Худенькому тридцатилетнему Гоше Барыгину, с синими от татуировок с драконами предплечьями, трудившемуся парикмахером собачьих стрижек, удаляли аппендикс. Глядя ТВ, Гоша горячился и громко требовал прекратить вмешиваться в дела суверенного соседнего государства. С ним долго и до хрипоты спорил другой аппендицитник – Бруно Гаспарович, пожилой, сутулый, сухопарый бухгалтер из крупной оптовой фирмы. Этот, патологический интеллигент, прежде чем начать спор, поправлял очки и произносил что—то вроде: «Гошенька, мальчик, вы покамест потрясающе молоды…» Гошенька не обращал на доводы Гаспаровича ни малейшего внимания, ссылался на ролики какого—то Наврального, приводил в пример «цивилизованный Запад», и в беседе «тыкал» пожилому человеку. К Гоше через день прилетала симпатичная конопатая девчонка, напоминавшая юную Марианну Полтеву, снабжавшая парикмахера шоколадом, фруктами и сигаретами. Пряча принесённый хабар в тумбочку, Гоша бросал ей зажигалку, девушка говорила: «Оп—па», ловила её на лету, и они направлялись в курилку. Возвращался он один.
Геннадий отмалчивался или вздыхал: «Да ну вас в *опу, спорщики херовы, без нас всё решат, переключите на «Шоу рус!» Выздоровление у Гены продвигалось ни шатко, ни валко, разрез гноился, на перевязках он шипел от боли. Жены он не заимел, навещала его мама, притаскивавшая груды пирожков, беляшей, коробок с соком. Генке стряпню было нельзя, оттого—то пирожками и наслаждались мы.
После переливаний крови я чувствовал себя относительно сносно, только частенько задыхался, но и мне процедуры обработки раны удовольствие доставляли сомнительное, особенно поначалу, когда выяснилось, что в Тачанске прописали неверный курс терапии, из—за чего позднее пришлось несколько раз откачивать кровь из левого лёгкого и чистить поражённые ткани.
Первым богоугодное заведение покинул Гоша, упорхнув наводить красоту четвероногим, а за ним в свою бухгалтерию, придерживая правый бок, отправился и Бруно Гаспарович. Их койки заняли пенсионер язвенник Гаврилыч, обожавший футбол, а в перерывах между матчами предпочитавший спать, и почечник, мелкий торгаш Вепревчук, достававший присутствующих продолжительными инструктажами по мобиле оставшихся на должностях сотрудников его конторы. Закупка макарон, крупы, поставщики, безнал, контрагенты, премии, штрафы, – в конце дня у меня опухала голова. Как—то на обходе, Вепревчук, вальяжно почёсывая волосатое пузо, спросил у врача:
– А почему, собстно, меня определили непонятно с кем в одну палату? Почему не в урологию?
– У нас клиника не резиновая. В урологии пока мест нет. Освободятся – переведём.
– Вечно у вас ничего нет. Небось, сунул бы в конверте, мгновенно бы нашлось…
Приходившей к нему толстой супруге, никогда ни с кем не здоровавшейся, извлекавшей из сумки творожки, настрого запрещённую полукопчёную колбасу и ещё что—то завёрнутое в непрозрачный пакет, Вепревчук жаловался:
– Даже в больнице спокойно не полежишь. Аля, ты думаешь, здесь лечат? Таки нет, меня в подобном клоповнике окончательно искалечат. Уколы непонятные ставят, капельницы зачем—то. Я им: камень в почке, а они таблетки приносят. Выйду, сразу жалобу накатаю в областное министерство. Пускай проверят, чем они тут занимаются и отчего в урологии место не отыскали.
Аля Вепревчук, устремляя надменные взгляды на меня и Гаврилыча, вытаскивала благоверного в коридор, и булькающе сипела нечто нечленораздельное. В ответ он тоже переходил на сдавленные хрипы, среди коих я различал: «А мне бояться нечего!» и прочее в том же духе.
Супруга навестила меня дважды. Привезла кое—что из одежды, планшет. Кормили в больничке средне. Дополнительными килограммами не обзаведёшься, но и от недожора не опухнешь. Поэтому в поставках продуктов с воли я не нуждался. А вот лэптоп оказался именно тем, чего не хватало. И телефон, пусть и неудобный, и компьютер, пусть и тормозной. К вящему моему изумлению, в комнате ловилась незащищённая беспроводная сеть, и я стал потихоньку просматривать хронику украинских событий, да комментарии друзей по поводу майдана и обрушившейся на страну гражданской войны.
