И тут на вручение мичманского кортика прибыла…
Вручение, увы, прошло без особой помпы, но зато не на плацу училища, а в собственном кабинете генерал-квартирмейстера Кронштадта. Наслышан был «чёрный» генерал – знамо от кого! – о геройстве этакого «морского пехотинца» и, как морской чиновник первого класса, право имел.
Нет, прибыла Нелидова не собственно на вручение, что было бы невозможно в морской крепости первого класса и генеральском кабинете, а прямо на Дворцовую набережную, куда, бороздя серую невскую рябь, прибежал паровой катерок с Андреевским флагом. Пришла сама, хоть и не в одиночку, а с Варварой Ивановой. И теперь нервно как-то поглаживала белой кружевной перчаткой красный гранит парапета.
Сама Нина Нелидова! Та самая соседка по даче, к которой, когда та была ещё гимназисткой младших классов, они – Васька и Мишка – поклялись не приближаться и не отзываться, даже если позовёт (протокол героико-спасательных исключений прилагался), дабы не разрушать суровой мужской дружбы и товарищества.
Каким чудом Васька не свалился за борт катерка – он сам не понял, но вполне взял себя в руки, пока сошёл на берег, и сказал, чётко бросив двуперстие к козырьку:
– А меня в ногу ранили…
– Боже! – уставилась на его ногу Нелидова из-под чёрной вуалетки.
Впрочем, не на ту.
– И в руку, – тотчас подсказала находчивая Варя.
– И в руку, – как-то не сразу подтвердил мичман Василий Иванов (младший), утирая двуперстием обильный пот под козырьком…
И даже простил Нелидовой вечером, когда уже они вместе пошли в «Крео» на фильму «Кинжал и роза», то, что «кинжал» (суть, морской кортик) Нелидова находила куда более романтичным, чем его невзрачную «розу». А «роза» – то – петличный знак георгиевского кавалера!
Времени, чтобы прояснить девушке сиё простодушное заблуждение, у мичмана было немного. Согласно предписанию его ждали Севастополь и Черноморский флот, служба в Минном отряде. Как бы не под началом старшего брата.
Перевод был как раз в компетенции генерала, Кронштадтского знакомца дядюшки Алексея Ивановича, но Васька об этой «странности» счастливо не знал.
А вот с переездом всё оказалось не так просто и не так скоро…
Как-то раз, и весьма некстати, пожаловал мичман Василий Иванович Иванов на Сенатскую, в кабинет дядюшки, Алексея Ивановича, статского советника.
А там проходило небольшое совещание несколько не по профилю дипломатической разведки, но, впрочем, кто может точно сказать, что нужно, а что нет разведчику, озабоченному судьбами отечества?
И услыхал вдруг Василий Иванов, новорождённый мичман, нечто для его оттопыренных ушей не предназначенное, хотя в принципе и не должен был услышать, и напротив, должен был «глухой тетерей» прикинуться. Тем более что и дядя Алексей Иванович, статский советник и, как Ваське мечталось (и небезосновательно), «серый кардинал» русской дипломатической разведки, выставил, как положено, племянника за дверь с приходом фельдъегеря из «Морского технического комитета».
Трудно сказать, не был ли завербован здешний кот британской разведкой, что было бы даже понятно, исходя из самого его имени Уинстон. Точными сведениями никто в министерстве не располагал, хоть и видели неоднократно, как предательски он трётся о ноги посла Его Величества мистера Бьюкенена, нередкого гостя в МИДе. Но за фотосъёмкой секретных документов никто его (раскормленного чёрного кота) никогда не заставал. Лежит себе, бывало, на самых что ни есть «top secret» и ухом не ведёт, только жмурится хитро зелёным глазом.
Так что наверняка без всяких таких иудиных побуждений отворил министерский котище тяжёлую дубовую дверь дворцовой высоты – а что ему, откормленному на довоенных деликатесах, та дверь?
Открыл и прошествовал в кабинет, задрав хвост паровозной трубой, что твой литерный, невзирая на все предубеждения военной поры и всякую там конфиденциальность.
