Я подошел к окну. Снег в свете фонарей, казавшихся через оконное стекло звездами с длинными острыми лучами, отливал темно-синим и был неподвижен. Где-то вдалеке, в лабиринте домов, светилось два или три окна. Несколько раз оттуда, из темноты, делаясь то тише, то громче, доносился голос, горланящий песню. В небе, не мигая, застыли звезды, как брызги волн внезапно оледеневшего моря. Трещал оконным стеклом ветер, гоняя по небу клочья облаков.
Я почему-то вспомнил, как у деда в деревне жил паук. Такой здоровый черный паук. В чулане. Там почти всегда было темно. А паук сплел себе огромную паутину, на которой неподвижно висел, пока в его сеть не попадалась какая-нибудь добыча. Дед его время от времени подкармливал. Раз в неделю или две дед смахивал большую часть паутины веником, чтобы пауку было чем заниматься. И он снова плел, а в промежутках висел где-нибудь в самом темном углу и ждал, не изменится ли под лапами натяжение нитей, возвещая, что в сети попалась добыча. Чулан был старый, и летом в нем было пыльно и душно. Осенью там всегда стояла сырость и пахло гнилыми досками. А паук все ткал паутину и висел, поджидая того, кто попадется в его сеть. Потому что пауки не чувствуют запаха. Им на это наплевать.
Мне было тогда шесть лет, и я страшно боялся этого паука. В чулане всегда было темно, и когда я не слушался, меня пугали, что запрут в чулан и паук съест меня. Один раз я видел, как он расправился с мухой, попавшей к нему в сеть. Мне тогда еще показалось, что он смотрит на меня. Я сказал об этом деду, но тот ответил, что этого не может быть, так как паук слепой, и что вообще все пауки слепые. Может быть.
Когда дед умер, бабка перебралась к нам, а дом снесли: очень уж он был старый.
На похороны меня не брали, так как боялись, что я испугаюсь покойника.
Помню после, когда в дом вдруг пришло много незнакомых людей. Они долго о чем-то говорили, потом ели и пили. Мать тогда сказала, что это поминки. Мне очень понравилось это слово: оно почему-то напоминало мне картофельное пюре, и я на разные лады повторял его.
Потом я вдруг вспомнил о пауке. Он был, конечно, в чулане.
Незаметно взяв со стола ломоть хлеба, я сполз со скамьи и, пробравшись среди частокола ног под столом, пошел к чулану. Но чулан был закрыт.
Я посмотрел в замочную скважину – там была пустота.
«Слушай, – сказал я тогда ему, – не грусти. У нас поминки, и всем весело. Я тебе принес поесть. Пусть у тебя тоже будут поминки. Ты ведь меня не съешь, потому что я большой, а ты маленький, и я не помещусь у тебя в животе. Они это просто так говорили, чтобы я слушался… На, ешь…» – говорил я ему и, кроша хлеб, совал в замочную скважину…
Потом дом снесли. Мне было очень интересно, куда делся паук, и я несколько раз спрашивал маму об этом. Но она говорила, что ей некогда заниматься глупостями и что лучше бы я учил буквы и вообще готовился к поступлению в школу.
А о пауке я так ничего и не узнал. «Наверное, – решил я тогда, – он ушел туда, где много пауков. Таких же, как он. И теперь они все вместе плетут свои сети, и ему не так грустно и одиноко, как в чулане».
А от дома ничего не осталось. На его месте построили птицеферму.
Странно, почему именно это мне вдруг вспомнилось? Почему паук? Вот ведь тоже мерзость какая!
Я прислушался. В туалете тихо шумела вода, мерно отбивали ход времени часы.
Встав, я пошел в кухню, опять принялся пить воду из чайника.
Внезапно я понял, почему мне на ум пришел этот паук. Я вспомнил, что мне снилось. Вся картина вдруг снова отчетливо предстала передо мной.
