!
– Что случилось?! – в голос воскликнули мама и папа.
Они поднялись. Они не знали, что делать. Всё было так непонятно. И пышное с воланами платье как‑то вдруг поникло на маме. И стало видно, что оно испорчено пятном свежим от соуса жирного. И папа всё шевелил губами. Он не знал, что надо со ртом теперь делать, когда вдруг еда стала ненужной, когда вот такое случилось. И гнусная водка гнусно смеялась в рюмке хрустальной. И в комнату заглядывала испуганная Ритольда в нелепом поварском колпачке белом, в нём она была похожа на фельдшера. Его Ритольде подарил папа, специально для праздничных застолий.
Но Виктору Константиновичу Шуеву было всё понятно. Он налил себе водки, опрокинул рюмку, подцепил вилкой огурчик. И все слушали, как звенел между зубов Вити огурец с перчинкой. Оглядел Витя стол с поросёнком, курицей, холодцом, икоркой красной и чёрной. Дотронулся пальцем до запотевшей во льду бутылки шампанского. Оглядел людей внимательно. А потом поднялся неспешно. Сложил салфетку накрахмаленную. И ушёл бесшумно, аккуратными шагами.
Он был вежлив. Правда, невзначай пнул овчарку Гарри, но ведь она лежала у него на дороге, там, в прихожей, в ожидании хозяина, Андрея Анатольевича. Как не пнуть, если на дороге. Мне было это хорошо видно. Я сильно тянула шею, я высунулась из‑за двери, но никто не смотрел на моё красивое иностранное платье, все смотрели вслед Виктору Константиновичу. Никому не было до меня дела, и мне тоже не было до себя дело. Я вся была там, в спине дурацкой, превратившейся в дверь молчаливую. И Богдан поспешно её захлопнул, закрыл на все замки.
Но спина, уши, нос, ноги человека из КГБ, всё осталось на самом деле. Увяз в этой двери Витя дурацкий, не успел выйти, как дверь злая уже закрылась. И пришлось Вите стать дверью, чтобы спустя годы из неё воскреснуть страшными и даже роковыми неприятностями. И о своей обиде нам напомнить. Но пока мы того не знали. На прощанье он всем пожелал спокойной ночи. И протянул руку моему папе, когда тот поспешил за ним в прихожую с извинениями неловкими. И говорил папа виноватым голосом. И не мог унять дрожь внезапную. И губы у отца прыгали. И был он бледным, как Ленин в Мавзолее.
– Дети, что же вы мне сразу всё не рассказали? – говорил нам с братом отец растерянный, когда гости уехали, и когда Богдан рассказывал родителям про «революцию с вулканом» прошлогодние, а я рядом молчала, потупившись.
И молчала мама в кресле‑качалке с сигаретой во рту, застрявшей вместо зубочистки, с глазами закрытыми. И горели за окном звёзды красные, говорили, что все люди друг другу – братья, и почему‑то мало теперь в это верилось. Вспоминались мечты мои звёздные, как чуть было не стала я женой Ленина, и тогда мне снова хотелось смеяться диким хохотом.
А потом как‑то на улице, рядом с домом, где мы жили, между магазинами и аптеками, между машинами и толпами, я увидела картину удивительную. Моя мама стояла в шубке норковой, волосы по плечам рассыпались. Она пела песню молчаливую, это было видно по её лицу печальному. Она, видно, забыла, что уже давно замужем. Ей казалось, что она всё так же молода. И весна в волосах мамы путалась, и зима по щекам таяла. И когда подошёл к ней Витя замечательный, моя мама схватила его за руки, целовала в губы прямо при всех и плакала, а потом лупила по лицу отчаянно. Я стояла посреди проспекта Кутузовского. Я забыла, зачем и куда вышла, что купить хотела, и сколько денег на это нужно мне. Всё вокруг меня исчезло. Только маму свою я видела, только её слышала, как рыдала она. И ушёл Виктор замечательный, на ходу рукою помахивая.