Большая часть твёрдо верила, будто спустя полгода, максимум месяцев восемь, «незалежной» придёт «каюк», ибо промышленность остановится, а население замёрзнет и перемрёт с голоду и холоду, а Стрелков с пацанами триумфально войдёт во Львов. Скептики робко указывали на помощь «жёвто—блакитным» «коллективного Запада». И лишь очень немногие, считавшиеся маргиналами, заявляли, что нынешнее правительство РФ проспало обострение ситуации и теперь, опасаясь санкций за Крым, само же и вскормит фашистскую хунту, нацеленную на уничтожение и расчленение России.
Не явился для меня откровением пост Борюсика Филлиповича. На своей странице он выдал примерно следующее: «Всем френдам! Вы в курсе, какая трагедия происходит в соседнем государстве. Путинские наймиты бояться допустить вхождение независимой Украины в Великую Свободную Европу. Они ощетинились ракетами, напичкали границы танками, и гонят сепаратистам—террористам оружие, наркотики и наёмников—зэков. Элита украинской нации, такие люди, как Филатов, Геращенко, Яценюк, мужественные ребята Яроша, противостоя гэбэшному нашествию оккупантов, ждут нашей поддержки. В настоящее время кремлёвская клика втаптывает в грязь ростки демократии. Протянем руку солидарности Революции Достоинства. Укажем „вате“ её место! Соберём средства! Яндекс—кошелёк… Лайк, репост!»
По поводу массового убийства в Одессе он разразился очередной блевотиной: «…мы прекрасно понимаем: это дело кровавой НКВД—КГБ—ФСБ, испокон веков истреблявших лучших людей мира, в частности, и моих предков тоже. Провокация, выразившаяся в том, что скрывшиеся в здании Дома Профсоюзов подожгли сами себя, стремясь продемонстрировать появление в Украине мифического „нацистского“ режима, провалилась. Весь мир сознаёт, чьё это преступление, а мы с вами должны вести разъяснительную работу на англоязычных сайтах. Люди с разговорным английским – стучитесь в личку. За нашу и вашу свободу! Яндекс—кошелёк… Лайк. Репост». Репостнули 548 человек.
Замирая от брезгливости, я пролистывал статью за статьёй его журнала, пытаясь обнаружить на них хотя бы какие—то песчинки того Филлиповича, с которым я общался раньше. Их не было. Непрерывно натыкался на новые, модные среди креативного класса, словечки: «ватники», «колорады», «москали», «беспощадная гэбня», «кацапские рабы». Каждая заметка сочилась ненавистью к тому, что представляло ценность для меня и представителей моего круга.
– У нас тут на метро быстрее доберёшься! – в сердцах воскликнул Лазаревич, треснув по рулю, стоило нам опять встать в глухой пробке. – Проехать полтора километра всего. И ведь не час пик покуда.
«Группа крови, на рукаве, мой порядковый номер, на рукаве», заблажил Димкин «сотик».
– Внимательно! Да! Да, в городе. Нет, Вов, в течение часа, ну, никак! Дельце одно есть. Сколько? Ну, два – три. Я сказал, не выйдет, не успеваю! Подождёт твой сахар, не растает! Всё, как только, так сразу! Бывай!
Положив трубку в карман кожаного пиджака, он объяснил:
– Забот полно. Без шефа ничего решить не могут. Я предупреждал, а толку? Звонят!
«Лина, где ты сейчас?»
Димыч потыкал в радио, сменил канал на новостной.
– Ты не поделился, кто тебя на шашлык—машлык возжаждал пустить. Тайна сие грандиозная? Или жалко?
– Или жалко… Да и шашлык—то из меня… Рёбрышки уж скорее… Подкоптить разве…
– Ишь! Жалко ему! Жалко у пчёлки! В попке! Полиционерам—то чего соврал? Приходили хоть?
– Навещал горемыка. Капитан. Разочаровал я его, заявил, будто знать не знаю, ведать не ведаю…
Димыч. (Худ. В. фон Голдберг)
– И мне не скажешь?
– Прости, Дим. Не скажу. Да и зачем? Это мои проблемы…
– А если повторить попытается?
– Маловероятно. Наказать хотел. Наказал.
– За что так жёстко—то?
– За правду…
– Правду не любит?
– У него она своя. Видишь ли, их правда вступила в противоречие с моей. Только и делов.
– Даже – «их»?
