Через неделю мы убирались в помещениях для занятий и их окрестностях. Клушин пришел позже всех и тут же начал распоряжаться – кому куда встать и что делать. Все уже были чем-то заняты, но, несмотря на это, безропотно подчинялись Клушину и принимались исполнять его указания. Когда дошла очередь до меня, я ответил, что уже занимаюсь вполне определенным делом и не собираюсь никуда перескакивать. На нахрапистые крики Клушина я просто послал его подальше. Некоторое время он пристально смотрел на меня, но потом, решив не связываться, молча отошел в сторону. Так началась вражда, которая с переменным успехом продолжалась вплоть до окончания школы.
В смысле успеваемости я очень быстро скатился вниз, хотя и закончил первый класс еще будучи отличником. Если я отвечал у доски и мой ответ был исчерпывающим, Антонина всегда спрашивала у остальных, есть ли дополнения. К моему удивлению обязательно кто-то поднимал руку и повторял то, что я уже в своем ответе говорил. При этом Антонина кивала головой, и создавалось впечатление, что это очень важное и ценное дополнение. Если же у доски отвечал кто-то другой, и я поднимал руку, чтобы что-то добавить, Антонина выслушивала все с кислой миной, а потом говорила, что это либо уже сказали, либо это не имеет совершенно никакого значения.
Как-то раз в газете я увидел статью о том, что умер знаменитый герой гражданской войны Буденный. Меня удивило, что легендарный военачальник, современник еще Ленина и Дзержинского, дожил до наших дней. На следующий день как раз был понедельник, и на большой перемене должна была состояться политинформация. Дождавшись, пока Клушин закончит читать по тетрадке свои сообщения, я поднял руку и сказал, что произошло еще одно важное событие. Далее – сообщил, собственно, новость. Антонина выждала мхатовскую паузу, после чего спросила, обращаясь к классу: «А теперь скажите, кто об этом знал». Все единодушно подняли руки, причем больше всего меня удивило, что руки подняли даже те, кто не только никогда газет не читал, но даже не смотрел новостей по телевизору.
Поскольку все предметы на протяжении всех трех лет начальной школы преподавал один учитель, не было ничего удивительного в том, что уже во втором классе я из отличника превратился в двоечника.
Под дудку Клушина я плясать категорически не хотел, а единственными, кто не входил в число «прихлебателей» Клушина и компании, были два двоечника и лоботряса – Чепцов и Долинин. Чепцов был маленьким и хитрым, Долинин – здоровым и глупым. Вполне логичным стало то, что я примкнул к ним. Очень скоро мы стали практически неразлучны, за что получили негласное прозвище «Святая Троица». Второй и третий класс ознаменовались для меня множеством драк, разбитыми стеклами и носами, двумя попытками выгнать меня из школы, а также почти постоянными вызовами родителей к классному руководителю и директору (предки, правда, очень скоро попросту наплевали на эти вызовы и никуда не ходили).
Класс наш был разбит на звенья, которые назывались «звездочки». Звездочки дежурили, соревновались в успеваемости, сборе макулатуры, металлолома и другой ерунды. Среди прочего Антониной было введено правило, что дежурная звездочка на большой перемене должна показать мини-концерт: подготовить сценку, загадать какие-нибудь загадки или продекламировать стишки.
Помимо нашей «Святой Троицы» в пятую звездочку входил еще один деятель, но он постоянно болел, так что я даже не запомнил его имени. Кроме того, его скоро вообще перевели в другую школу. К нам несколько раз пытались сунуть еще кого-то, но обычно на следующий же день в школу прибегали всполошенные родители несчастного и категорически возражали против того, чтобы их любимое чадо находилось в компании таких отъявленных негодяев, как мы. В конечном итоге попытки разбавить наше звено кем-то еще были оставлены, и мы припеваючи жили втроем, не особо заморачиваясь на то, что в остальных звездочках было аж по пять человек.
