– Ха, удивил! Насчёт «большой, тяжёлой» – не знаю. А то, что будет – докладывают, чуть ли не по три раза на дню…
– Не перебивай! Слушай дальше: у германца тоже нашим братом занимаются. Да не так, как у нас. Немцы – они аккуратисты. И педантичны – дай бог нашим так же! Правда, у них и других проектов хватает. Но – семь-восемь выходов они уже нащупали. И главное – пять из них с помощью наших же. Тех, кто в эмиграцию уехал после революции.
– Ну, мы тоже не лыком шиты!
– Да молчи уж – «не лыком, не лыком…». Что – не знаю? Всего – пара Проходимцев. Из них один – годовой. У девки твоей – в смысле. Уже четыре выхода есть. Ей ещё восемь на короткое плечо или один длинный – и всё. Спеклась. В дурку отправите…
Егорыч замолчал.
«Всё верно он говорил. И то, что двое сейчас у нас (был третий, да конвойный-идиот! Видите ли, „показалось“ ему, – попытка к побегу! Какой нафиг побег для Проходимца?! Если он захочет – выйдет. И – всё!). И то, что один из Проходимцев – женщина. Вернее – двадцатитрёхлетняя девушка. Настёна (по другому позовёшь – и не откликнется. С норовом!). Правда – три выхода нашла именно она. И один – Раис. Башкир из Уфы. И выход – пальчики оближешь! Редкий очень – мерцающий. С трёхкратным периодом. У немчуры такого, небось, и нет!..»
– Нет у фрицев мерцающего, – будто пройдясь по мыслям, подтвердил Егорыч. – Пульсация с периодом в 50 лет есть. Она им и задарма не нужна – не живут столько. А мерцающего – нет. И этот факт обнадёживает… Где сейчас хромокинетика найдёшь? Так что – можешь обскакать фрицев-то, можешь…
– Да каких фрицев-то?
– Да немцев – кого же ещё… А, не бери в голову!.. Ладно. Ну, вроде бы – всё. Пора мне. И напоследок – совет. Не от Проходимца. От меня лично, которого ты шесть лет назад вытащил. Не дал сгинуть под пулей или в дурке… В общем – так: про Раиса немцы тоже знают. А Настёну твою уже почти списали. Вот и подыграй им. Упрячь девчонку в дурку. Забудь про неё до сорок третьего. Заблокируй в палате – сам знаешь, как. Но – береги её. Как самое ценное в Стране. Сбереги до срока. Дай ей пару пустячных выходов – и спрячь… Выходы – обставь, дезу пусти… Да не в Москве спрячь, или, упаси Боже – в Питере. В смысле – в Ленинграде. Где нить к Волго, тьфу! к Сталинграду поближе. Подойдёт срок – поймёшь сам, что к чему… Да, и советую почитать германские легенды всякие там…
Егорыч чуть хмыкнул. Побарабанил пальцами по фаянсовой раковине. Вздохнул…
– А с мужем её что делать прикажешь? Он ведь – ни в зуб ногой. Любит её по-своему, бережёт… Его что – тоже заодно с ней – в больницу? Так ведь прослушивали не раз – не знает он о том, чем его жена занимается на самом деле-то. Всё думает, что машинисткой в машбюро у нас работает…
– С Семеном проще – как война начнётся, так и призовут его… Или – сам пойдёт. Добровольцем… Не мне тебя учить – как.
– А Раис?
– У вас же есть на него планы? Вот и используйте их. Да позатейливее,
поизобретательнее… На крайняк – пусть на подхвате будет у девчушки. От него не уменьшится, да и прикрытие ей обеспечит… Да что я с тобой, как с маленьким – сам знаешь ведь, что да как!.. Ну, вроде бы – и всё. Ладно, пока. Дверь из ванной приоткрой – и посиди чуток. Покумекай. А я – на выход…
Через минуту в гостиничном номере Егорыча уже не было. Только занавеска защемилась в закрытой снаружи балконной двери…
Конец кино-и-аудиозаписи.
– Во, понял! С собой постоянно эту запись таскаю…
Откуда-откуда… Оттуда! Чё, думаешь, бывший одноногий артиллерийский наводчик ни на что не годен больше, да? О! Все так думают. И Они – тоже… А я же, хе-хе-хе.. Я же – всё видел. С самого началу. Потому меня и взяли в тринадцатое управление… Так что – тссс! Молчок! И – не спрашивай ничего больше, понял?..
Нее, не надо таких жестов. Сам расплачусь! Во, всё. Тихо-тихо. Где костыли-то мои? Куда они, эти чертовы деревяшки, подевались, а?..
Конец записи
***
Как-то Юрка заявился под утро.
