Мать Еликонида держалась гордо, независимо и, пожалуй, на грани приличий. Все вопросы она выслушала внимательно, брезгливо выпятив мясистую нижнюю губу, но разговаривать со следователем не захотела, грозила всеми небесными карами и однажды даже плюнула в сторону портрета императора, назвав того антихристом. Интеллигентный и вежливый следователь спокойно напомнил ей, что закона об оскорблении величества никто не отменял, и заметил, что будет курьезно, если впервые за сто лет по данной статье будет наказана монахиня.
Однако следствию было ясно, что Еликонида ничего о контрабандистах знать не может: слишком уж тупая и злобная старуха, такой ни один нормальный человек секретов не доверит. Попутно выяснилось, что ближе всего к настоятелю стояла не она, а некий Леонтий Костакис. Именно он заведовал финансами отца Андрея, разрабатывал коммерческие проекты, и… Астиномам очень хотелось выяснить, чем еще занимался Костакис, но вот беда: он бесследно исчез. Его не было на злосчастной службе, и никто не знал, где его искать. Обыск в помещении, которое Леонтий занимал в церковном доме, не принес ничего интересного.
Зато весьма занятные сведения пришли от Алексея – сторожа храма и бессменного алтарника. Он первый рассказал, сам того не подозревая, о той паутине, которой были опутаны прихожане Лежнева. Некоторые астиномы из регионального отдела, сами ходившие на службы в Михайловский, только качали головами: являясь время от времени на исповедь и причастие, они и не подозревали о том, как живут «настоящие прихожане» отца Андрея. Все «верные» были разделены на пятнадцать «двадцаток», возглавлявшихся специальными старостами. Старосты наблюдали за поведением подопечных, оповещали их о новостях, проводили беседы и даже домашние богослужения: двадцатки организовывались по территориальному принципу и объединяли близко живущих прихожан. Однако, похоже, самой важной обязанностью старост был сбор пожертвований – десятины, как они ее гордо называли. Между прочим, для митрополита существование таких приходских структур стало новостью, но о его отношении к ней сложно было судить: владыка сначала удивленно вскинул брови, потом пробормотал себе под нос нечто невразумительное – то ли осуждающее, то ли одобрительное. Впрочем, религиоведы – их пришлось привлечь в качестве экспертов, равно как и группу психологов – объяснили, что такая организация действительно свойственна русским катакомбникам, но в Империи о подобном до сих пор не слышали.
Сам же Алексей рассказывал о приходе, который в астиномии втихомолку начали именовать сектой, вполне простодушно. Это был высоченного роста немолодой уже мужчина, бывший моряк, которого отец Андрей подобрал фактически на улице, бездомного, беспаспортного и «невоцерковленного» – выражение Лежнева, которое вызвало у астиномов смех, а у психологов живейший интерес. Всё, что происходило в Свято-Михайловском, Алексей воспринимал как эталон и единственно возможный вариант благочестивой жизни. По его словам, никто из тех, кто не следует строгому постническому уставу, не слушается во всем духовника, не читает неких «праведных» молитв, в общем-то не является и христианином.
– Где нет страдания, там нет и христианства! – заявил Алексей на одном из допросов.
– Но страдание рождается от действия внешних факторов. Что же делать, если их нет? – поинтересовался психолог. – Ведь мы страдаем по воле Божией и не страдаем – тоже.
– Надо их себе организовать, иначе не спасешься! – твердо заявил Алексей.
– То есть вы считаете, как Амасис, что божество завистливо и его зависть нужно заранее погасить лишением себя чего-то насущного?
Про историю с выброшенным в море и возвращенным во чреве рыбы перстнем Алексей ничего не знал, но, выслушав ее, кивнул одобрительно и полюбопытствовал, в каком веке жили Амасис и Поликрат.
– В шестом, – улыбнувшись, ответил психолог, ничего не уточняя.
– Да, это был век наших великих подвижников! – воскликнул простодушный сторож.