Я сижу в кабаке. Самый настоящий притон. Свет режет глаза. Кругом дым и смрад. У сцены мельтешат какие-то разухабистые девицы с пышными формами, но почему-то без лиц. Хрипит музыка негром на саксофоне, шныряют подозрительные личности разного вида. Вокруг все жрут и пьют. Отовсюду лезут перекошенные смехом рожи, но отчего-то без звука. Один толстый перегнулся через стол и ну лапает безликую девицу. Той приятно, и она хихикает. Руки у него мягкие и липкие, а вместо головы я вдруг увидел какой-то неправдоподобно огромный губастый лоснящийся рот. Грудастые девки заводят вокруг него хороводы, тот хохочет и хлопает потными и липкими руками их по задницам.
В углу одиноко и страшно. Вдруг появляется этот потный с липкими руками, в которых держит поднос. Оказывается, официант. Он улыбается, потом ставит на стол огромную лохань с едой и уходит.
– Это мне? – кричу я ему вслед, но он только смеется.
Двери открыты. На улице идет дождь, а на пороге стоит Сосед. Он бледный и, как всегда, усталый. Наверное, от него снова ушла жена. Он подходит к столу, где сидит толстый и липкий с девками, и спрашивает:
– Вы не видели мою запонку?
Те в ответ разражаются беззвучным гнусным смехом. Сосед опускается перед ними на четвереньки и начинает, ползая по грязному, заплеванному полу, искать запонку. Он плачет. Все на него подозрительно косятся и стараются как можно скорее съесть то, что стоит перед ними. Сосед, всхлипывая, медленно приближается ко мне.
Но нет! Меня не проведешь! Почему это именно я должен делиться с Соседом? Только лишь потому, что он мой сосед? Тут я замечаю, что Сосед как-то очень внимательно и пронизывающе смотрит на меня. Точно! Так я и знал! Я начинаю быстро набивать рот съестным из лоханки. В следующий момент Сосед вдруг куда-то исчез, и я услышал голос липкого:
– Пожалте-с в номер.
– Но я же еще не съел, – отвечаю я, но встаю и иду.
Коридор длинный и гулкий. В нем множество дверей, и я не знаю, какая из них моя. Я убыстряю шаг, а коридор все не кончается. Я перехожу на бег, мимо меня проносятся двери, и вдруг у меня возникает мысль, что это вообще не мой этаж. Какой же это этаж? Этого я тоже не знаю, потому что поднимался сюда на лифте… Но где-то наверняка есть выход! Только надо его найти.
Наконец я вбегаю в какую-то дверь.
Там темно и пахнет гнилыми досками. Впереди висит паутина, и в ней колышется что-то большое, черное и страшное. Паук! Тот самый, из чулана. Сзади раздается хихиканье. Я оборачиваюсь. В дверь, приоткрыв ее, просунулся толстый и липкий и злорадно хихикает. Боже! Как я сразу не догадался!
Дверь сзади захлопывается.
– Ты ведь не съешь меня, – начинаю говорить я пауку, вспоминая, что говорил тогда. – Не съешь…
Он медленно приближается и начинает увеличиваться в размерах.
– Ты маленький, а я большой… Я тебя не боюсь! – кричу я, цепенея от ужаса и чувствуя, что он об этом знает.
Паук начинает обвивать мое тело лохматыми лапами, потом разражается хохотом того липкого, из кабака…
Я проснулся.
Да, все было так. Теперь я вспомнил. Главное – вспомнить. Вспомнить и понять до конца. Хотя, кто знает, возможно, да и нужно ли до конца все понимать.
Затушив сигарету, я лег в постель и через несколько минут погрузился в глубокий сон без сновидений, так ничем и не прервавшийся до утра.
3
Серый хмурый зимний день приближался к концу.
Сумерки медленно сгущались, окутывая темной пеленой небо, заляпанное, как страница в тетради школьника, черными кляксами туч. И хотя было довольно пасмурно, там, вверху, сквозь пока светлые облачные разрывы, уже начинали проглядывать холодные бледные звезды. Постепенно становясь все ярче, они как бы медленно прорастали среди продолжавшего темнеть неба, а Венера, этот первый гонец ночи, уже сияла над горизонтом во всем своем великолепии, то стыдливо прячась за черную траурную сеть облаков, то выглядывая из-за нее в первозданной ослепительной наготе, так, впрочем, ни на что и не решаясь, будто тайная скорбь о ком-то не давала ей покоя. Вслед за ней появилось еще несколько царственных особ звездного мира, а потом, как изображение на фотографической бумаге, целыми россыпями стала возникать, суетясь и толкаясь, всевозможная звездная мелочь, образуя посреди неба целый шлейф призрачного серебристого света.
