– Видите ли, – продолжал гость, – дело довольно деликатное, даже не знаю, как и сказать…
Он достал из кошелька несколько ассигнаций и принялся тасовать, будто карты. На пальце поблескивал перстень в виде адамовой головы.
– Вы – умная женщина, – сказал он. – Я понял это с первого взгляда.
Нора не возражала.
– Поэтому я с вами – как на духу.
Нора подняла бровь.
– Но дело в том, что вы еще и прекрасная женщина…
Нора подобралась.
– Женщина умная, чувствительная и способная понять сердце мужчины…
Да что ему надо-то, божечки, подумала Нора в смятении. Пробасила:
– Милостивый государь, вы, кажется…
– Ах, нет! Нет и нет! – гость так замахал руками, что выронил бумажник, и верткие ассигнации разлетелись по комнате. Пока Нора следила за их полетом, он продолжал:
– Я влюблен. В прекрасную женщину. И на грани отчаяния.
– Так, – протянула Нора.
– Я не в праве просить вас, могу только смиренно, нижайше молить… Возможно, она вскоре придет к вам. Возможно, задаст вам вопрос, и от ответа, поверьте, будет зависеть вся моя жизнь. Я в отчаянии. Почти готов наложить на себя руки…
Ну, это уж ты загнул, подумала Нора, глядя на его самодовольную физиономию.
– И вот я лечу к вам. Слава о вас гремит, если можно так выразиться, по всей округе. Я, видите ли, далек от всех этих материй, низко, так сказать, летаю, но навел справки. Мне рекомендовали именно вас.
Каков льстец, подумала Нора и слегка покраснела.
– Не могли бы вы дать моей возлюбленной ответ… гм, в мою пользу?..
– Сударь, – Нора встала. – За кого вы меня принимаете? Вы полагаете, что я могу вершить чужие судьбы? Что я могу сама, вместо духов, давать ответы?! Неужели вы думаете, что в моей власти…
Голос ее окреп. Пламенная речь мадемуазель Руль исчерпывающе дала понять дерзкому незнакомцу, что:
a) медиум собой не владеет,
b) духи – не дрессированные медведи, чтобы плясать под чью-нибудь дудку и, наконец,
c) кажется, ее, Элеонору, принимают за болтунью, которая может молоть языком все подряд…
Распаляясь, она даже решила, что сейчас кликнет в окно дворника и прогонит нахала взашей, чтобы не смел портить своим глупым весельем мистические эманации этого места.
– Нет! – прогремело в ответ. – Нет и еще раз нет!
Посетитель тоже встал и оказался на две головы выше Норы.
– Нет, говорю я вам! – и, не давая ей опомниться, перешел с аллюра в галоп, с рекогносцировки – к атаке, да так резво, что она не успела вставить и слово:
– Я знаю, что вы – избранная. Духи выбрали вас, только вас. И я смиренно склоняюсь перед величием вашего дара!
Он и вправду наклонил шею, явив черную макушку с едва заметной круглой проплешиной, которая, как мстительно отметила Нора, намекала, что и этим буйным кудрям суждено вскорости облететь. Это как пить дать – тут и медиумом быть не надо.
– Сударыня, – гость мягко взял ее за руку, – ну, вы же знаете духов. Вы же, можно сказать, с ними на дружеской ноге. Что вам стоит вызывать для моей возлюбленной кого попокладистей? Вот хоть блаженную какую с доброй душой? Нешто вам жалко? А то придет какой-нибудь Малюта Скуратов и брякнет – иди в монастырь! А она особа чувствительная, возьми да послушай. Тут я и пропал. Две жизни, два сердца сейчас в ваших прекрасных руках. Вы же провидица! Властительница иных пределов…
– А как я узнаю вашу пассию, позвольте спросить? – ехидно ввернула Нора. – Здесь мы обходимся без имен. А прекрасных дам у меня перебывало, – она закатила глаза.
Гость открыл рот и тут же закрыл. Глаза цвета каштана на секунду утратили выражение, словно бы владелец ушел куда-то вглубь, как в погреб за бутылью вина, коего, безусловно, он был большой любитель, несмотря на строгий костюм.
Пауза длилась недолго.
– А пусть у нас с вами будет пароль! Моя визави обязательно скажет эту фразу – тут вы ее и узнаете.
– Какую фразу?..
– «Любовь есть начало и конец бытия», – провозгласил гость.
Нет, ну каков жук, подумала Нора. Как он заставит-то свою коровенку запомнить?..
