Не прочитав и первой песни великой поэмы, Альбер услышал как внизу, в обеденной зале, заголосила собирающаяся к обеду публика, и уже раздался звон колокольчика, коим обычно приказывали начинать первую перемену блюд. А это значило, что от удовольствия одного следовало на время отдаться удовольствию другому.
Когда он, запаздывая, спустился в наполненную пряными ароматами обеденную, полуденная трапеза уже началась, что становилось ясно по аппетитному чавканью и стуку деревянных ложек о глиняную посуду.
Это была пятница, день, когда по церковным канонам запрещено было есть мясо, и всё обеденное меню состояло из рыбы, молока и яиц. Но даже в постные дни баронский стол не становился сколько-нибудь беднее. А искусные повара умели так приготовить и подать постные блюда, что ими можно было уставить даже самый роскошный праздничный стол.
В обычные дни, как в скоромные, так и в постные, трапеза состояла, как правило, из трёх перемен. На первую, следовательно, подавались первые блюда, на вторую вторые, а на третью десерт. Лёгкие закуски выкладывались заранее и могли браться в зависимости от пожеланий каждого. Дорогая сервировка оставалась лишь на главном столе, остальные же довольствовались самой обычной.
В эту пятницу во время первой перемены был подан простой рыбный суп, а на закуску традиционная сырная доска, но уже лишь с тремя сортами сыра. Во время второй также несколько рыбных блюд – карась запечённый в сметанном соусе, филе из карасей в том же сметанном соусе, а также ручьевая форель, приготовленная на пару и поданная с мангольдом и зелёным салатом. Из вина было прекрасно подходящее к рыбным блюдам белое сортовое шардоне. На десерт же приготовили простой кисель из сухофруктов и сок из поздних яблок.
Всецело поглощённый размышлениями о великой поэме, Альбер уселся на своё обычное место, кое никто не мог занимать и, пригубив немного вина, принялся за еду. Но даже сидя за обедом, первый оруженосец обязан был прислуживать. В данный момент первой фрейлине, которая находилась по левую руку. Но уж это-то услужение не было для него в тягость.
Софи молча сидела рядом и своими тонкими губками обсасывала маленькую рыбную косточку. Как и всегда, её личико, обёрнутое белым жимпфом, было исполнено кротости и умиления, как у фигурки Мадонны с главного портала собора в Реймсе. И то и дело, отвлекаясь от собственной трапезы, он всячески, как только мог, ухаживал за своей соседкой.
После второй перемены, когда мундшенки стали убирать грязные миски из-под рыбы, чтобы на их место подать блюда с десертом, Альбер повернулся вправо и посмотрел на господский стол.
Госпожа Анна сидела одна, так как её светлейший супруг отсутствовал – ещё в октябре месяце монсеньор отправился в пешее паломничество в Авиньон к папскому двору, а каких-либо гостей в этот день не было. На коленях она держала полуторагодовалую дочь Жаклин и из маленькой серебряной ложечки кормила её киселём. Это был их пятый ребёнок, но лишь второй выживший. Двое детей, родившихся до 1348 года, умерли от чумы, ещё один, не дожив и до трёх лет, умер прошлой зимой от простуды. Остался лишь шестилетний Анри, уже отданный в пажеское служение к королевскому двору, да маленькая полуторагодовалая Жаклин, ставшая настоящей отрадой для родителей и всего их окружения.
На мгновение задержав свой взгляд на мадам Анне, он снова повернулся к Софи.
Закончился обед небольшим выступлением в исполнении Бошана. В этот раз он был одет в пёстрый, обвешанный колокольчиками, шутовской наряд, особый восторг в котором вызывала дурацкая шапка с пришитыми к ней ослиными ушами, срезанными с головы дохлого ишака. Дуя в деревянную дудку, он скакал на одной ноге, звенел бубенцами и строил идиотские гримасы, после чего, запрыгнув на стол, стал распевать пошлые кабацкие частушки.
В момент, когда все уже начали вставать из-за стола, Альбер вспомнил, что как раз-таки госпожа Анна лучше всех при её же дворе владеет итальянским, и в частности, тем же тосканским диалектом. Но не решившись обратиться за помощью к самой госпоже, он попытался тут же выбросить из головы эту мысль. Совсем ещё не предполагая, как именно повернутся последующие события.
Сгорая от нетерпения, он поспешил наверх, дабы снова усесться за чтение бессмертной поэмы.
Уже добравшись до второй песни, затаив дыхание, юноша внимал великим строкам:
И только я спокойным быть не мог,Путь непростой и долгий продлевая.Всё, что тогда влекло меня вперёд, —Страданья Ада и сиянье Рая-У памяти и смерть не отберёт…Вдруг за дверью гостиной, в которой доселе он оставался один, послышались чьи-то бойкие голоса, то и дело переходящие в заливистый хохот. С досадой оторвавшись от книги, Альбер тут же узнал фрейлин её светлости. Не прошло и секунды, как дверь отворилась и в маленькую уютную гостиную ввалилась целая процессия.