Как-то раз мы дежурили. Вытирать доску и мыть после уроков пол – специальной подготовки не требует. Но концерт следовало подготовить заранее, чего мы, само собой, и не подумали сделать. Казалось бы – ну и черт с ним. Но не тут то было. У Антонины имелось правило: если дежурство оказывалось плохим (то есть не нравилось ей лично), то те же самые люди продолжали дежурить на следующий день. Помню, как-то раз мы дежурили целую неделю, при этом достали Антонину так, что она махнула рукой и назначила дежурить следующих по списку, так от нас ничего не добившись. Однако в этот раз перспектива дежурить неделю нам не улыбалась, поэтому мы остались в классе на перемене, предшествующей большой, и стали думать, что делать.
После непродолжительных дебатов мы решили поставить сценку. Ничего ярко-драматического нам в голову не пришло. Вспомнили анекдот. Про Чапаева. Его и решили поставить.
Анекдот был такой.
Прибегает Петька к Василию Ивановичу.
– Василий Иванович! Белые в лесу!
– Садись, Петька, выпьем.
Выпивают.
Прибегает Петька опять.
– Василий Иванович! Белые у околицы!
– Садись, Петька, выпьем.
Выпивают.
Прибегает Петька еще раз.
– Василий Иванович! Белые в деревне!
– Садись, Петька, выпьем.
Выпивают еще.
Петька входит в избу.
– Василий Иванович! Белые во дворе!
– Петька, ты меня видишь?
– Нет.
– Я тебя тоже. Хорошо замаскировались!
Анекдот был незатейливым, но нам казался очень смешным.
Я играл Василия Ивановича, Долинин – Петьку, Чепцову как самому ленивому досталась бессловесная роль охранника. Надо сказать, разыграли мы все довольно артистично. Долинин перед последней репликой долго шатался, потом упал на пол и произнес ее уже из лежачего положения. Класс дружно смеялся. Смеялась и Антонина, сотрясаясь всеми частями своей объемистой фигуры. Стул, на котором она сидела, вздрагивал и, казалось, вот-вот развалится под тяжестью непомерного груза. Наконец все отсмеялись.
А дальше произошла метаморфоза. Выражение лица Антонины как-то сразу поменялось на противоположное. Словно какой-нибудь знаменитый мим вроде Ингибарова или Марселя Марсо, она мгновенно перешла от одной эмоции к другой. Буквально за пару секунд от былого добродушия не осталось следа. Лицо Антонины приобрело свирепое и патриотически-непреклонное выражение.
– А вы знаете, кто такой Василий Иванович Чапаев? – возвысила она свой зычный голос.
Естественно, мы знали, кто это такой. Фильм смотрели, а анекдотов о нем тогда не рассказывали разве что грудные младенцы. Но, судя по всему, вопрос был риторическим и не требовал ответа.
– Василий Иванович Чапаев – это герой Революции и Гражданской войны! – продолжила Антонина. – Он погиб, защищая завоевания…
Речь продолжалась минут десять. Класс затих, настроение масс мгновенно поменялось, все смотрели на нас уже с немым осуждением.
Итогом митинга, в который стихийно превратился наш «перфоменс», явился вызов родителей в школу. Надо признать, родители отнеслись к моим очередным художествам довольно лояльно. Конечно, сделали выговор, чтобы в дальнейшем все же вначале думал, а потом делал. Затем, запершись у себя в комнате, ржали чуть ли не полчаса.
Через день на перемене ко мне подвалил Колобков и с видом белого господина, протягивающего папуасу стеклянные бусы, всучил мне книжку под названием «Орлята Чапая». «Вот, – сказал он, – почитай. Полезно будет». Книжку я взял. Она даже валялась у меня дома где-то с неделю, после чего, так и не удосужившись прочитать, я выкинул ее на помойку.
Чтение книг вообще в классе поощрялось. Но только правильных. Антонина со своей стороны, как могла, просвещала учеников. В качестве награды за хорошие учебу и поведение она на переменке читала вслух книгу Голубевой «Мальчик из Уржума», назидательную синюю пакость, которую я втайне мечтал стащить у нее со стола и торжественно утопить в туалете. Мальчиком из Уржума был один из предводителей партии большевиков – С. М. Киров. Находясь в благодушном настроении, Антонина, заслышав звонок с урока, обычно брала со стола книжку и, держа ее в руке, обращалась к классу:
– Ну, что, пойдете на перемену, или почитать вам?