Глава 8: «Идти в школу без Кати я отказалась»
Когда я узнала, что скоро пойду в первый класс, обрадовалась. Но моя радость исчезла через минуту. Родители сказали, что буду я ходить в элитную школу для детей из высокопоставленных семей. Я вспомнила о Кате Небылице. Она – не из элитной семьи. Значит, Кати со мной рядом не будет. Идти в школу без Кати я наотрез отказалась.
– Вера. Это не проблема. Один мой звонок, и Катю зачислят с тобой в ту же школу в один класс.
Но воспротивилась Ритольда.
– Моя дочь не пойдёт в школу для воображуль из крутых семеек. Знаю их порядки. Катю будут дразнить и смотреть как на второсортную.
После длительных уговоров родители от меня отступились, и 1 сентября 1966 года мы за руку с Катей пошли в ближайшую к дому Монастырских школу в сопровождении Ритольды. А в элитную школу поехал послушный воле родителей мой смиренный брат Богдан – на отцовской «Волге» вместе с Марией Фёдоровной и моей мамой. Папа был занят. Я была рада, что предстоящие десять лет учёбы не придётся слушать, как учителя захваливают моего талантливого брата. Наша школа оказалась с углублённым изучением английского языка. Это предопределило выбор моей будущей профессии.
3 часть романа
Я хочу быть другой! – Вера Монастырская
Глава 1: Перестрелка
Ну вот, я опять проснулась. Когда просыпалась, чей‑то голос сказал мне: «Ты до сих пор жива, Вера. Как странно, почему ты до сих пор жива…». Я удивилась и тут же проснулась. И я сказала вслух: а ведь правда, зачем мне эта жизнь. Пустота и пустота, вот что такое моя жизнь. Зачем вообще я тут.
С утра было так тихо, что мне казалось, я до сих пор сплю. За лёгким тюлем лёгкое утро. За светлым небом светлое будущее. Что там, небо? Есть ли там, над тобой, ещё одно небо, и ещё одна жизнь, и будет ли эта жизнь со мною? Как хочется. Ах, как хочется быть там, где свет, где нет мыслей о смерти, потому что нет и самой смерти. А будут ли мысли? И о чём они будут? Этой ночью мне вновь думалось о смерти, как это бывает со мною, когда мрак, и вот, уже рядом слепота подступающего сна, и что‑то тяжкое, мучительное наваливается на душу, пугает, обжигает. И холод такой, что… О, зачем и говорить об этом. До того тяжко. И никакое одеяло не спасает от этого холода.
Этой ночью я ходила во сне. Но я не знала, что это сон. Я видела себя, я стояла посреди комнаты, и я была не я, а – скелет. Я видела свои кости, они были белые, как смерть, и я двигала ими, и шла по комнате. Мне не было страшно. Мне не было страшно? Или было? Не знаю. Но вот я очнулась, и увидела себя, настоящую, я стояла в своей чистой кружевной ночной рубашке до пят – посреди чего‑то страшного, тёмного, всё дышало вокруг и вздымалось. Я похолодела от ужаса. Где я, может, это не я, а я уже умерла, и это… Я, наконец, окончательно проснулась, узнала свою комнату, и прыгнула обратно в постель. Я вспомнила, что точно такой же сон случился со мной в детстве. Всё было точь‑в‑точь, я в виде скелета передвигаюсь медленно, с опаской, будто по краю пропасти, я смотрю на свои руки и вижу лишь кости, и вместо ног тоже кости, и я проснулась и увидела, что иду по спальне. Странно. К чему это. Зачем вообще всё это. Все эти сны. Зачем они пугают меня. Я не хочу таких снов. Кто даёт их мне? Кто так пугает меня? Кто заставляет меня смотреть эти сны, когда я не хочу их? Кто повелевает мне пугаться и страшиться, холодеть от ужаса, когда я хочу быть весёлой, радостной, и ничего не бояться…