Во главе неё, конечно же, будучи при этом на пол головы выше своих прислужниц, шла мадам Анна. За ней, постоянно хихикая, волочились фрейлины Кларисс и Урсула. У одной на руках была маленькая декоративная собачонка, то и дело тявкающая тоненьким писклявым голоском, у другой же трёхлетний ребёнок, сын одной из служанок, которого они также как и собачку, таскали с собой ради увеселения. За ними, потупив взгляд в пол, шла Софи. Рядом с ней, на руках с маленькой Жаклин, карлица Жозефина. Позади всех, неся свой инструмент на плече, брёл паж-лютинист, также неотрывно сопровождающий свою матрону, дабы ежеминутно услаждать её слух музыкой.
Едва эта компания переступила порог, Альбер сразу понял, что его идиллии наедине с книгой пришёл конец.
Ни с кем до этого не разговаривая, баронесса подошла к столу и обратилась прямо к нему:
– Альбер?
– Да, мадам.
Заговорив, он встал и, как положено, застыл в поклоне. В момент, когда она устало оперлась о стол, он понял, что госпожа испытывает лёгкое недомогание. Скорее всего, она ещё не успела прийти в себя после обильного кровопускания, сделанного накануне вечером, к коему дамы прибегали ради модной бледности и худобы. Для женщин её положения веяния моды были законом, преступить который было немыслимо.
– Мы уже наслышаны, месье Альбер, что их монашеское величество, достопочтенный фра Ансельмо, дал вам почитать новую и весьма интересную книгу, – стараясь держать себя в руках, сказала баронесса.
– Вы абсолютно правы, мадам. Так и есть.
Отвечая, он, наконец, выпрямился и подвинул раскрытую книгу вперёд.
– Вы настолько дружны с почтеннейшим братом, что первым удивить он решил именно вас.
Сказав это, баронесса устало улыбнулась. Невежда, не сведущий в том, на какие жертвы способны пойти женщины ради своей красоты, мог бы подумать, что та попросту больна. Но Альбер, будучи не из таких, догадывался о причине сего недомогания.
– Покорнейше прошу извинения, – после секундной паузы, сказал он, готовясь поддержать сеньору, если ей уж совсем станет невмоготу.
– Не стоит извинений, – преодолевая слабость, махнула рукой баронесса. – Лучше покажите-ка нам, что это за удивительная книга такая.
– «Комедия» – быстро, всё ещё волнуясь, ответил Альбер.
– «Комедия»? Что, так прямо и называется «Комедия»?
– Да, мадам. Просто «Комедия».
– А кто же автор этой самой «Комедии»?
– Некий флорентиец. Данте Алигьери.
– Флорентиец. Ох, уж эти итальянцы! Всё у них лучше, чем у других. Ни в чём им нет равных.
– Вы правы, мадам. Эта «Комедия» поистине божественна. Мне никогда ещё не приходилось слышать или читать что-либо подобное.
– Тогда давайте читать вместе. Она, кажется, на флорентийском?
– Да, мадам.
– Прекрасно. Мой любимый «прононс». Нет во всём мире более тонкого и певучего диалекта.
И, сказав это, она уселась на лавку рядом с Альбером. После чего, бесцеремонно придвинув книгу к себе, перелистала её обратно к первой странице и начала читать, причём сразу же переводя с тосканского на французский ойль. Получалось это у неё куда лучше, нежели у Альбера, и ему самому было не менее интересно прослушать всё заново, особенно те моменты, которые он не смог понять. Остальные же, кроме карлицы Жозефины, которая ушла, чтобы уложить спать маленькую Жаклин, расселись рядом и приготовились слушать.
Очень скоро весть о том, что наверху читают какую-то книгу облетела весь замок, и постепенно в эту маленькую гостиную набилась целая уйма народа. Даже те, кто занимался на ристалище, бросили свои упражнения и поспешили присоединиться к остальным.
Так начались эти долгие дни и вечера, посвящённые прочтению божественной поэмы великого флорентийца.
На следующий же день сборище началось не после обеда, как днём ранее, а сразу же после завтрака. Причём, маленькая гостиная оказалась так набита, что в ней было не протолкнуться. Но далеко не всем желающим удалось остаться на своём заранее согретом месте. Мадам Анна, которая сама же читала поэму, приказала большинству своих слушателей немедленно убираться, оставив вокруг себя лишь небольшой круг, среди которых, главное место досталось Альберу. И когда сама госпожа уставала читать и переводить, то роль чтеца на время переходила к нему.