А Васька подле образовавшейся щели воленс-ноленс услышал:
– Постановка мин подводным заградителем не станет уже, конечно, сюрпризом для немцев, как прежде, – философски заметил дядюшка, шурша картами.
– Да они и тогда не сильно-то удивились, – ворчливо возразил кто-то, Ваське незнакомый, из Морского ведомства. – И мины повсплывали после шторма, обозначив постановку.
– …И знали уже, что есть у нас такое чудо-юдо, что может тишком мины метать не в воду, а из воды, – нехотя поддакнул статский советник и даже добавил справедливости ради: – Знали-то ещё с момента закладки на «Навале». Быстро всё из Николаева до Берлина дотекает. Но я сейчас не об этом…
Алексей Иванович задумчиво убрал огромную чёрную кляксу кота с чертежа:
– Ну, не вышло большого фурора из подводного минного заградителя…
– Единственного в мире на сей момент, – ревниво вставил представитель Морского ведомства.
– Единственного, да, – рассеянно повторил статский советник. – И это важно. Потому что некоторые достоинства «Краба» по-прежнему остаются уникальными…
– «“Краба”! – зажглось в мозгу мичмана Иванова вспышкой тревожной сигнализации. – Ну да. Подводный минный заградитель “Краб”, коим так восторгался в классе “судовой механики” лейтенант Шлёгель…»
Тут и накрыла Ваську волна романтическая, окунула под воду с кипенью белых пузырей. И ведь нельзя сказать, чтобы не видал он до сего момента подводных лодок. Да сколько угодно. И с Малахова кургана в Севастополе видел, как греются на солнышке серебристые железные рыбины в доках «Ремонтного завода». И в Кронштадте на верфи видел. И вроде не было уже детского самообмана, что бродят эти дивные «аппараты» по подводным кладбищам кораблей в поисках сундуков, что плывут в зелёном небе древних, затонувших при Потопе ещё городов, что сражаются среди коралловых рифов с химерами бездны. Знал уже, что плавание в подводной лодке сродни сидению под арестом, причём в машинном отделении. Но вот сейчас услышал он в словах Алексея Ивановича, словно нотку охотничьего манка, шёпот большой шпионской загадки:
– Габариты этого судна – словно нарочно для тайного проникновения, – задумчиво произнёс «серый кардинал» политической разведки, в очередной раз убирая наглого котяру с чертежа. – Шило такое, понимаешь, для любого мешка. Компактные размеры.
…И будто ведомый этим манком как на заклание, сунул новоиспечённый мичман Иванов лохматую головёшку самым несолидным образом в дверь и доложил:
– Я тоже. Весьма. Компактен.
И покраснел до удушья.
Оттого, что выходка вышла донельзя детская, или оттого, что, и впрямь: что правда – то правда. Даже Нина на матушкиных «японских котурнах» по моде 905-го года, вынуждена была сдвинуть Васькину фуражку ему на затылок, чтоб одарить на именины обещанным поцелуем, а то козырёк ей как раз в нос приходился…
– Ну-ка, господин мичман, – строго посмотрел на племянника статский советник, ещё раз сняв с чертежа огромную чёрную кляксу кота. – Потрудитесь-ка засунуть образину вспять.
Секретари Алексея Ивановича, Василий и Базиль, помогли тёзке вернуться восвояси, то есть в приёмную. А он хоть и не упорствовал особо, но почитал своим долгом принести извинения. «Из сугубого патриотизма», мол, – и в результате вышла некоторая толкотня и суматоха.
В ответ на немое изумление собеседника, статский советник пожал плечами:
– Да нет. Ни во что «эдакое» этот малец у меня не посвящён. Но есть у него талант ли особый или такое особое проклятье, – вздохнул Алексей Иванович, уже с некоторым раздражением снимая с чертежа малопонятным образом вновь материализовавшегося там кота. – Иной раз мне боязно его за дверь одного выпустить, непременно вляпается в какую-нибудь историю. Может, как раз потому, что не посвящён…
– И что, ты, правда, готов ради «Краба» застрять ещё без малого на полгода в Питере? – недоверчиво переспросил статский советник племянника несколько позже, и как будто ни с того ни с сего. В театральной ложе Мариинки на «Пиковой даме». Понятное дело, что прибыл туда мичман по просьбе Нины Нелидовой. А дядюшка с удовольствием увязался за молодёжью.