Обычно заявился. Звонком в дверь.
В шесть утра субботы.
Паразит!
Своих я ещё в пятницу днём отправил на электричке на дачу – вечером народищу будет! – не протолкнешься. Пусть развеются. А то – уж год после того, как отца машина в Дмитрове сбила, мать и Женька с Павликом и Дашкой словно стукнутые пыльным мешком по голове в квартире сидят – как дети беспомощные…
А сам до часу ночи над документами корпел. Да ещё машинку печатную заело что-то. И ленту жевать стала. Ну, пока то да сё – батюшки! – третий час уже!..
А в шесть звонок в дверь.
Открываю – Юрка стоит и лыбится…
Будто и не Проходимец он. А такой скромный обычный человек. Ну – очень скромный, ну – совсем обычный…
Зараза! Выспаться не дал!..
Прошли на кухню сразу.
Я – квасу из холодильника. Ледянющий!
Хорошо! И сна уж нет.
А Юрец – минералки из шкафчика. Знает, где у меня минералка, гад!
Сели.
На столе – полпачки галетного печенья и горсть крохотных в разноцветных фантиках мятных леденцов в вазочке. Забугорных, етить их! Свои уж и делать разучились! А покупать иногда приходится. Дашка такие обожает – спасу нет!. Хоть и твержу ей, что вредно, но – кто ж в её возрасте папку слушает?..
За окошком солнышко начинает помаленьку вылезать на свет божий. Где-то внизу дворник-узбек ругается. Машина проехала…
Суббота. Выходной…
Юрка не выдержал первым:
– Ладно, извини уж. Не мог иначе. И позже тоже не мог…
– Угу. Не мог он, видите ли… Припёрся-то чего?
– «Старый» позавчера ушёл. Полностью.
– Как – ушёл? Он же в понедельник ещё ко мне в офис выходил. Аккурат к обеду. Посидели, поговорили. Я потом маме домой позвонил. Она вмиг примчалась! Ну, обнимания, целования, расспросы. Это ведь она его лет двадцать пять не видела. А он сколько – и не сосчитать! Выходы, небось, чуть ли не еженедельно делал, семижильный, хоть и тоща-тощёй… Он её по-прежнему – Настёной – называет. Хотя ей уже за семьдесят. Но – шустрая! Сам ведь знаешь…
– Знаю. Поэтому – к тебе и припёрся… У неё ж ещё один остался выход. Бережёт уж лет пятьдесят. Или – даже больше… После Паулюса… Ведь «Старый» обещался как-то ей показать «Самую Первую Дверь»… Пусть уж не знает. А то – тоже – полностью уйдёт. За ним… Так-то вот.
И только тут до меня дошло! Полностью – ушёл. Так говорят о Проходимцах, передавших своё умение кому-то другому… Проведших инициацию… Передаёшь умение – и растворяешься. В воздухе. Как призрак. И всё – нет человека. То есть – Проходимца… Так Егорыч «Старому» передал в пятьдесят четвёртом. Когда того под расстрельную по громкому делу подвели. И «Старый» ушёл. Из камеры… Как когда-то оболганный всеми Лёнька Пантелеев из Крестов…
– Кому?
– Тут, знаешь ли, такое дело. Он мне сам после всего велел к тебе через два дня прийти. Говорил – совесть у тебя не засоренная. Да – и по натуре ты… В общем – поймёшь его.
– Что понимать-то? Ты русским языком скажи…
– Так вот это самое, – Юрка через стол протянул мне сложенную лодочкой ладонь с налитой в неё минералкой. Когда и успел только в неё плеснуть? – Гляди!
И я посмотрел в это маленькое бездонное озерцо…
1.1
Идёшь – иди и не оглядывайся.
Уходишь – закрой за собой дверь.
(второе правило)
Одиночка в Первом Исправдоме – место, совсем не поражающее своих постояльцев хоть каким бы то ни было комфортом. Узкие деревянные нары, в одном углу – стол и табурет, намертво присобаченные к холодному каменному полу. В противоположном углу – ведро с обязанностями «параши». Тусклая лампочка, забранная проволочной сеткой под высоченным потолком. Железная дверь со смотровой щелью и с запертым лотком. Некрашеные стены никогда не просыхают от влаги, почти видимо струящейся от крохотного решетчатого оконца вместе с ноябрьским дыханием близкой Невы на сырой пол узилища…
– Арестованный, на выход! – зубовным скрежетом лязгает полупудовая задвижка, дверь отворяется, и в распахнутом светлеющем проёме прорисовываются – как из тумана – фигуры конвойного с винтовкой и надзирателя со взведенным в руке наганом.