– Почитайте нам лучше «Мальчика из Уржума!», – тут же принимались плаксивыми голосами просить девочки-отличницы и гундеть мальчики-любимчики.
Антонина, поломавшись сколько положено, открывала книжку и начинала с выражением читать нудную тягомотину.
Надо сказать, этот бездарный спектакль меня всегда напрягал. И вот однажды после вопроса, чего мы хотим больше – идти на перемену, или же слушать «Мальчика из Уржума», я заявил, что хочу на перемену, а остальные пусть слушают книжку. В классе повисла мертвая тишина. Словно посередине всеобщего благолепия внезапно выскочил черт из коробки, или прямо из воздуха материализовалось привидение. Провожаемый злобным взглядом Антонины и вылупленными от изумления глазами одноклассников, я встал и не торопясь вышел за дверь. Зачем я это сделал, понятия не имею. Но приятно было неимоверно.
Ясное дело, пряников и подарков к Новому году от Антонины ждать после этого не приходилось. Если она и раньше меня не очень любила, то теперь вовсе превратилась в злобную фурию, сделавшей одним из своих главных приоритетов выискивание любых способов максимально отравить мне жизнь. Вполне отдавая себе отчет, что высшая для меня оценка на любом уроке (независимо от предмета, поскольку их все, кроме физкультуры, преподавала Антонина) – это тройка, я не особо парился с выполнением домашних заданий. Да и какой смысл был в приготовлении чего-либо, если доходило буквально до смешного? Как-то раз меня вызвали отвечать. Тему я знал хорошо, поскольку внимательно слушал на прошлом уроке. На память я никогда не жаловался, а потому воспроизвел все, что говорила Антонина, довольно точно.
Хмыкнув под нос и покачав головой (мол, ничего другого я и не ожидала), Антонина поставила мне тройку, после чего вызвала Клушина – дополнять мой ответ. Тот почти слово в слово повторил то, что я сказал минуту назад. Антонина, покивав, вывела в журнале пятерку. Подлог был настолько очевидным и наглым, что я не вытерпел:
– Но я ведь все это только что сказал!
Антонина словно именно этого ждала, так как тотчас повернула ко мне усмехающуюся толстую физиономию. Затем обратилась к классу:
– Кто считает, что это не было сказано раньше?
Весь класс послушно поднял руки. Антонина выдержала паузу.
– Останешься сегодня после уроков и выучишь тему как надо.
– Я не могу сегодня, – ответил я с места.
– Надо вставать, когда говоришь с учителем! – рявкнула Антонина. – То, что ты остаешься после уроков, обсуждению не подлежит.
Честно говоря, я очень надеялся, что Антонина забудет свою угрозу до конца уроков или хотя бы отвлечется на что-то и даст мне возможность улизнуть. Но не тут-то было. Едва прозвенел звонок с последнего урока, Антонина встала у классной двери, словно фашистский танк на узкой горной дороге, так что проскочить мимо не было никакой возможности. Наконец в классе остался я один. Антонина прошествовала к столу и поместила свой объемистый зад на жалобно пискнувший стул.
– Садись и пиши, – приказала она.
– Не буду, – я не двинулся с места.
– Что?! – Антонина встала и начала надвигаться, будто грозовая туча.
– Я уже сказал, что не могу!
– Ишь ты, какой занятой! И когда же вы почтите нас своим присутствием? – издевательски спросила Антонина.
– Завтра… или послезавтра.
Сочтя разговор оконченным, я повернулся и пошел к двери.
– Куда пошел?! – злобно взвизгнула Антонина. Вскочив со стула, она пребольно схватила меня за плечо и развернула к себе. Я покачнулся и, чтобы удержать равновесие, взмахнул рукой в сторону.
– Что?! – выпучив глаза, заорала Антонина. – Ты на меня замахнулся? Может, еще ударить захочешь?