– А что, можно?! – наконец-то оживился и Василий, загорелась шальная искорка в серых глазах. Впрочем, тут же и потухла: – Да как теперь? Уже и предписание есть к Вадиму на миноносец. Да и что мне, «палубному», под водой делать? Это я сгоряча…
– Ну что под водой делать, тому тебя в Водолазной школе обучат, – снисходительно хмыкнул статский советник и упреждающе поднял пухлую ладошку: – Можно, можно устроить. Как раз дополнительный набор идёт с экипажей. Курсы, должен сказать, не ускоренные. Большая нужда в подготовленных специалистах. Так что застрянешь в Питере до весны.
Теперь уже не только глаза, но и примечательные «ивановские» уши Васькины вспыхнули, зарделись: «До весны!» Тут же примерещились румяные Ниночкины щёчки в белом меху боа. Рождественские гуляния на Марсовом поле! Пролётка на полозьях. Снежки. Жарко приоткрытые губы и мелкие зубки-жемчужинки…
И конечно, не был бы дядя Лёша истинным Ивановым, чтобы не уточнить со свойственным всем Ивановым фамильным прямодушием, граничащим с беспардонностью:
– А не зазноба ли твоя Таврическая такому твоему энтузиазму виной?.. – и чуть заметно кивнул он на классический профиль девицы Нелидовой, конспиративно почёсывая седеющую бровь.
Васька вздрогнул.
– Слышал я, она теперь питерская стала, – откровенно залюбовался Алексей Иванович восторгом, выписанным на лице девушки с такой детальностью, что не только приспущенные ресницы на бледных скулах, но даже морковный кончик языка, забытый с детской непосредственностью снаружи, были такими очаровательными – хоть сейчас в портретную рамку. – Так, может, потому и не рвёшься в Севастополь уже? Без неё на берегу там не то будет. Тоскливо.
Васька покраснел до одури, как застигнутый врасплох при разглядывании срамных «окопных Джоконд» в офицерском блиндаже.
– Нет, что вы, дядя Лёша! Мне, правда, интересно в подводную лодку. Секретную…
Варвара
Красные драпри
Варвару ждали – впрочем, только со слов самозваной гадалки Глаши, подозрительно долго хмурившейся на замусоленные карты, – пустые заботы и зряшные хлопоты, что, наверное, было как-то связано с неким поручиком самокатной роты.
Находившийся в тылу на излечении, он, поручик, почему-то часто попадался на глаза Варваре в рабочей школе на Литейном. Там, где она теперь «приносила пользу», сагитированная другими курсистками.
Странно, что papa этого не одобрял, хоть и молчаливо, явно же не препятствовал.
Да и поручик, глядя тёмно и как-то по-блоковски тягостно, всё больше помалкивал, но от этого только внутри всё само собой умолкало, будто готовясь услышать несказанное… или несказуемое? Будто самое время готовилось что-то сказать Варваре, прежде чем не то впустить, не то втолкнуть её в незнакомую комнату их старого дома, бог весть откуда взявшуюся.
В комнату с красными арабесками на стенах.
Красными арабесками вместо знакомого, привычного рисунка обоев.
И этот сон возвращался всё чаще…
Черноморская хроника
3 апреля 1915 года. В связи с появлением линейного крейсера «Гебен» и крейсера «Бреслау» в виду у Севастополя Черноморский флот вышел в море. Состав: линейные корабли «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя», «Ростислав», крейсера «Память Меркурия» и «Кагул», четыре морских тральщика и один вспомогательный крейсер. 8 миноносцев были высланы ранее, чтобы следить за противником. «Бреслау» попытался отогнать их, завязалась энергичная перестрелка. Тем временем крейсер «Память Меркурия», опередив броненосную эскадру, приблизился к акватории первого боевого столкновения.
