А вот открылся «Спрут», нагнал гастарбайтеров с ломиками… Рынок не терпит конкуренции. Что предпочтут покупательницы? Китайские деревянно-пластиковые помидоры-огурцы – или живой, любовно взращенный овощ с местного огорода?
Бабки сделали тактический манёвр: отвели на несколько десятков метров свои диспозиции. «Спрут» вызвал полицию – бабки ещё немного удалили боевые точки и стратегический объекты. Натащили ящики, коробки, принесли раскладные стульчики, раскинули зонтики. И всё – хоть танковую дивизию вызывай, ни пяди родной земли, позади Москва.
Впрочем, «Спрут» не больно пострадал. Открыл при магазине кулинарный цех, где пёк пирожки из фруктово-овощной гнили. Тётя Катя своими глазами видела, видела, видела: из гнили, из отходов, вот те крест!
Итак, тётя Катя пошла во вражеский «Спрут». Перемигнулась, пошушукалась со старшей по залу. Через неделю Володька расхаживал в подогнанной эсэсовской форме, сдвигал чёрные очки на кончик носа и медленно жевал жвачку, на манер американских полицейских. Как раз работа по нему, по прохиндею.
Тётя Катя и не заметила, что слово «прохиндей» прозвучало в её устах ласково-снисходительно. Сил нет, как Володька напоминал покойного сына. А место на диване всегда найдётся, тем более квартира из двух горенок. Володька вроде не успел испакудиться, оказался паренёк чистоплотный. Мыл полы, убирал посуду, спускал-поднимал на рынок ящики с огурцами-помидорами. С удовольствием ездил за земляникой, а уж огород вспахивал, как мини-экскаватор «Комацу».
***
Он и уборщицу знатно вспахал в подсобке. Работала у них в «Спруте» тощая девчонка – глаз не зацепится. Много ли ей надо: пару раз подмигнуть да пару шоколадок сунуть. «Ласку» -то только от дяди Славы видела – до сих пор тошнило и передёргивало.
Когда Танька закровила и застонала от боли, Володька почуял неладное. Испугался, заторопился, засуетился.
– Бли-ин! Ты девчонка, чо ли? Чо не предупредила-то?! Да ладно, первый раз прощается.
Натягивая штаны трясущимися руками, оправдывался, успокаивал себя: «Небось, не первый раз, а, Танька? Небось и Крым, и Рым прошла, признавайся? Я молодой, неопытный, со мной любой фокус провернуть можно». А голосишко дрожал.
Танька плюнула ему в лицо и выбежала из подсобки. Встречаясь, делал вид, что в упор не видит. Так и есть: оказалась шалавой, видно, пошла по рукам. Забрюхатела и родила безотцовщину, как она сама. Хорошо, Володька с ней не связался.
***
«Четыреста рублей. Да идите вы все в жопу. Первый раз прощается, – думала Танька. – Самая дорогая банка кофе. Нет, лучше икра – баночки махонькие, легко спрятать. Есть в коляске потайной карман – не станут коляску проверять. Потом толкну на вокзале. Четыреста рублей. Первый раз прощается, второй раз запрещается… Не больно и запрещается. Все крадут – по телику показывают – и ничего, морды валенком – будто так и надо. А на третий раз. А на третий раз… Вот ведь привязалась считалка. Что там у них на третий раз?»
И Танька решительным, широким шагом шла к стеклянным, бесшумным дверям «Спрута», как на приступ, на штурм, толкая коляску с Лапкой.
Лапка не хотела сидеть в коляске – она ведь уже большая. Но мама сказала: «надо». Вот она и сидела смирно. И только когда проезжали мимо вчерашней бабки, холмом возвышающейся над своими кружечками с пахучей спелой земляникой… Вцепилась руками в края коляски, приподнялась и вся подалась в ту сторону, втягивая носиком волшебный запах… Но мама сильно, зло, резко, непохоже на неё, дёрнула коляску, так что Лапка перекатилась на спину и задрала ножки. И уже собиралась – сама не решила – засмеяться или зареветь.
– Стой-ка, стой, кому кричу, – их догоняла, охая, сердитая, одышливая бабка. Быстро, грубо говорила: – Есть куда ссыпать-то? Некуда? Ну да с кружечкой бери, чего уж. Бог с тобой, корми дочку на здоровье.
И пошла на своё торговое место, отмахиваясь как от наваждения, от морока. Качала головой, сама себе дивилась: никогда такого с ней не было, с чего вдруг? Стыдилась и пугалась плаксивости: слабая на глаза, старая, что ли, становится? Или девчонка в коляске напомнила тёте Кате её саму маленькую: шуструю, голенастую, в золотистых конопушках. У них в Лисичках все такие урождались.