Подписывая Алексею пропуск на выход, дознаватель спросил как бы невзначай:
– Послушайте, вы ведь здоровый крепкий мужчина. Неужели вы не могли бы себе устроить другую жизнь, хотя бы пойти работать куда-нибудь? Живете на нищенском жаловании, ничем особо не заняты, не женаты, друзей у вас нет, а алтарников в храме и без вас больше десятка. Так ради чего всё это?
– А ради спасения души! – с жаром ответил Алексей, тряхнув нечесаной гривой полуседых волос. – Всё другое не спасительно! Куда работать-то? Кому я нужен? А все эти друзья, жены – они только от Бога отвлекают! Вы почитайте Златоуста-то! «Не имей дружбы ни с кем, кроме царя и Бога!» А до царя-то мне далеко… Эх! – Алексей махнул рукой и скрылся за дверью.
«Лежневцев» отпускали одного за другим, взять с них было нечего. Участникам драки с астиномией, правда, присудили штрафы, некоторым весьма крупные, но в строгом соответствии с законом. В то же время кое-кому выдали пособия, а желающим помогли устроиться на работу. Почти все прихожане нуждались в психологической помощи, которую также оказали, по мере возможности. На незадачливых астиномов наложили взыскания, но не слишком строгие, ибо те и без того достаточно пострадали в драке. Камеры подозреваемых пустели одна за другой, хотя подозрений становилось всё больше. Ясно было, что следствие имеет дело с толпой забитых и одураченных людей, привыкших беспрекословно подчиняться своему благочестивому гуру, но что именно представлял собой этот гуру, имел ли он какие-то цели, кроме наслаждения властью и, самое главное, почему он связался с контрабандистами, оставалось непонятным. Загадкой осталось и то, каким образом отцу Андрею удалось получить такое влияние, что сотни людей вокруг него годами жили в страхе и в ожидании каких-то мифических врагов, которые вот-вот нагрянут по их души.
Собранные материалы предъявили епархиальному секретарю, отцу Феодору – именно ему митрополит Афинский поручил представлять интересы Церкви. Секретарь долго изучал кустарные брошюрки, протоколы допросов и самодельные молитвенники, но так и не усмотрел ничего преступного. Много призывов к аскетизму, порой весьма примитивных, но традиционных: развитая теория умной молитвы, множество обрядовых мелочей… Что в этом нового? Даже обычай жертвовать на нужды прихода десятину не вызвал подозрений: древняя базилика требовала дорогостоящего ремонта, и таковой периодически производился. Непривычным казалось полное отсутствие какой-нибудь общественной активности, но настоятель объяснял это необходимостью сосредоточения на внутренней жизни…
Очень насмешил всех пожилой монах, которого Лежнев в ту роковую ночь выставил на улицу «на страже», приказав сразу бежать к нему, если увидит что-то подозрительное.
– Но ведь я же не виноват? – восклицал инок испуганно, заискивающе заглядывая в лицо астиномам. – Я и глазом моргнуть не успел, как ваши ребята прибежали. Я же не знал, не выполнил послушания, глупая моя голова…
Старца по кличке Всебед, по окончательном выяснении его личности, отправили в Дечанский монастырь – ближайший к месту его рождения.
– Там, по крайней мере, уж точно никому не будут нужны твои духовные советы! – сердито напутствовал его отец Феодор.
Кто действительно поразил всех расследовавших дело, так это Екатерина – свечница храма и по совместительству староста одной из двадцаток. Эта была рыхлая немолодая дама с выпуклым лбом, бегающими глазками и сердитой складкой вокруг губ.
– Скажите, – спросил ее следователь, – вот вы скребком расцарапали астиному всё лицо. Вы полагаете, это нормально, по-христиански?
– Ой, я не знаю, ничего не могу сказать, – бойко ответила женщина, – нас так благословил духовник.
– А вы не хотите встретиться с раненым астиномом?