Лёнька усмехается коростой разбитых при задержании губ. От стены коридора до противоположной стены в камере с оконцем, слепо глядящим в уже темнеющее хмурое небо, еле-еле набегает три метра. Мало. И коридор сам короток – до поворота всего метров двенадцать с половиной. Его всегда до поворота водят. Потом – по лестницам. Потом – совсем маленький коридорчик с тупиком. В тупике – комнатка следователя…
– По сторонам не глядеть! Глаза – в пол! Вперёд! – Кожаная тужурка надзирателя маячит впереди. Сзади в спину почти упирается винтовочный ствол.
«Может, вызнали про Агриппину? – в который раз мелькает в Лёнькиной голове. – Вот и водят по закуткам… Неет, не может того быть. Но, всё одно – надо срочно что-то придумывать. Завтра – суд. А потом – всё… Думай, дурная моя голова, думай, думай…»
1.2
…С бабкой Груней Лёнька познакомился случайно, ещё работая в Питерском ВЧК – после перевода из Пскова… У бабки бандиты при налёте на хозяйский дом «походя» зарезали сына-дворника, и дочку его трёхлетнюю хотели уложить парой выстрелов. Да что-то промахнулись. Пуля только клок кожи с волосёнками с детской головки сняла. А другая – вообще высоко отчего-то ушла… На выстрелы дворник с проходившими мимо солдатиками набежали. Скрутили убивцев… А бабка в том доме буржуйском подрабатывала поломойщицей, и заодно жила там же – у сына в дворницкой, вместе с сыновей дочкой. Невестка вот уж год как преставилась от тифа, так баба Груня и была этой пигалице и за бабку, и за мамку… Буквально за полчаса до нападения Агриппина ушла в захиревшую харчевню при «Демутовом трактире», что на Большой Конюшенной рядом со знаменитым рестораном «Медведь». В харчевне, да иногда и в самом «Демутовом трактире» она за гроши и объедки прибиралась, да и посуду мыть помогала…
И вот, сидя у Лёньки в каморке-допросной, бабка Агриппина рассказала – как, наверное, никому ещё не рассказывала – про всю свою жизнь горемычную… Лёнька таких – и похожих на эту – историй за полгода работы в ЧК наслушался выше крыши. Но – тронула чем-то его эта бабка. Может – вспомнил умерших от голода в 20-м году в Тихвине своих родителей… А, может, оттого, что всей душою ненавидел тех, кто обижал беззащитных и бедных людей; наверное, потому его в ЧК и послали работать… В общем – отпустил он её. Внучку бабкину из Обуховской больницы через пару дней принёс в дворницкую… И деньжат подкинул – сколько выгреб из служебного сейфа, столько и дал. Насильно распихал по карманам куцей драной шубейки – пусть хоть кроха не голодает…
И потом не раз ещё, заглядывая в полуподвальную харчевню при гремевшем когда-то на весь Питер трактире, усаживал к себе за стол бедную, полоумную от навалившегося горя забот, бабку и кормил её, выслушивая с великим терпением все её жалобы на жизнь и на судьбу…
1.3
Конец января 1922 года по сравнению с его серединой выдался и не таким уж и морозным.
В «Харчевне при Демуте» по случаю начала дня народу совсем и не было. Только совсем уж пьяненький матросик в изгвазданном мазутом бушлатике, сидя в тускло освещённом углу перед почти уж пустым водочным полуштофом, что-то громким шепотом доказывал своей тени, гигантским размытым пауком елозившей по стене с выцветшими засаленными обоями. Да сутулый жилистый хозяин заведения Кондратий лениво протирал ещё чистым полотенцем пару пивных кружек с давно уж отколотыми ручками. Да сопел, кемаря на своей табуреточке возле стойки, мальчишка-половой, привалившись боком к отопительной трубе…
Лёнька стряхнул с фуражки редкую снежную труху, передёрнул плечами, разгоняя по успевшему слегка подостыть телу кровь, и, кивнув с порога Кондрату: «Мне как обычно», прошел на своё любимое место – в самую глубину зала, за колонну, рядом с которой стоял уж давно не работающий граммофон с помятой и слегка облезшей жёлтой трубою.
Через пару минут степенно подошёл сам Кондратий, неся на подносе исходящую дрожащим паром миску со вчерашним борщом, пару горбушек слегка черствого чёрного хлеба и запотевшую косушку, накрытую синеватой рюмочкой.
– Леонид Иваныч, вот, пожалте-с, – обмахнув столешницу всё тем же протирочным полотенцем, хозяин харчевни расставил перед Лёнькой принесённое. – Что ещё изволите-с?