Увидев крейсер «Память Меркурия», «Гебен» повернул на него и с дистанции 130 кабельтовых открыл огонь из орудий главного калибра. Но снаряды первых залпов легли с большим недолётом. Дистанция между кораблями сокращалась, но тут наблюдатели «Гебена» обнаружили приближение новых кораблей и опознали русские линкоры. Немецко-турецкий линейный крейсер немедленно повернул и, держась вне дальности артиллерийского огня эскадры, начал уходить на юг. «Бреслау» ещё продолжал сближение с русскими кораблями, но, когда «Пантелеймон» сделал по нему несколько выстрелов, тоже развернулся и полным ходом пошел к югу.
Черноморский флот, отпустив тральщики в Севастополь, преследовал противника до темноты. Миноносцами был предпринят ночной поиск «Гебена» с целью его атаки, но линейный крейсер ушёл в Босфор.
Василий Иванов
Петроград. Май 1915-го
Нина опаздывала. Васька вновь с сожалением оглянулся на чёрную вывеску, где даже для Петроградской строгости в тоне рекламы как-то уж очень вызывающе и лихо плясали буковки «Квасная» и пузырилась глазурованная пена из кружки-бочонка. Даже повеяло, кажется, по-летнему ледяной медовухой…
А то уж сил нет в кителе, хоть и в белом береговом, как в панцире, да с парадными перчатками. И палит же как! Словно Невский – эту беспрестанно шуршащую афишу с новостями да объявлениями – кто-то поджигает огромной радужной лупой солнца…
А Нина опаздывала, что не было ново и уже не вызывало ни страшных сомнений: «Наскучил?», ни припадков необъяснимой ревности: «Скопин, подлец, грозил, что уведёт! А ему-то раз плюнуть, хлыщу…»
Мичман Иванов, не выдержав, скинул фуражку в белом чехле, обмахнулся ею как веером: «Словно мадам какая в партере…»
Собственно говоря, в последние годы – а применительно к прожитому мичманом Ивановым это будет год, много два – рыцарская преданность девице Нелидовой была больше ритуалом. Или даже продолжением детской игры, когда он и севастопольский его товарищ Мишка – двое влюблённых друзей – сидели на старинном тутовнике, наблюдая за розовым мотыльком, порхающим в соседском розарии, и понимающе переглядывались: «И создаёт же природа подобное великолепие?!» Сидели мёртво, как столбняком хваченные, – боялись обнаружить свой преступный дозор. Moveton: «Бог весть, что подумать можно»! А уж выдать на смех сестре клятвенный уговор: «Хранить преданность Прекрасной Даме, по-товарищески разделяя страдание, но не деля её ответных чувств, кому бы те ни достались», – этого невозможно представить! Лучше уж им с Мишкой с тутовника того головой вниз… Страшная тайна! Вот и сидели, точно в театральной ложе, горячо обсуждая игру актрисы. При случае посылая знаки внимания через отходящую доску забора: то яблоком самым спелым, то самой красивой бабочкой, пришпиленной к щепе, но за кулисы «личных отношений» – ни шагу! Суровая мужская дружба, знаете ли: ни-ни.
Однако, ёрзая на морщинистой коре, будто на шкуре дракона, что угрожающе нависал над соседской лужайкой, Васька частенько ловил себя на особенных мыслях, вроде таких: «Вот, ей-богу, трудно сознаться даже самому себе, чего больше хотелось бы, оживи вдруг этот “древесный дракон”? Стать великим героем, вроде “мистера Zero” из кинематографа, да и спасти от деревянного монстра красавицу – заслонить собой, укрыть, прижав к груди золотистый виток локона на виске? Или, напротив, оказаться хозяином чудища и выкрасть девицу без спросу в неразделимую собственность (чтобы опять-таки прижать к груди тот золотистый локон)»?
К счастью, приходило время Ниночке пить молоко перед полуденным сном, и розовое видение исчезало за дверями веранды, тихое и лёгкое, как дыхание Васькино, которое она уносила с собой.