– Ой, нет, что вы, что вы! – Екатерина замахала руками. – Я не хочу, я не знаю, я… не могу!
– Но вы не видите в своем поступке ничего ненормального?
– Знаете, отец Андрей наш говорит, что в церкви нормальных вообще нет.
– Это в каком же смысле?
– Не знаю. Он говорит, что все мы немножко психи, у каждого своя болезнь. Ну, и в том еще смысле, что мы все должны быть юродивыми Бога ради, должны отказаться от умствований.
– А вы уверены, что в данном случае отказываетесь от умствований именно ради Бога? Не ради отца Андрея, который, так или иначе, виновен в гибели двух человек?
– Не знаю. Не он же их убил! И потом, вы сами ничего про нашего отца не знаете, а он великий человек, на самом деле!
– Я, возможно, и не знаю, – следователь начал сердиться, – но вижу, что вы до сих пор находитесь у него в полном рабстве и рабской зависимости.
– Да-да, это очень хорошо! – с жаром заговорила женщина. – Он ведь мой духовник! Он и сам говорил, что священник должен быть вместо Христа на земле, что так мы показываем Богу, что мы Его рабы! Так и надо! И еще он говорил, что, если ты по-настоящему предан Богу, то от этого рабства уже никогда не освободишься, никогда! Кто бы тебя ни пытался освободить, ты всё равно останешься рабом Божиим, об этом и апостол писал: «Если и можешь стать свободным, больше поработи себя!» Это… это, знаете, как гигиена тела. Если ты в рабстве у Бога, то к тебе никакая духовная зараза не пристанет, никакая прелесть, никакой бес! А иначе, чуть только выйдешь на ложную свободу, тут и конец тебе! Тут и погибель!
– Да, странные вы люди и странный человек ваш отец Андрей. Непонятный… – задумчиво пробормотал следователь.
– А как же можно понять человека? – бойко отозвалась Екатерина. – Только одним способом: молитесь за него. Молитесь, Господь-то вам всё про него и откроет, так старцы учили!
Однажды вечером Сергий Стратигопулос и несколько молодых архонтов астиномии, сидя в региональном отделении в компании большой бутыли рицины, обсуждали всё происшедшее. Кто-то зачитывал вслух избранные места из одной Лежневской брошюрки, остальные весело смеялись.
– Вот послушайте: «У христианина нет своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже особого имени. Всё в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслию, единою страстию – Богом. Он разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами и приличиями этого мира. Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него то, что способствует торжеству православия. Безнравственно и преступно всё, что мешает этому. Все чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстию православного дела, которая ежеминутно должна соединяться с трезвым расчетом».
– Стойте-стойте, – воскликнул Стратигопулос, быстро допив бокал, – это что-то ужасно знакомое! Это похоже на Бакунинский «Катехизис революционера»! Да-да, мне весьма запомнилось это: «Нравственно для него то, что способствует торжеству…» – только там не православие и не Бог, а… революция или что-то в этом роде. Надо дома посмотреть!
– Откуда ты это знаешь?! – в один голос воскликнули астиномы.
– Да так… изучал немного историю русской революции…
– Так что же, получается, русские ортодоксы берут идеи у тех же коммунистов, которые их гонят? – удивленно спросил молоденький комит.
– Не совсем. – Сергий вздохнул. – Скорее уж, революционеры там питались православными идеями, переделывая их на свой лад. Так-то!
– Ну, так вот что я вам скажу, – подал голос чернявый кентарх, – смотрю я на всё это и думаю, что если у нас такое православие, то не податься ли мне в ислам?
– Это будет больно, – заметил архонтик восточной наружности, и все захохотали. – А если серьезно, – продолжал он, – то совсем не обязательно, что тебе там всё понравится. Вот в Персии сейчас улемы… Впрочем, я стараюсь особо не вникать в богословские тонкости, а то такое выползет – сам рад не будешь!
– Эти русские катакомбники, во всяком случае, странные люди и опасные, – подытожил кто-то.