– Да ладно тебе прогибаться-то, Кондрат. Присядь лучше рядышком-то… Тут такое дело… Хм-м. Надоела мне, понимаш, Чрезвычайка, ушёл я из неё. Во как. И ведь теперь я как бы вровень с тобой. И никакой не начальник. Никому. Тока себе…
И, взглянув на вытянувшееся лицо пожилого мужчины, в глазах которого явно читалось сожаление пополам с облегчением и недоверием, хмыкнул. И добавил, отламывая кусочек хлеба от краюхи:
– Да не боись ты. При деньгах я – расплачусь за твои яства. Что встал? Присаживайся…
Кондрат вздохнул, уже без подобострастия, придвинув соседний табурет, присел на него и, кашлянув для приличия в кулак, спросил с деланным равнодушием, скорее угадывая, чем утверждая:
– А за что попёрли-то?
– За что, за что!.. Было б за что – к стенке сразу. – Лёнька черпанул из тарелки густоту, подул, отправил в рот, прожевал молча. Вздохнул. – У нас ведь, знаешь – слыхал, небось – с этим строго… И – быстро… А тут – хренушки! Кадры им, видите ли, совсем другие теперь требуются. Профессиональные. С гуманизьмом. Во! – Лёнька поднял ложку как восклицательный знак. Потом опять вздохнул, наклонился над тарелкой. Съел пару ложек. Помолчал мрачно…
– Ниччё! Мы ещё повоюем, пулемёт им в задницу! Развели буржуев, понимаешь, жалеют кровососов… Стока людей хороших, революционно сознательных – и пинка под зад! Политика такая. А я на такую «политику» в 19-ом с братишками сколько пуль извёл! А щас, вишь, они, буржуи эти самые недорезанные, государству надобны… А мы – не надобны. Политика! Их давить надо! Давить!.. Эх…
Даа… Я – тоже вот… – неизвестно о чём сказал Кондрат. И стукнул кулаком по столешнице.
Дальше сидели молча.
Уже потом, разобравшись с косушкой, и потягивая неспеша принесённый Кондратом густой заваристый чай с двумя кусками колотого серого сахара на блюдце, словно отвечая на невысказанный вопрос, Лёнька чуть слышно спросил:
– По старой памяти – конуру какую-нить наверху не выделишь, а? Из общаги не сёдня-завтра попрут, так что, ежели пособишь, в долгу не останусь…
– Какие долги, Леонид Иваныч! – картинно всплеснул руками Кондратий. И встав, зачастил, прихлопывая полотенцем себе по шее:
– Мы завсегда, со всей душою! Сёдни вечером изволите и заселить. Выделю наилучшую – в самом конце коридору! Чтоб соседи, значица, не беспокоили… Семнадцатый нумер. От сердца отрываю – как для своих родителев! Я насчёт энтих нумеров давно уж с хозяином «Демута» всё обговорил… – И, уже почти отойдя от стола, повернулся в полоборота к Лёньке и добавил, – Да, надысь Агриппина Иванна – баба Груня – вас чёй-то спрашивала. Ну, вечером, небось, опять придёт… А насчёт оплаты – эт вопрос мы разрешим, разрешим. Так что – всё будет как в кассе…
1.4
Вечером того же дня в филёнчатую облезшую дверку одной из тесных комнатушек, получившихся от разгороженных фанерой и необъятными комодами бывших постояльских номеров «Демута», постучали. И тот час же голос Сеньки – мальчишки-полового – предупреждая вопрос «Кто?», зачастил:
– Леонид Иваныч, эт я, Сенька. Батяня просил передать, что поломойщица пришла. Бабушка Агриппина… Вам как лучше – спуститься к нам, или чтобы она к Вам поднялась?
– Пущай подымется. А то народу в зале, небось, уж навалило. И чаю принеси в самоварчике полуведёрном. И два стакана. С рафинадом и сухарями. На вот. – Дверь приоткрылась, и в Сенькину ладонь впихнули две мятые ассигнации… – И чтоб я тебя не видел и не слышал, ясно?..
Поломойщицу Агриппину Болеславовну Дырову, 65-ти лет от роду, уроженку села Сумаковице – Плевна, Болгария, в харчевне при «Трактире Демута», равно как и в других трактирах и гостиницах Питера, больше не видели…
Через полтора года, при проведении следственных мероприятий по «Делу о банде Леонида Пантёлкина» хозяин харчевни Кондратий Филимонович Красильников (51 года от роду, бобыль, уроженец города Тулы), и половой Семён Кондратьевич Красильников (16 лет от роду, не женат, уроженец города Полтавы), при допросе клялись и божились, что после того, как поломойщица баба Груня поднялась в «номер 17», она оттуда не выходила. Тело поломойщицы, равно как и её одежда, а так же следы насилия или кровопролития проведённый в вышеупомянутом номере самым тщательным образом обыск не обнаружил…