Ах, до чего я устала. Не понимаю себя. Что‑то мешает мне, не даёт быть спокойной. Богдан говорит, это совесть. Как глупо. Всё глупо. А Богдан меня злит разговорами о совести, советами пойти в церковь на исповедь. Вот и вчера он пришёл ко мне и предложил почитать Евангелие. Я отказалась. А он сказал… «Вера. Ты уже третью ночь плачешь во сне. Ты рыдаешь и говоришь, что тебе душно. Я сказал няне, она ходила к тебе, но не стала будить. Ты говорила во сне: «Тяжело… Тяжело». Няня сказала мне, что это плачет душа. Понимаешь? Душе тяжело от … Как бы это выразиться. Ну, от всего‑всего. Одним словом, от грязи. Накопилось много такого, что мучает душу. И она хочет очиститься. А делается это, Вера, ну, ведь ты и без меня это прекрасно знаешь, через покаяние. Исповедь в церкви. Причастие Тела и Крови Христа … Ты же помнишь, как это было в детстве, как было хорошо, там, в детстве, когда няня водила нас в церковь…».
Я молчала. Я не заметила, как он ушёл. И провалилась в смерть. А наутро, как это обычно случается, воскресла, и вспомнила свой сон, такой странный сон, в котором я видела себя в виде скелета. И этот скелет куда‑то двигался. А когда я очнулась, я увидела себя идущей по комнате. Я ходила во сне. Куда же я шла? Где сон, а где явь? Не так ли наша жизнь. Как сон, как сон…
Но вот что‑то послышалось мне. Кто‑то вошёл в спальню.
«Ангел вопияше Благодатней: Чистая Дева, радуйся, Твой Сын воскресе тридневен от гроба, и мертвыя воздвигнувый…»
Богдан стоял у двери и шептал молитвы, и глядел сквозь меня. Так мне показалось. Хотя, не исключаю, что он глядел на мою унылую душу. Иногда мне кажется, что во время сна душа человека болтается неизвестно где, но только не в теле спящего человека. Ей скучно находиться целый день внутри тела, и она ждёт‑не дождётся, пока человеческая плоть провалится в сонную смерть. Вот и на этот раз, пока я спала, моя унылая душа сидела рядом со мной и мечтала о всяких глупостях. Ей хотелось полетать, залезть на высокое облако и увидеть Ангела. Но душа слишком срослась с моей плотью, чтобы позволить себе подобную роскошь. «Как это тяжко, жить в дебелом теле», – думала она. В этом состоянии её, не исключаю, увидел Богдан. Но тут я очнулась от своей смертушки, и всё исчезло. Я была я, и никаких глупостей. Я сидела с прямой спиной на своей кровати, мне было зябко, я куталась в тёплый халат. Богдан стал говорить так, как будто не было ночи, и время остановилось, и продолжался наш вчерашний разговор.
Мне было страшно слушать Богдана. Чувство жалости к самой себе поднялось в сердце. Я хотела закричать на Богдана, прогнать. Я подумала, что если скажу хоть слово, то зарыдаю. Я продолжала молчать и смотрела под ноги.