– Собственно говоря, что мы о них знаем? – возразил Сергий. – Практически ничего. Еще был ли Лежнев катакомбником? А если и был, то нам известна только его версия, прошу не забывать.
– Но ведь он принес их писания, их опыт?
– Только часть опыта! В любом случае, там столько всякого… Говорят, они иногда выходят на площади, хулят богоборную власть и попадают под расстрел, – не мог же он сюда этот опыт принести?
– Да уж, у нас если и можно кому с точки зрения Бога предъявить претензии, то уж не ко власти, а к… – Чернявый надул щеки и притворился что поглаживает огромную бороду. Все опять расхохотались.
– Погодите, погодите, – воскликнул чтец, – а вот как вам нравится это?
– Отец Феодор сказал, что это из Григория Богослова, – меланхолично заметил Сергий.
– Да ну? – удивился комит. – И все-таки странно, что они раньше всю эту писанину не просматривали!
– Ты уверен? А это видел? – Турок, порывшись в куче брошюрок, извлек одну – «Путь духовного делания. Сочинение старца Акакия Московского» – и раскрыл первую страницу. Там красовалась митрополичья печать и резолюция «Одобряю» с размашистой подписью владыки Дионисия…
***
Афинаида ходила на допросы лишь около трех недель: как только она решилась поехать в реабилитационный центр и сообщила об этом Стратигопулосу, тот сразу же при ней позвонил куда-то, договорился, и девятнадцатого декабря она села в самолет, который доставил ее на Закинф – именно там находился центр.
Когда Афинаида приехала на остров, она ожидала, что на нее тут же набросятся врачи и психологи, начнут пытать всякими расспросами и вообще «мучить и препарировать душу». Но ее всего лишь попросили заполнить несколько анкет и тестов с общими вопросами, а потом выдали витамины для приема и на две недели предоставили самой себе. Она жила в маленьком уютном домике, где, кроме нее, обитали еще трое человек, но у каждого был отдельный вход с улицы в свои комнаты. Каждые три дня перед ужином она проходила у врача компьютерное тестирование, а в остальное время могла спать, сколько хочет, гулять, где хочет в пределах территории центра, которая была весьма обширной – большой отрезок побережья с пляжем, живописными горами, парком и садами, – читать книги из библиотеки, играть в теннис или волейбол, шахматы или нарды… От игр Афинаида давно отвыкла, поэтому в основном гуляла и читала. Книги в библиотеке центра имелись самые разнообразные, от легких развлекательных до серьезных научных, в том числе на иностранных языках. Центр занимался реабилитацией самых разных людей – от наркоманов до страдающих депрессией или тяжело больных, но Афинаида ни с кем из пациентов не общалась. Ей хотелось побыть наедине с собой и обдумать происшедшее.
Через две недели, когда она немного пришла в себя, ее начали обследовать серьезней: она сдавала анализы и заполняла более сложные анкеты, но никто не собирался выворачивать ей душу или «учить жить». Первое, что с ней сделали – это положили на массажную кровать и велели принимать сеанс массажа утром до завтрака и вечером перед сном. Процедура оказалась несколько болезненной, зато спустя полтора месяца Афинаида ощутила, что у нее есть осанка, и лишь тогда осознала, что годы православной жизни скрючили не только ее душу, но и тело: постоянно опущенные вниз глаза – «земля еси и в землю отыдеши», – готовность смиренно поклониться и склониться сделали ее сутулой. Теперь она, наконец, снова распрямила плечи, хотелось смотреть не вниз, а вперед и по сторонам; сидеть сгорбившись стало даже трудно – как раньше трудно было, наоборот, сидеть прямо. Ей выписали какие-то таблетки, поили свежевыжатым гранатовым соком и ставили капельницы – оказалось, что у нее сильно понижен гемоглобин. Когда его подняли, она почувствовала себя намного бодрее, даже голова стала лучше соображать.