Позже, намного позже, вне сна и бодрствования, вне времени и пространства, будто в насмешку, вплывет в короткую Норочкину память этот эпизод. И ясно вспомнит она некий укол, словно бы слева, в сердце, как предостережение, короткое «нет», идущее не от ума, от тела… была ли то фантазия или предчувствие – кто теперь разберет? Но это будет потом, в лабиринтах чужих, намного, намного позже…
А сейчас госпожа медиум думает так: кому, как ни ей, устроить счастье влюбленных? Тут и к гадалке ходить не надо: жених видный да хваткий. При деньгах и дамочку любит. Чего же желать?
Теперь держись, жучара!
Сколько же содрать с тебя за услугу?..
Отель «Пингвин»
Питер, девяностые, весна
– Обживаешься? – Боцман просунул лысую загорелую башку в дверь, – можно?
Николай кивнул. Спал он рвано: от самодельного топчана, покрытого старым матрасом, несло солярой. Верблюжье одеяло кололо морду, когда он по привычке закутывался башкой.
Люди делятся на две категории: одним, чтобы спать, надо укутать ноги, другим, как ему – голову. А если голова трещит от двухсуточного недосыпа, а одеяло колет щетиной в лицо, то спросонья кажется, что это пришел целоваться старый деда Митяя кот по прозвищу Бригадир.
И пока отпихиваешься от его колючих усов, продираешь глаза. И садишься на койке, вспоминая, что Бригадир уже года три как когтит деревья на райских лужайках, и под теми деревьями сидит теперь и сам дед Митяй в старом кресле-качалке и сквозь очки, подвязанные резинкой, читает какую-нибудь райскую «Правду» или райский же «Труд»…
Нет Бригадира, нет деда Митяя, и тебя, может, Коля, тоже нет…
Кстати, где ты? Окидываешь взглядом нору, похожую на чулан, и пытаешься сообразить, куда тебя занесло.
В КПЗ? В подвал к браткам, которые вышли перекурить, чтобы потом опять взяться за твое воспитание? И тут же чуешь качку, замечаешь иллюминатор, а в нем – рябенькое непроспанное небо и понимаешь – кажись, живой.
Ночью проснулся – да не просто, а подскочил на кровати, когда взвыло. До печенок пробрало, до стука зубовного.
Едкий, как кислота, то ли гудок, то ли вой. Не разберешь, откуда: с берега или с буксира, а может, вовсе из-под воды.
Сперва показалось, собаку режут. Но ни собака, ни одно существо – хоть обезьяна, хоть слон, так голосить не могут. Подумал – может, сирена? Подумал – это что-то живое. И тут же стихло.
– Ночью сирена какая-то выла, слышал? – спросил он у Боцмана.
– Выло, точно, – откликнулся Боцман. – Только вряд ли сирена… есть у нас на этот счет свои версии.
Боцман был неприлично бодрым: умытая и побритая рожа блестела, не говоря уж о лысине, зубы белели, что твой начищенный унитаз, от полосатой тельняшки рябило в глазах и даже «Шипром» несло за версту.
Жаворонок, как пить дать: проснулся с утра и чирикает:
– Значит, так. Гальюн – на баке. Кстати, завтра твоя очередь его мыть, – радостно сообщил он. – Ссать за борт не приветствуется: у нас тут дамы, как видишь. «Граждане пассажиры, будьте взаимно вежливы и предупредительны», – продекламировал он голосом диктора из метро. – Да ты чего такой кислый? Умываться давай, потом жрать будем… Людка вчера таких ништяков натащила: пальцы оближешь…
– Сейчас, – сказал Николай. – Распакуюсь, и сразу…
– Ладно, обживайся, не буду мешать… Пара слов только, чтобы не было, гм, недопонимания. Немного нас тут, и правила, в общем, простые: кто что умеет, тот то и делает. Я – по механике и общему ТО. Женщины по хозяйству. Если попросишь – могут подстричь или пуговицу пришить. Но не злоупотребляй. Лучше сам. Ринат – тот рукастый, если башмак порвался или дверь развалилась – починит влет. Тетушка Борджиа готовит прилично…
– Тетушка Борджиа?
– Ядвига, в смысле. Не вздумай при ней ляпнуть…
– А почему Борджиа?..
– Узнаешь, – Боцман подмигнул и вдруг стал серьезным. – Женщин не обижать: ни словом, ни делом. Особенно Люду. За Ядвигу не беспокоюсь, она сама кого хошь обидит. А Люду не трогай.
– У тебя с ней?.. – зачем-то ляпнул Николай.