Но нельзя было рассиропиться. Чтобы привести себя в душевное равновесие и сохранить лицо перед товарками, грузно усаживалась на ящик и ворчала:
– Плодят и плодят нищету на нашу шею, прости господи. Плодят и плодят…
Бесплатная Олечка
Оля сделала выбор раз и навсегда: будет лечить людей. Доктор – это же как бог на земле: в сияющем одеянии, в белоснежном венце, от него ждут помощи, на него одна надежда, часто он – истина в последней инстанции. Оля ещё маленькая была: надевала на шею скакалку и строго «слушала» кукол. Для этой же цели подходила дудочка-пищалка. Приходящим в гости подружкам давила язык ложкой: «Больная, скажите «а-а-а». Ей здорово попало, когда для белого халата изрезала папину выходную югославскую рубашку…
Уже в школе очень поразил Олю один прочитанный рассказ. Как в двадцатые годы прошлого года в деревне, а может, в кишлаке или ауле, заболела девушка, почти умирала. Соседи вызвали из города врача, молодого парня. А отец у девушки был отсталый, наотрез отказался везти дочку в больницу. Наоборот, запряг коня в телегу: собирался везти дочку к бабке-знахарке (а может, к шаману). Уже тронул с места…
И тогда – у Оли в этот патетический момент всегда наворачивались слёзы – врач бросился на колени в грязь и рванул на груди белый халат. Он умолял, пусть его переедет лошадь, пусть он сам умрёт, но отец должен отвезти дочку в больницу… Ну и счастливый конец: вылеченная врачом девушка выздоравливает и, возможно, у неё с врачом завязывается роман… У Оли снова заволакивало слезами глаза – уже от счастья.
Аттестат застенчиво краснел отличными оценками, но всё равно столько было беготни, тревог, волнений… Оля поступила на бюджет в медакадемию. Жизнь оказалась совсем не студенческая, лёгкая, как в других институтах – с пивными вечеринками, гитарами и танцульками, бессонными ночами и любовью. Именно об этом на вечере встречи рассказывали одноклассники, хвастались количеством выпитого пива, прогулов и длиной «шпор».
Оля тогда помалкивала. Не будешь же рассказывать скучнейшие вещи: что в меде собрались сплошь такие же ботаны, как она сама. Что какие там романтические бессонные ночи, бог вами. Только бесконечные ночные бдения над медицинскими фолиантами. Не в человеческих силах усвоить все эти науки, того гляди голова лопнет, не до любовей и глупостей. Обалдевшие, оглушённые количеством опрокинутой на них учебной информации, будущие медики хлопали глазами, затравленными и красными. Красными как у бедных кроликов, которых резали и зашивали на практических занятиях. А кролик… Это же почти кошка… А Оля страстная кошатница, представляете?! У неё после всех этих опытов сердце по-настоящему болело.
Но ничего, она и не такое готова была ради помощи людям. Даже бесконечное переписывание неразборчивой клинописи из кип историй болезни – ими завалили студентов на второй год практики в больнице. На первой практике они таскали шкафы и контейнеры. На третьей практикантам доверили мыть «фрукты-овощи» (лежачих). На четвёртой практике – делать уколы в вену!
О, Оля до сих пор помнит, как она входила в палату с упаковкой шприцов. «Ребята, полундра!»
Те больные, что имели возможность передвигаться, в панике разбегались. Ковыляли, прыгали на костылях, расползались от практикантки кто куда. С венами беда – не попадала, хотя ведь на манекене и однокурсниках получалось… Сколько плакала в больничном туалете, наслышавшись ужасных проклятий в свой адрес: что у неё руки-крюки, которые непонятно из какого места растут. Что пациенты не для того в больницу легли, чтобы над ними проводили гестаповские опыты. Что доктор Менгеле и маньяк Чикатило, вместе взятые, отдыхают по сравнению с красной как рак, пыхтящей, вспотевшей Олечкой, ковыряющейся иглой в сгибе локтя…
И вот ординатура позади, диплом терапевта на руках. И Оля, стало быть, начала лечить людей и начала подмечать кое-какие вещи…
Больничные коридоры полнились болью, живыми комочками нервов, сливающимися в один большой нервный ком. Люди сидели замерев, тихо, малоподвижно, но это была обманчивая, опасная неподвижность сжатых до передела пружин. В любой миг – стоило какому-нибудь нервному пациенту-провокатору (обычно даме с менопаузой) обронить спичку… то есть неосторожное слово, сунуться в кабинет «только спросить» – обманчивый порядок и тишина взрывались.
Оле впервые попало на орехи от ворвавшейся пациентки. Она совала ей чеки и билеты и кричала:
– Это бесплатная медицина?! Вот это бесплатная медицина?!
С пациентами, даже буйными, врач обязан говорить терпеливо, разумно, проникновенно и сочувственно, как с маленьким ребёнком. Оля пригласила женщину сесть, взяла сколотые скрепкой листочки.
Женщина шумно дышала над Олей и комментировала суммы:
– 1700 рэ – УЗИ. 5500 – МРТ. Консультация специалиста – 1000. Дорога к специалисту в краевой центра туда-сюда – ещё 1000. Уточнение диагноза на компьютерном томографе в соседней области – 7700. Дорога в соседнюю область туда-сюда – 1000… Всё, последняя капля! Вы подсчитайте, подсчитайте! – настаивала женщина. – За три дня без малого двадцать тыщ – как корова языком слизнула! А что дальше ждать, дорогая ты наша, так называемая бесплатная медицина?!
«Болезнь вообще стоит дорого. И, пожалуйста, все претензии к частникам, которым платили», – могла мягко сказать бесплатная Олечка, но не сказала: не позволяла врачебная этика. Маленький опыт подсказывал, что даже на самые невинные слова пациент может жестоко обидеться.