Где-то впереди, зажатая между домами, болталась, будто выжатый лимон в стакане чая, обрюзгшая желтая луна. Ее диск был полным и ярким, а по его поверхности были разлиты серые пятна, что придавало ему чрезвычайное сходство с лицом больного оспой. Изредка на бока странного небесного цитруса, окутанного, словно одеялом, серебристым ореолом света, набегала неизвестно кем сотканная и пущенная по ветру серая паутина, и тогда казалось, что этот висящий на новогодней елке шар тоже движется. Как если бы дерево, спрятанное за домами, куда-то несли, выставив из-за крыш только его верхушку.
Хотя, когда облака рассеивались, очевидным становилось совершено обратное. Круг луны неподвижно застывал в небе, будто головка сыра, величественно покоящаяся на плоском блюде крыш соседних домов. И постепенно среди опустившейся на все атмосфере мрачного безмолвия и бездействия создавалось ощущение, что чей-то чужой взгляд, брошенный сверху, рассеянно скользит по рассыпанному внизу натюрморту, до которого, впрочем, ни ему, ни кому-либо еще в этой вышине не было никакого дела.
Некоторое время спустя набегавшие облака вновь создавали иллюзию движения, и лицо больного оспой принималось гримасничать, будто стараясь унять нестерпимый зуд в болячках…
Внизу на много километров вокруг раскинулся город, который теперь, подобно гигантской утомленной рептилии, устраивался на ночлег, медленно начиная отдавать тепло, накопленное за день. С наступлением темноты все постепенно угасало, и в суете, обманчивом оживлении час пика уже слышалось сонное бормотание и размеренное дыхание всего огромного организма, расслабленные мышцы которого все еще по инерции продолжали подрагивать…
Над ним кружился бестолковый хоровод из звезд и облаков, приклеенный горловиной своей гигантской воронки к Полярной звезде. Как будто кому-то вдруг пришло в голову поболтать ложечкой в кофейной чашке.
Было холодно.
Я стоял у витрины магазина и разглядывал через стекло выставленный в ней манекен. Манекен был новый и блестел не хуже, чем ботинки у него на ногах. Он был в костюме и шляпе, а спереди болтался ценник. Мне еще пришло в голову, что если бы манекен был живым, – ведь есть же за границей живые манекены, – то ему пришлось бы сейчас не сладко в костюмчике и летних штиблетах, надетых на тонкий носок.
Судя по всему, часы подходили к шести, и я вдруг вспомнил, что сегодня еще не обедал. В желудке было пусто и как-то противно. Приписав это результатам курения натощак, я выбросил сигарету и постарался вспомнить, где поблизости можно чего-нибудь перехватить. Однако в голове все путалось. Казалось, мысли затеяли игру в чехарду и теперь по очереди перепрыгивают друг через друга, то замедляя темп скачки, то убыстряя его. Продолжая это крайне непонятное развлечение, они постепенно перескочили и вовсе на какой-то посторонний предмет, и я забыл, с чего начал.
Пластмассовый манекен по-прежнему глупо улыбался из витрины прохожим. Теперь я заметил, что глаза его были прорисованы слишком ярко, и от этого он казался подозрительно женоподобным.
Стоять становилось холодно, и, сказав сладким голоском «пока, мужчинка», я подмигнул манекену и двинулся вниз по улице.
Вскоре «Маяковская» осталась позади, затерявшись среди дороги огней и названий. Шел я медленно, и на меня то и дело наталкивались люди, куда-то, видимо, очень спешившие.
Мысли продолжали свою странную игру, а в последние минуты три-четыре в голове настойчиво звучал мотив слышанной когда-то песенки, неизвестно для чего теперь выплывшей из памяти. Всего две строчки, которые, как звук испортившейся шарманки, возобновлялись, едва дойдя до конца:
Причем вместо «без меня тебе» получалось «без тебя мене», хотя так сказать, конечно, нельзя.