– Нет, – строго сказал Боцман. – В эту сторону даже не думай, понял? И Ринату лишних вопросов не задавай: захочет-расскажет… Короче: все в одной лодке, пока так. Понял?
– Понял. И давно вы тут… в одной лодке?
– А кто как. Я дольше всех. Ринат осенью появился, потом Ильич Ядвигу привел, Людку – уже позднее… ты сам по какой части? Что делать умеешь?
– Инженер-электрик.
– Электрик?! Та ты ж мой родной! Дык меня тебе силы небесные подослали! С электрикой-то у нас самый швах… Движок еще как-то где-то я сам, а электрика… сегодня глянешь? А то я один задолбался уже. Ринат ниже палубы никогда не спускается. В машинное отделение его и под наркозом не затащишь… и, знаешь, я его понимаю. Я б после такого тоже… гм.
Николай не стал спрашивать, после какого «такого» Рината не затащишь в машинное отделение. И почему Люду обижать нельзя, а Ядвигу – можно, но потом пожалеешь.
И еще сто вещей не спросил он, потому что не собирался тут оставаться настолько, чтоб узнавать все тайны-секреты.
Ему бы недельку перекантоваться, а когда поутихнет, решить, куда дальше жить… А сейчас хотелось, чтобы Боцман свалил побыстрее. Тут и одному-то тесно, не то, что двоим…
И Боцман, кажется, понял.
– Ладно, осваивайся. Уже ушел. С утра и поговорить не с кем: все злющие, как филины с перепоя, а Людка с ночи на работу ушла. Что за люди: утро такое хорошее, а они вот!..
И вышел, прикрыв за собой дверь.
***
Николай заправил топчан, сел на пол, на койку поставил рюкзак. Он, как прибыл, даже распаковываться не стал – сразу спать завалился.
Вывернул рюкзак на кровать и удивился. Собирался в спешке, из одежды покидал свитер, джинсы, рубашки. Документы схватил и деньги, немного, но все, что было. Остальное впопыхах покидал.
Вся тридцатипятилетняя жизнь в одном рюкзаке. Остальное – болгарка там, шапки-ушанки, шкаф с книгами, холодильник, новая железная дверь. Ну на фига, спрашивается, на нее столько денег выкинули?.. Эх, Алиска, дурища. И ты, Коля, дурак…
Ладно, что там у нас еще?..
Дальше почему-то из рюкзака сплошь посыпались круглые вещи.
Три круглых магнитофонных бобины – ну малацца, куда ж без Высоцкого, без БГ и сборника Визбора?.. Интересно, где он найдет магнитофон?
Две жестянки тушенки – правильный выбор. Это надо в общак сдать. Килька в томате и морские водоросли – дурак, не заметил, не стоило тащить. Ладно, и это сожрем – тетя Борджиа приготовит… почему все-таки Борджиа?..
Жестяная коробка с дедовыми медалями: не мог их оставить. И еще что-то круглое, неудобное, что всю дорогу стучало в спину. Это, конечно, дедова хреновина. Он называл ее так с тех пор, как Алиска раскопала на антресолях.
Хреновина была круглой и золотистой. Смотреть на нее без отвращения Коля не мог. Слишком много вокруг намоталось: дедов бред перед смертью, Алискины планы наполеоновские, скандал, с которого все началось…
И вот теперь дед Митяй чешет на небе серую спинку коту Бригадиру, Алиска обратно к маме свалила, квартира дедова, она же Колина, пустует пока, и возможно, что скоро займут ее пиратским порядком другие и наглые, которым не писан закон, и нет никакого царя в голове, кроме Великого Бабла… Коля – вот он, на ржавой барже, тоже пиратским порядком, спасибо Ильичу, а дедова хреновина лежит себе, как ни в чем не бывало…
Помирал дед тяжко. Несколько дней без памяти был, а напоследок вдруг прояснело. Николая узнал, попрощался. И кое-что сказал. Чемодан, говорит, на антресоли есть. Старый. Ты его не выкидывай. Там ордена, фотографии. И еще одна вещь.
– Ты, Коля, лучше ее спрячь. Злая она, нехорошая. Вода-то помнит… плот горелый…
И залепетал про воду, про старую липу, про рыб… всего и не вспомнить. А потом в глаза Кольке глянул:
– Вот и конец пришел Митьке-бродяге… а ты ее никому не отдавай. Храни. Спрячь так, чтобы никто не нашел.
Ну что, деда, глянь со своего облачка: Колька сделал, как ты велел. Спрятал, можно сказать. И сам спрятался.