Я не ответил, пожал плечами, вздохнул.
Мы помолчали. Я разглядывал нарядные магазинчики, красочные рекламные растяжки, дорогие автомобили. Названное поразительным образом уживалось с обшарпанными серыми стенами домов, ямами на дороге, толпами на остановках.
– О, вот хороший канал! – довольно заверил Лазаревич, когда сигнал приёма стал уверенным, без треска и шипения.
– «… наши корреспонденты передают, что Верховный совет самопровозглашённой ДНР, назначил Игоря Стрелкова главой комитета безопасности и министром обороны, непризнанной республики»
– Опа! – обрадовался Дмитрий. – Ну, сейчас Игорь Иваныч им покажет!
– Думаешь?
– Не думаешь, а знаешь!
– Оптимист эпохи пессимизма…
– А что не устраивает? – вопросил Димыч, выруливая на стоянку ресторана «Гнездо перепёлки». – Каждый сам куёт себе судьбу, и любой опыт учит нас чему—то. Просто мы не всегда понимаем, чему. Дверь захлопни сильнее. Пошагали. Щас получим опыт поглощения настоящего борщеца, не дешёвых китайских подделок, ха—ха—ха.
– Часто бываешь в «гнёздышке»?
– Не то, чтобы часто, иногда забегаю, – усмехнулся он.
«They drank up the wine and they got to talkingThey now had more important things to sayAnd when the car broke down they started walkingWhere were they going without ever knowing the way?»Поднявшись по ступенькам, мы миновали отделанные под старину створки и, оставив позади неработающий в это время года, гардероб, и скучающего охранника, вошли в интимный сумрак зала. Высокие сводчатые стёкла прикрывались бархатными малиновыми портьерами.
Один столик был занят парочкой, остальные свободны. Негромко вещал телевизор, информируя о состоявшейся накануне закрытой беседе президента с премьером.
Едва мы расположились неподалёку от окна, рядом возникла симпатичненькая стройная официантка. Белоснежная рубашка, чёрный жилетик, зелёный галстук—бабочка, длинная тёмная юбка. На руках светлые перчатки, на сгибе – чистейшая салфетка.
– Добро пожаловать, господа. Рада приветствовать вас в «Гнезде перепёлки»! Вы уже ознакомились с нашим предложением? Если вы не определились с выбором, могу порекомендовать фирменное блюдо…
– Нам три корочки хлеба… – пробасил Димка и, видя вытянувшееся лицо девушки, щёлкнул пальцами, засмеялся. А отсмеявшись, расплываясь в улыбке, продолжил:
– Ир, я чувствовал, что сегодня твоя смена.
Затем бросил мне:
– Полистай меню. Твой заказ, мои бабосы, кароч, не стесняйся. А я пока со старой подружкой пообщаюсь.
– Димка! – ахнула служительница, но тут же вернула самообладание, привстала на цыпочки, снова опустилась на всю ступню.
– Ага, я – Димка. Чего не звонишь—то? Лучше нашла?
– Это ты, похоже, лучше нашёл! Столько месяцев ни слуха, ни духа.
Ирина нервно сжимала и разжимала кулачки.
– Ир, давай не будем ругаться при посторонних, а то ты мне другана испортишь.
– Ещё чего! Ругаться! Я с клиентами, к вашему сведению, не ругаюсь!
– С клиентами, выходит.
– С клиентами.
– Ирин, ну ты хоть вспоминала? Ну, изредка, а?
– Он спрашивает! Вспоминала! Жену твою – великомученицу.
– Ох, ты ж! Сюрприз, сюрприз! Ну, Васильич, выбрал?
– Слушай, Димыч, я в таких яствах не секу. Может, на усмотрение заведения? Вот, что означает капрезе? А это – каре ягнёнка? Моэлье какое—то…
– Ладно. Ирин, записывай.
«Лина, не молчи, пожалуйста!»
Приятель повернулся ко мне и принялся допытываться:
– Первое навернём? Борщ «Московский». Мне и Серёге. Тэ—э—экс… Блинчики с мясом…
– С сёмгой… Не против? – спросил я.
– Записала? Значится, идём дальше. Фаршированную куриную грудку для меня. Серёг, берёшь?
– Я б кролика по—домашнему отведал.
– Ого, губа не дура! Будет тебе кролик! Угу… На гарнир – картоху с лучком и грибками и…
– Мне тоже!
– Отлично. Правильный выбор, Максимыч! Салатики. Пиши: две «Жемчужины».