«Что это за „мене“ такое?» – наверное, в сотый раз подумал я и тут же поймал себя на том, что опять мысленно повторяю мотив, пытаясь вместо этого чудовищного «мене» подставить то, что нужно.
Вскоре из-за домов показался бронзовый Пушкин, а немного позже и кинотеатр за ним. Рядом, из метро, как патока, пролитая на землю, толчками вытекала вязкая людская масса, влекомая тысячами ног неизвестно куда и зачем.
Дурацкая мелодия продолжала крутиться в голове. Попытки забить навязчивый обрывок куплета другими такими же обрывками ни к чему не привели, и, чтобы хоть как-то избавиться от него, я принялся перебирать в памяти эпизоды теперь уже завершающегося дня.
Надо признать, день прошел совершенно бездарно. Утро я провел слоняясь по квартире в поисках какого-нибудь занятия. С того времени, как мать с отчимом торжественно отбыли во Францию, минуло пять дней, и я постепенно обвыкся один в трехкомнатной квартире. Промаявшись бездельем часов до двух, я вдруг случайно отыскал свою старую записную книжку. Она была сильно потрепана и недосчитывала нескольких страничек. Открыв ее с самого начала, я принялся по алфавиту обзванивать знакомых девиц, тяготясь мыслью, что если хотя бы одна из них изъявит желание со мной встретиться, то придется куда-то ехать и в течение целого вечера валять перед ней дурака, тщетно потом сожалея о потраченном впустую времени. Однако большинства из них не было дома и дозвониться удалось только трем. Но и те собирались куда-то идти и говорили, изображая сожаление по этому поводу, что уже обещали и отказаться никак не могут.
Помню, мне все еще не давала покоя какая-то Левина Марина: я никак не мог вспомнить, кто это такая. Я даже набрал ее номер, но на другом конце провода никто не подходил. Дождавшись седьмого по счету гудка, я положил трубку.
Прослонявшись по квартире где-то еще полчаса, я оделся и вышел из дома. Морозный воздух немного освежил, и настроение как будто улучшилось.
Дойдя до метро, я спустился вниз и доехал до «Библиотеки». Где-то с час болтался на Арбате, потом зашел в «Букинист» и довольно долго проторчал там, изучая полки с литературой. Денег оставалось мало, и я, сам не зная зачем, купил вдруг какую-то совершенно идиотскую и ненужную мне книгу. Что-то об африканских цивилизациях южнее Сахары. Как будто действительно собирался их изучать.
Когда я вышел из магазина, уже начинало темнеть. Арбат с его фонариками поплыл перед глазами, создавая впечатление чего-то игрушечного и ненастоящего.
Книга мешала, и я то и дело перекладывал ее из одной руки в другую, пока не додумался сунуть за отворот пальто. С Арбата я добрался до «Маяковки», а потом и до «Пушкинской»…
Выскальзывающая из-за отворота книга вернула меня от воспоминаний к реальности. «И на кой черт я ее купил?» – наверное, в двадцатый раз подумал я.
Бесцельное шатание по городу порядком надоело. Близился вечер, холод ощутимо усилился, и стали мерзнуть ноги. Закутавшись поплотнее в воротник, как если бы это действительно могло чем-то помочь, я продолжил путь.
Постепенно народа становилось все больше. Час пик набирал силу. Вокруг в каком-то нелепом хороводе, будто маски на новогоднем карнавале, кружились люди. Фонари горели уже давно, и поэтому было не слишком заметно, как небо постепенно из серого сделалось черным, приобретя в то же время легкий красноватый оттенок.
Назойливый куплет снова всплыл откуда-то из глубин подсознания и заплясал на поверхности огромным бакеном, поворачиваясь в такт шагам то одной, то другой стороной, на первой из которых было огромными буквами начертано «тебе», а на второй – «мене».
Выбравшись из толпы, я сел на одну из скамеек в сквере.
Мотивчик вроде на некоторое время отстал, но вместо него вдруг появилась Левина Марина, и я, чтобы хоть как-то отделаться от этого неизвестно кому принадлежащего имени, принялся листать книгу, достав ее из-за отворота пальто.