Тогда он значения дедовым словам не придал: думал, бредит, он много еще говорил: про войну, про пожары, про бабушку…
Как помер – Колька и думать об этом забыл. Дед был мировой, любил он его, и жалко было, сил нет. Воды почему-то всю жизнь боялся до ужаса. Знал бы, как у внука дело-то обернется – может, и вовсе не сказал ничего.
А Алиска ухватистая была. Он без претензий: когда надо, поддержала, рядом была, слова поперек не сказала – настоящая боевая подруга.
После похорон сразу жениться, конечно, не собирался, но стали вместе жить: она-то из Нижнего, на съемной хате мыкалась, продавщицей работала. Как пришла, сразу холодильник новый сообразили, дедову мебель во вторую комнату задвинули до поры…
Месяц-другой прошел, мил-подруга и говорит, что пора, мол, старый хлам разбирать.
Николаю тяжко было – он в этой хате с детства, мальцом еще каждый уголок, каждую вазочку, каждую фотку в рамке наизусть знает. А для нее это все – старый хлам. Выбросить, ремонт сделать, и жить-поживать да добра наживать.
Она сперва про каждую вещь спрашивала: выбросить? Или оставить? Николай рукой махнул – делай, как знаешь.
А она влезла на антресоль.
– Ой, – пищит, – Коля! Это что, золото?!
– Где взяла?
– Да вон, чемоданище, там много всего.
Тут Коля и вспомнил, что дед говорил. И вправду, старинная вещь. Не часы, не компас. Литой круглый диск, резьба ладная, стрелочки. И клеймо в виде морской звезды. А мил-подруга заладила – золото. Потащила в скупку.
– Не золото, – ответили ей. – Но антиквариат. Хотите, возьмем на реализацию?..
– Знаю я их реализации, – ворчала Алиска. – Подменят да сопрут. Лучше по комиссионкам пройтись… или в газету объявление дать? Сейчас появились, такие, знаешь, купи-продай…
– В газету? А ну как по наводке по телефону вычислят квартиру и обнесут?
– Да что тут обносить-то, оспадиии!
– Не надо в газету, – твердо сказал Коля. – Дед сказал: пусть лежит.
– То есть, дед с того света командовать продолжает? Знаешь, Николаша, я за тебя замуж хочу, а не за твоего деда.
И сделала по-своему.
Может, тогда все и завертелось? Слишком много власти взяла. Насела, пошла командовать. Официантом, говорит, работать иди…
Ладно, это все лирика. Он потер ладонями заросшую щетиной морду. Закинул вещи обратно в сумку, и вышел, приложившись о переборку башкой.
***
На палубе было ветрено. Баржа торчала метрах в трехстах от берега – захочешь прогуляться, иди к Боцману на поклон.
Слева взвыло густым, сочным басом. Баркас «Шлюзовой»: на флагштоке туго натянутый флаг – крестовый. Сам баркас – прям щеголь: черный низ, вырви глаз желтая надстройка. Босой, в майке, мужик вышел на палубу, подсмыкнул штаны, плюнул вниз и скрылся обратно.
Прямо по курсу – неряшливый берег, старые гаражи и раздолбанные бетонные плиты. Кучи щебенки и песка. Зеленые от ряски сваи, тухлые заводи меж причалов. По акватории, сколько хватает глаз, лодчонки и катера.
Запах – свежих огурцов и соляры.
Полустертая надпись: GO VEF (дальше не видно) SLOW. «Тише ход»?
Он прищурился: на берегу два кота с вертикальными, как сабли, хвостами шакалили завтрак у рыбаков. Один доброхот кинул что-то, и коты тут же свились в дерущийся клубок. Судя по жестам, рыбак сокрушался: дал оглоедам покушать.
Мягкий плеск волны в борт. Скрежет за спиной – кто-то открыл дверь надстройки. Но шагов не слышно.
Николай обернулся.
Возле двери, вцепившись в ручку, стоял мужик: коренастый, широкоскулый. Ринат, наверно, кто же еще? Оранжевый спасательный жилет доходил ему до колен.
Неудобно же: жилет тяжелый, раздутый от пробковых вставок. Узкоглазая физиономия Рината была сейчас оливковой, с явным оттенком в зелень. Он стоял, прилепившись ладонями к переборке, переводя дух.
Николай поздоровался. Ринат кивнул. Мазнул взглядом Коле за спину, и часто-часто заморгал, словно в глаза попал песок.
Невежливо повернувшись спиной, по стеночке, маленькими шагами пошел вдоль переборки. Как канатоходец, которому каждый шаг дается с трудом.