– Всё? – Ирина захлопнула блокнот.
– Всё? Нет, конечно! – взвился Димыч. – А выпить?
– Чайку малость, – успокоил его я.
– Чай, так чай. Ирин, «Ассам» и «Фруктовый микс».
– Хорошо, мальчики. Только кролика и грудку минут двадцать обождать придётся. Устроит?
– Устроит. Тащи остальное пока.
– Не разоришься? – поинтересовался я у приятеля.
– А! – отмахнулся Лазаревич. – Не каждый день гуляю!
– Откуда баблишко? – засмеялся я.
– Друзья, слышишь, рубят, а я – вывожу! – Димон кивнул на вновь ожившую мобилу.
– Маш? – вытаращенные от удивления глаза. – Да, привет. Не получится, дела. И вечером не могу. Совещание. Когда? Давай, я прикину и наберу через полчасика… Да подожди! Слушай, ну без истерик, я не один. Чёрт!
Дмитрий положил трубку на стол и начал копаться в настройках аппарата.
– Блокировал вроде её номер, отчего же лоханулся—то так? Чего она с Мишкиного—то звонит?
– Подруга Иришкина? – не сдержался я от подначки.
– Ну, дык! В определённом смысле. Боевая.
– Кучеряво живёшь. На работу силы остаются?
– Силов у меня навалом! – он продемонстрировал руку, напоминающую медвежью лапу. – Да надоели эти тараторки, бабловыжималки… Иринка тока нормальная… Фигня, разберусь.
Вскоре перед нами появилась первая часть заказа и мы, удовлетворённо урча, набросились на борщ.
– Изголодался, поди, в больничке—то? – довольно глядя на мои манипуляции с ложкой, спросил Лазаревич.
– Есть маненько, – ответствовал я, пытаясь постичь, как это люди умудряются готовить такие вкусности. – А не в курсе, хлеба чёрного нет? В клинике всё белый больше, да серый.
– Да я без мучного ем, сам—то. Ну, сейчас уточним. Ирина, подойди, пожалуйста.
Ирина приблизилась, делая пометки в книжечке.
– Ириш, товарищ хлебом чёрным интересуется. Держите?
– Чёрным хлебом? – изумлённо переспросила девушка. – Извините, чёрный в нашем меню отсутствует. Не пользуется спросом. Возьмите французские булочки или «а—ла Паризен». Или белый. Из канадского зерна высшего сорта.
– Спасибо, Ирина, – покачал я головой, – мне бы обычного, «Крестьянского».
Официантка пожала плечами и отошла к бару.
– Как идёт! Как идёт! – восхитился Димыч, оторвавшись от блинчика с икрой. – Эх! Ты представляешь… Что там, у Пушкина, про женские ножки?
– Насколько помню, примерно, так:
«Люблю я бешеную младость,И тесноту, и блеск, и радость,И дам обдуманный наряд;Люблю их ножки; только врядНайдёте вы в России целойТри пары стройных женских ног.Ах! долго я забыть не могДве ножки… Грустный, охладелый,Я всё их помню, и во снеОни тревожат сердце мне»– Бедный Сан Сергеич! Его бы к нам! Всего две ножки и видал! Ох, он бы тут, разгулялся…
– Да, тяжёлое время выпало, но это он скромничал. Одна Анна Петровна Керн, писал, чего стоила. Ты кстати, читал об их последнем свидании? Она жизнь заканчивала в бедности, в разорении. И процессия с её гробом на выезде из Москвы вынужденно встала на обочине, чтоб пропустить ввозимый в столицу памятник Александру Сергеевичу.
– Господь – первоклассный режиссёр.
Снова звякнул сотовый. Лазаревич взял трубку, глянул, кто звонит и сбросил входящий.
Как раз в этот момент на экране тв и замелькали кадры с горящим Домом Профсоюзов.
– Смотрел? – ткнул я вилкой в сторону телевизора, поглаживая то место, где раньше крепилась пуговичка
– Конечно. Сам не свой ходил. Снилось всякое… Хотя сентиментальностью не страдаю…
– Что думаешь? Обо всём этом…
– Доскутся они. Ополченцы раскидают их по фонарям, не дожидаясь Гааги.
– Сложновато, однако, против регулярной—то армии.
– Наши подсобят.
– Ты веришь в детские сказки?
– Если хоть в какие—то сказки не верить, совсем тоскливо жить получится.
Я отхлебнул чай. Сахара не положили, и сие лишь увеличило мои симпатии к данному заведению.