Минут пять она еще орала, брызжа слюной, потом трусцой побежала в учительскую, а я отправился домой.
На следующий день выяснилось, что она разнесла по всей школе, будто я с ней дрался, что окончательно закрепило за мной репутацию подонка, мерзавца и вообще – врага рода человеческого.
А репутация – вещь прочная. Возникнув один раз, она преследует потом тебя неотвязно, как тень.
Летом я отправился в лагерь, надеясь сменить нездоровую школьную обстановку, а также найти новых друзей вместо успевших меня изрядно достать Чепцова и Долинина. И надо же такому случиться, что в моем отряде оказалась одноклассница, одна из тех противных девочек-всезнаек, которые постоянно везде лезут со своим собственным мнением (впрочем, всегда совпадающим с «генеральной линией») и то и дело выступают на разного рода собраниях, причем с таким видом, точно они по меньшей мере Зоя Космодемьянская, которую за убеждения по сорокаградусному морозу ведут на расстрел. То ли от пустоты своей плоской, как школьная доска, жизни, то ли от начинающей именно тогда пробуждаться тяги к хулиганистым представителям противоположного пола, говорить ни о чем, кроме как обо мне, она не могла. Периодические встречи со мной в классе и школьном коридоре были, судя по всему, самыми ужасными и, соответственно, самыми яркими впечатлениями в ее жизни. Столкнувшись со мной в лагере, да еще в одном отряде, она, естественно, тут же неимоверно возбудилась и моментально всем рассказала о моих подвигах: о том, что я хулиган и двоечник, мерзавец, который не учит уроков, рвет книжки, ведет асоциальный образ жизни и периодически избивает своего классного руководителя. Эти «шу-шу-шу» по углам продолжались пару дней.
В результате весь отряд от меня начал шарахаться, а вожатые смотрели косо и постоянно ждали какого-то подвоха. Смену я провел в гордом одиночестве, недоумевая, почему ко мне столь враждебно относятся люди, которых я даже не знаю.
Впрочем, это был не единственный случай, когда у меня возникали в лагере трудности. Сплавляли меня туда каждое лето, так что опыт был довольно обширным. Например, в лагере была некто Зуева. Вообще-то сказать о ней «была» вряд ли правильно. Дело в том, что номинально это была, как следует из фамилии, девка, но по внешности и поведению…В общем, носила она короткую кучерявую прическу, была коренастой, широкоскулой, ходила по-мужски вразвалку, отличалась агрессивностью нрава и чуть что – сразу же предлагала: «Давай, выйдем!» В лагерь она ездила каждый год с первой по третью смену, знала всех, все знали ее, и где бы что ни происходило (от пионерской линейки до драки стенка на стенку), там обязательно маячила широкая, словно репа, голова Зуевой. В чемодане она постоянно возила с собой бутсы и гетры, потому что играла в футбол на чемпионате лагеря. Всегда и везде вела себя как «основная», с «реальными пацанами» водила дружеские отношения, при встрече разлаписто здоровалась за руку, в речи употребляла слова «в натуре» и «западло», а во время разговора то и дело сплевывала через зубы.
Как-то раз мне довелось быть с Зуевой в одном отряде. Не знаю, что послужило причиной, но только это существо воспылало ко мне каким-то странным, извращенно-садистическим чувством. При встрече она начинала то боксировать мне плечо, то заламывать руку, то тыкать пальцами в спину, называя это «китайский бокс», то внезапно размахивать перед лицом руками, стараясь испугать, то обзывать и так далее в том же роде. Как на это реагировать, я не знал. Связываться не особо хотелось, да и с девчонками драться мне как-то до сей поры не приходилось. С переменной интенсивностью издевательства продолжались целую смену.
Прошел год. Я снова отправился в лагерь – и чуть ли не первый, кого я там встретил, была Зуева. Она шла мне навстречу по аллее и широко улыбалась людоедской улыбкой. Было такое ощущение, что она весь год с нетерпением ждала нашей встречи. На полусогнутых, растопырив руки, как Леонов в «Джентльменах удачи», она приближалась ко мне: