Мирослава хотела написать письмо с электронной почты хозяина, но потом решила, что подставлять его будет подло. Неизвестно, чем всё закончится.
Несколько кликов мышкой и письмо с фрагментами документов отправляется Сазонову. Процесс запущен. Дальше только ждать.
Она оторвалась от монитора и почувствовала, как по огромному мрачному дому разливается успокаивающий запах кофе. Она почувствовала, как приятель добавил в турку корицы. Запах распространился по всем комнатам. И ей захотелось остаться в этом доме, потрепаться с Севой, а вечером собрать старую гвардию и напиться. Но кнопку «Отправить» она уже нажала.
«Что же ты, Мира, делаешь? Знаешь, что кишка тонка, знаешь, что испугаешься и дашь заднюю, когда у парня только появится надежда», – эти слова она повторяла себе уже не в первый раз, но что-то помогало ей не отступать.
– Мой Мир, кофе подать сюда или пройдёшь в столовую, – хозяин дома заглянул в комнату.
– Сейчас иду, Сев.
Мира вошла в кухню и с ногами залезла на высокий дубовый табурет – всегда так делала. Кактолькоона устроилась, из коридора раздалась мелодия её телефона. Мирослава спрыгнула и побежала за ним в надежде, что звонит Стас.
– Мир, привет, – с максимально возможной бодростью сказал он.
– Алло, Стас. Я целый день тебе звоню. Ты почему трубку не брал? Так нельзя, Стас, – всё это она почти простонала в трубку.
– Мир, я только увидел пропущенные. Извини, после школы на тренировку пошёл. Не слышал, – он не оправдывался, а просто и спокойно объяснял. Такой он был всегда, несмотря на свои 15 лет.
– Ты же обещал! Ты обещал, что не будешь тренироваться.
– Мир, не кричи. Тошно дома. Всё давит. Не могу я там. И я почти не занимался, сил сегодня совсем нет, просто сидел с ребятами.
Ей стало стыдно:
– Извини, не буду больше кричать. Стас, нам надо встретиться. Срочно.
– Всё нормально? – он только сейчас обратил внимание на её растерянный голос.
– Да, всё хорошо. Просто надо поговорить.
Они договорились, где встретятся, и она сбросила звонок.
Мирослава решила, что кофе подождёт, и вернулась к ноутбуку. В ящике висело одно непрочитанное письмо. Старые входящие она удалила. В письме приглашение на спектакль местного театр. Постановку Мира видела. Заканчивалась она хорошо.
Мирослава начала соображать, что делать дальше. Где-то в глубине души она была уверена, что Сазонов откажется. Но что тогда?
В комнату снова заглянул Сева. На этот раз он был раздражён:
– Мир, что за беготня. Кофе остывает, а холодный кофе, как холодная яичница, – редкостная гадость. Придётся новый варить.
– Севочка, дорогой, прости. Не надо новый. Мне, к сожалению, пора.
– Как? Я думал, мы хоть поговорим, тысячу лет тебя не видел.
– Нет, прости, надо ехать. Дела. Давай в следующий раз. Торжественно клянусь, что навещу тебя снова.
– Ладно, – он приобнял её и чмокнул в щёку. – Злиться на тебя всё равно не могу. Приезжай, я буду ждать.
Она села в машину и задумалась. Пока надо уговорить Стаса поехать в Москву на обследование, а затем в Израиль на операцию.
15 июля 2016 года.
Автобус с детьми остановился около разукрашенных ворот. Каждое лето Мирослава Ворошилова проводила своё лето здесь. В автобусе находился её новый отряд. Она любила детей, любила сумасшедший ритм лагерной жизни, тёплые ночные посиделки с воспитателями и гитарой.
Только на этот раз она приехала прощаться. С родной и любимой «Радугой». Нет, какой-то определённой причины не было. Просто она это чувствовала. Эта смена станет последней и она уж больше никогда сюда не вернётся.
Пока Мирослава в предвкушении смотрела вглубь территории, дети начали вырываться из автобуса. Воцарился хаос. Парни рвались первыми, но огромные девичьи чемоданы, стоявшие в проходе, не пускали их. Мальчики пинали чемоданы, девочки ругались на мальчиков.
«Всё, Мирослава Игоревна, понеслась. Каждый год ты сама этого хочешь», – она усмехнулась про себя.
– Так, все сели на места, – уверенно начала молодая воспитательница. – Пока не проведём перекличку, никто не выйдет. Я называю фамилию, вы берёте свои вещи и выходите. Спокойно встаете около автобуса. Дальше идти никуда не надо, ждёте весь отряд. Всё ясно? – дети в ответ недовольно загалдели, но остались на своих местах.
Она начала перекличку. Из автобуса вышли почти все. На листе оставалась одна фамилия, написанная почему-то не в алфавитном порядке и от руки: Богушевский Станислав.
«Большое будущеё должно быть у человека с такой фамилией», – подумала Мирослава. Она любила красивые и необычные фамилии. Когда весь отряд оказался на улице, Мира начала вытаскивать свои вещи. Однако для неё чемодан оказался неподъёмным: в автобус его затаскивал отец.
Заметив её мучения, от толпы галдящих подростков отделился парень с улыбчивыми глазами:
– Мирослава Игоревна, давайте помогу, – он слегка отодвинул её в сторону и взял чемодан. – Какой тяжёлый, как же вы его в автобус запёрли? – он опустил багаж на землю и протянул Мире руку, – Стас.
– Мирослава Игоревна, – Мира некрепко ответила на рукопожатие. – Спасибо, Стас, что помог.
Он улыбался.
Так завязалась их дружба. А спустя неделю, он чуть не умер у неё на руках.
В корпусе, где вместе с отрядом жила Мирослава, было очень жарко. Четвертый этаж – мансарда. Стас поселился в комнате с двумя близнецами, мама которых строго настрого запретила открывать окна, чтобы «мальчики» по 80 килограммов весом не простудились на сквозняке. Мира подумала, что это произошло от духоты. Перед тихим часом в её воспитательскую комнату без стука влетел один из близнецов:
– Мирослава Игоревна, там Стас… Стас это… Он упал. Он не дышит, – кричал подросток.
Мира оттолкнула воспитанника и бросилась в комнату. Стас сидел на полу, спиной к кровати. Его голова была запрокинута назад. Лицо бледное. На первый взгляд жизнь, действительно, отсутствовала. В комнате собирался народ.
– Все вон, – заорала Мирослава. – Близнецы быстро открыли окно и тоже вышли. За медсестрой бегом.
– Никита уже убежал за врачами, – откликнулся кто-то из коридора.
Мирослава действовала инстинктивно, никаких основ первой медицинской помощи она не знала, хотя что-то где-то про медпомощь и рассказывали. Челюсти Стаса были крепко сжаты. Она пальцами разжала зубы. Язык был запрокинут в горло. Придерживая голову одной рукой, указательным пальцам Мирослава достала его, а большим зафиксировала в обычном положении.
– Дыши, мой хороший, дыши.
И он сделал отрывистый свистящий вдох. Но глаза не открыл.
– Давай, Стас, дыши, только дыши, – по её щекам потекли слёзы.
Он дышал.
Через несколько секунд в комнату забежали врач и медсестра. Они велели двум подросткам положить Стаса на кровать. Потом из комнаты выгнали даже Мирославу. Через несколько минут на этаж поднялись физруки с носилками. Стаса, немного порозовевшего, но все ещё с закрытыми глазами, переложили на носилки и отнесли в медпункт. Мира осталась около входа, внутрь её не пустили. У медицинского корпуса собрались некоторые воспитатели. Мира не слышала, что ей говорили. Её трясло. Из города приехала «скорая». Когда врачи вошли в медпункт, из единственной палаты раздался визг. Потом Стас рассказал ей, что тогда пришёл в себя и закричал от страшной боли. Его увезли в больницу, но уже через три дня он вернулся в лагерь.
Потом, в родительский день, когда к доброму, общительному и смертельно больному Стасу Богушевскому никто не приехал, он всё ей рассказал. Рассказал историю своей короткой 15-летней жизни.
Каждое утро он открывал глаза и видел обои, клоками свисающие со стен, чувствовал тошнотворный запах сигарет, перегара и грязных тел. В соседней комнате спала его в стельку пьяная мать. Каждый день, собираясь в школу, он видел, как она валяется на полу, иногда одна, иногда в окружении таких же бесполых существ.
И так всю жизнь. Раз пять она приходила в себя, стояла на коленях, просила прощения, несколько дней не пила, а потом всё сначала.
Её давно лишили родительских прав. Стаса несколько раз забирали в приют. А когда он сбежал из детдома в четырнадцатый раз, полицейские и социальные службы закрыли на это глаза. Тем более учился он хорошо, а всё свободное время занимался карате. Жил Стас на государственную пенсию размером в шесть тысяч рублей. Но ему хватало, чтобы прокормить себя и мать. Когда он был поменьше, мать умудрялась воровать у него деньги, но теперь это было исключено.
Еще в его жизни была Надежда Александровна. Женщина, которую приставила соцзащита следить за его жизнью. Но Стас быстро договорился с ней о мирном существовании, и виделись они раза два в месяц.
Готовить он научился в пять лет, ведь чем-то надо было кормить пьяную мать. Сам Стас ел в школе. Этого почти хватало на день. Хотя и дома можно было что-то перехватить: хлеб и чёрные макароны у него были всегда.
За 15 лет Стас был счастлив лишь однажды. Мама не пила 12 дней.
Тогда пожилая соседка в очередной раз занесла им картошку и какие-то овощи. Такое случалось часто. Клавдии Ивановне было 74 года. Два раза в месяц к ней приезжал сын и привозил продукты, ими она делилась со Стасом.
Картошке мальчик обрадовался и сразу решил её сварить, чтобы поесть самому и накормить мать. В пять лет он уже уверенно держал нож.
Наложив картошку в глубокую алюминиевую чашку, он взял нож и стал её чистить. Когда картофелин оставалось совсем чуть-чуть, нож выскользнул из уставших детских рук и порезал ладонь. Мальчик испугался, начал кричать, кровь текла быстро, и он не знал, что делать. Стас выбежал в зал, где в беспамятстве валялась его мать. Она подняла мутный взгляд на ребёнка, и какая-то сила толкнула её к нему. Женщина затащила мальчика в ванную, включила холодную воду. Когда кровь перестала идти, она зажала рану грязным полотенцем, обняла Стаса и заплакала.
Обнявшись, они просидели на полу час. Его, пятилетнего Стаса, мама обнимала тогда первый раз. Сам случай он помнил смутно, а вот детское абсолютно безграничное ощущение чуда, запомнил на всю жизнь.
Потом Стас начал засыпать. Женщина на руках отнесла его в кровать. Всю ночь она провела рядом с сыном, а утром Стаса на завтрак ждала варёная картошка и чай с сахаром.
Ничего вкуснеё нескольких варёных картошин и сладкого чая Стас не пробовал. Нет, баба Клава угощала его конфетами и мороженым, но мама…
Так было 12 дней: мама обнимала его, просила прощения, варила картошку и делала чай. А в один из дней даже дала три конфетки, которые попросила у соседки. А потом снова запила.
На фоне тех счастливых дней, всё, что происходило дальше, было ещё страшнее.
Стасу исполнилось семь. В садике ему сказали, что осенью он пойдёт в первый класс. Всё лето он ходил с баб Клавой на дачу, помогал ей по огороду. К сентябрю она купила ему дешёвенькую, но белую рубашку, и погладила брюки, которые остались от внука. Эти брюки она неделю подгоняла под Стаса. Он был очень худой и невысокий, в отличие от упитанного внука. Портфель, тетрадки и ручки ему подарили в садике. Он ждал 1 сентября и верил, что со школой изменится жизнь.
Когда Стас вернулся от соседки, после последней примерки, дом уже был полон пьяных гостей. Они не обратили на мальчика внимания, только мать промычала что-то похожее на «сынок». Он быстро прошмыгнул в свою комнату и постарался уснуть. Завтра у него был сложный день, надо выспаться. Уснуть не получалось, а пьяная компания орала всё громче и громче.
Наконец, он решился. Вышел в зал и тоненьким голосом попросил их разговаривать потише. Что произошло дальше, он не понял. Его отбросило назад, как во время взрыва. Оказалось, это стеклянная бутылка. Один из приятелей матери бросил её прямо в лицо мальчику. Из брови потекла кровь. Глаза смотрели через красную пелену. Боль пронзила маленькое тельце, а страх душу. На несколько секунд ему показалось, что один глаз перестал видеть, он потёр его кулачком. Нет, просто кровь. Стас побежал в ванную, умылся и тихонько, по стеночке, вернулся в комнату. Внимания на него больше никто не обращал.
А ещё чуть позже Стас рассказал Мире, что болеет. Болеет сильно. Местные врачи лишь разводили руками и говорили, что нужна дорогая операция и, скорее всего, за границей. Ему было 15 лет. Денег на лечение не было. И он решил жить как обычный здоровый человек, жить, сколько ему отмерено. Пусть недолго, но жить, не боясь смерти, жить, как будто впереди счастье.
В 15 лет смертельно больной парень, принял решение жить счастливо.
После смены, когда они вернулись в город, Мира захотела встретиться с его матерью, посмотреть ей в глаза. Чтобы не ставить в неловкое положение Стаса, она пошла к ней, когда он был на тренировке. До конца Мирослава не понимала, зачем делает это. Чего она хочет от женщины, которая превратила в ад жизнь собственного ребёнка? Она хотела как-то исправить всё, пробудить в ней совесть? Нет. По большому счёту она смалодушничала: надеялась, что всё окажется неправдой или хотя бы преувеличением.
Всю дорогу до его дома, она раздумывала, что скажет матери своего воспитанника.
Но дверь ей никто не открыл. Мира звонила несколько раз. Без толку. Она уже собралась уходить, когда открылась дверь квартиры напротив:
– Вы из опеки? – спросила у неё маленькая старушка с добрыми глазами. На голове у неё, как и положено среди добрых бабушек, был повязан голубой платочек, под который она сухонькой ручкой заправляла выбившуюся седую прядь.
– Нет, я из школы, – и Мира не врала, она действительно работала в школе. – Вот хотела поговорить с матерью Стаса Богушевского, но она дверь не открывает, наверное, дома нет.
– На работе она. А вы ко мне заходите, я его бабушка. Живём напротив, – старушка шире распахнула дверь.
Мира сразу поняла, что эта соседка и есть Клавдия Ивановна, а значит и про работу, и про родство она врёт.
Квартира соседки оказалась ещё светлеё и уютнеё, чем она сама. Женщины прошли на маленькую кухоньку, где повсюду были разложены вязаные крючком накрахмаленные салфетки. Роскошью здесь не пахло, а вот тепла было не занимать.
– Садись, дочка, – бабушка принялась наливать воду в чайник. – Вот смотрю на тебя и радуюсь, какие молоденькие учителя в школе работают. И глаза у тебя добрые, только грустные.
– Да что вы, вовсе нет, – Мира улыбнулась. – А расскажите мне про Стаса и его маму. Мы перед каждым новым учебным годом проверяем, насколько ученики к нему готовы, – Мира подыгрывала женщине в её лжи.
– Да что рассказывать, – вздохнула соседка. Было видно, как тяжело ей врать, но скажи она правду, Стаса снова могли забрать в детдом.
– Тетрадки-ручки купили, учится он, дай Бог каждому.
– Клавдия Ивановна, я вам соврала. Работаю я в школе, но не в той, где учится Стас. Мы с ним в лагере познакомились. Я была его воспитателем. Он мне всё рассказал. И про мать, и про вас, и про бутылку перед первым классом. Я знаю, что вы не его бабушка, а соврали, чтобы его в детдом не забрали. Я хочу ему помочь, а как не знаю, – выпалила Мира на одном дыхании.
Старушка смотрела на неё недоверчиво и немного напугано:
– Сам рассказал? Быть того не может.
Мирослава быстро-быстро утвердительно затрясла головой:
– Да-да. Я понимаю, что это всё странно, но, поверьте, я очень хочу ему помочь.
– Если ты не врёшь, то ты, дочка, первая кому Стас открылся. Никогда никому слова не говорил, всё боялся, что в детдом заберут, – женщина присела на краешек табуретки. На глазах у неё выступили слёзы. – Значит, тебе поверил. А если поверил, ты знаешь то же самое, что и я. И что помочь мы ему не можем.
В глазах Клавдии Ивановны стояли слёзы. Они не текли, а просто стояли. И тоска, которая читалась в её глазах, как лупой приумножалась слезами.