Глуховатый голос Богдана приблизился. И снова отдалился. Он шёл своей прихрамывающей походкой, но не ко мне, он сел за стол. Расправил складки на скатерти. Сказал: «Да. Правда. Как было хорошо в детстве. Мы ходили с няней в церковь. Дружно, вместе. И няня нас вела, держа за руки. А теперь ты стала чужой. И вот, больше не хочешь быть с Богом… Ты молчишь». Он подождал, я всё равно молчала. Он снова заговорил: «Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ведь ты всегда, всю жизнь, споришь, перечишь, делаешь и мне, и всем – назло. Ты и сейчас хочешь мне сказать то, что раньше уже говорила, а говорила ты, что никогда не хотела быть с Богом. Но, Вера, как страшно, что ты веришь не себе. Потому что эти твои слова – не твои. Тот, кто повелевает тебе так говорить и думать, это не человек, Вера. Это – то, что не от жизни, а от смерти, и это тебя держит крепко, мёртвой хваткой, не хочет выпустить. Но, Вера, я тебя прошу, очнись, приди в себя, вспомни, кто ты, зачем на этой земле, для чего приняла от Бога жизнь. А ведь для чего, Вера? Ты помнишь? Разве не для того, чтобы потом вновь её отдать Богу, и дать отчёт, что успела сделать за это время. А что надо было, что, Вера? Вот что от нас ждут учителя на экзаменах? Ну, там, знаний, да? Хороших знаний по предмету. Так вот и тут, когда наша жизнь закончится. Мы должны будем отдать Богу то, что самое драгоценное. Это – наша душа. Вот предмет всей заботы нашей земной жизни. Вот то, что мы должны были в течение этого жизненного срока лелеять, готовить, очищать, и всё для того, чтобы войти потом в чертог небесный. Грязных туда не пустят. А куда же деваться грязным? Подумай, Вера, как страшно, куда деваться грязным… Ведь ты знаешь, знаешь ответ, и вот почему так плачет твоя душа по ночам, когда ты спишь, а душа не спит, а душа хотя бы ночью получает возможность выплакаться, а что ей ещё делать, когда ты и твой мрачный невидимый хозяин не пускают её, душу твою (которая, как всякая другая душа человеческая, христианка по своей природе), не пускают её в Дом Отца своего, в Храм Божий, к Тому, Кто ждёт покаяния, ждёт изменения твоей жизни….»
Богдан поднялся, подошёл ко мне, мы взглянули друг другу в глаза. В глазах Богдана я увидела сочувствие. А что в моих глазах увидел Богдан? Не знаю, во всяком случае – не сочувствие. Я бы хотела, вот так, как он, быть доброй, быть честной, быть, наконец, справедливой. Вот и сейчас. Он сочувствует мне. Он так высок в своём благородстве, что мне хочется плакать. Отчего? Чужой, неприятный голос что‑то говорит мне, этот мерзкий голос зовёт из мрачных глубин моей души злобу, и эта злоба – на Богдана. И вот, мне уже хочется скрипеть зубами от злости, и мне не хочется смотреть в глаза брата и видеть в них сочувствие. Почему он не такой, как я? Почему я не могу быть такой, как он?
– А знаешь, я сделал не так давно лично для себя интересное открытие. Вот, слушай, – Богдан поднял указательный палец и на секунду замер, он напоминал учителя перед началом лекции. – События в жизни человека с духовной точки зрения не имеют цены. Никакой. Каждому человеку Богом отведена какая‑то роль в жизни, и целая вереница событий. Человек цепляется за них, он верит, что всё, что случается с ним, это очень серьёзно, это важно. Он видит великий смысл в том, чтобы достичь служебного роста, сделать успешную карьеру. Кто‑то всецело поглощён заботой о деньгах, кто‑то – о славе и могуществе, а кто‑то ставит своей целью достижение власти. Для одного главное – это крепкая семья, жена, дети, другому хочется помимо этого иметь ещё и на стороне любовные приключения. Для кого‑то жизнь – это тяжесть, заботы, скорби, и человек бесконечно стонет, проклинает, мечется. И жизнь кажется ярмом. Кто‑то заполняет своё сердце плачем из‑за тяжёлой, изматывающей его телесной болезни. А кто‑то ищет утешения в угождении чреву, он каждый день с радостью поглощает всё новые яства, и спит потом в неге, и сладкие сны ему кажутся явью. И вся эта вереница событий представляется человеку насыщенной, наполненной, и человек ждёт новых и новых событий. Но на самом деле всё это, Вера, не главное! Всё это лишь некий скелет, не более.