С того дня весь двор просто помешался на «Комедии». Все только о ней и говорили. Те, кому было позволено слушать, просиживали, словно привинченные к своим лавкам, от завтрака и до самого ужина, даже на обед прерываясь с большой неохотой. А после, в свободное от чтения время, на словах, передавали услышанное остальным. Те же, пересказывая всё друг другу, только и желали услышать какой-нибудь новый стих. Не зная древней истории и античных мифов, коими щедро была наполнена поэма, не зная большинство её персонажей, среди которых первое место занимали личные знакомые самого Данте, да и, порой, вообще не понимая о чём идёт речь, рассказчики и слушатели усердно заучивали гениальные строфы и с нетерпением ждали нового дня, чтобы услышать новую песнь. И кухарки, разделывая рыбу на ужин, и мундшенки, подбрасывая дрова в камин, только и говорили, что о бессмертной поэме.
А книга всё листалась и листалась…Поверь, судьба решила всё за нас,А может, эта повесть… Вот что сталось:День за днём, прочитывая по две, а то и по три песни, они путешествовали вместе с Вергилием* и Данте по подземельям Ада, стремясь от одного круга к другому и переходя от одной ямы к другой, где без надежды на спасение несли свои тяжкие наказания сонмища грешников.
Альбер даже и не заметил, как за это время они с госпожой стали близки. Каждый день, как только начинались чтения поэмы, они садились рядом и, попеременно, от песни к песне, передавали друг другу роль чтеца. Первые дни Альбер до ужаса волновался, волновался так, что сердце рвалось из груди. И без того плохо зная тосканское наречие, он постоянно запинался, неправильно произносил слова или, того хуже, давал неправильный перевод, чем вызывал то смех, то негодование. Но всякий раз ему на помощь приходила сеньора. Причём делала она это так учтиво и осторожно, что Альбер даже было перестал обращать внимание на свои ошибки. Постепенно они привыкали друг к другу, и неловкость, кою оруженосец обычно чувствовал в присутствии супруги своего сеньора, постепенно стала сменяться всё большей уверенностью.
Он сидел подле неё, вдыхая исходивший от неё аромат дорогого парфюма, слегка напоминавшего запах базилика, и, казалось, весь мир, и все пропасти Ада и небеса Рая, существовали только для них. И даже сидящие вокруг слушатели будто куда-то исчезали, оставаясь частью того, прежнего, покинутого ими, мира.
Последний день ноября выдался на редкость сухим и погожим. Солнце, развеявшее доселе непроглядную пелену туч, светило и согревало, словно возвращая уже позабытые летние дни. Топкие лужи и жидкая грязь исчезли, и там, где ещё вчера было непроходимое болото, сегодня уже была протоптанная и прокатанная дорога.
Как и повелось в последнее время, сразу же после завтрака Альбер поднялся в маленькую гостиную для продолжения чтений «Комедии». Зайдя вовнутрь, он, к своему немалому удивлению, обнаружил комнату пустой. Обычно к этому времени на лавках уже непременно сидел кто-нибудь из бездельников, желая услышать долгожданное продолжение. Но в этот раз было пусто. И тихо. Лишь доносящееся с улицы чириканье резвящихся воробьёв нарушало мертвую тишину.
Альбер подошёл к столу. На заляпанных свечным салом грубых досках стоял тройной медный подсвечник с почти растаявшими свечами да письменный прибор с длинным гусиным пером и глиняной чернильницей. На краю, нарочно отодвинутая в сторону от своих читателей, лежала заветная книга.
Присев на лавку, Альбер прождал некоторое время, после чего, придвинув книгу к себе, открыл её на месте с закладкой.
К этому времени они успели дойти до двадцатой песни Ада, в которой описывалась участь всякого рода гадателей, прорицателей и ясновидцев. В тёмной, погружённой в непроглядный туман, бездне эти несчастные брели друг за другом с повёрнутыми задом наперёд головами. Были там и древние авгуры – Калхант и Эврипил, и шотландец Микеле Скотто – врач и астролог императора Фридриха II*, и Гвидо Бонатти – знаменитый астролог из Форли, служивший графу Гвидо да Ментефельтро, и даже некий Азденте – сапожник из Пармы, занимавшийся предсказаниями. Все они, как один, шли, пятясь, с вывернутыми набекрень шеями:
Так странно свёрнуты их шеи-Лицом к спине, – что, пятясь, каждый шагОни свершали, словно не умеяХодить как все. Так может параличСкрутить хребет…В момент, когда он уже было по уши погрузился в чтение, его отвлёк скрип открывающейся двери. Оторвавшись от книги, он поднял голову. В гостиную вошла баронесса. Она была одна, без фрейлин и какого-либо иного сопровождения. Именно это и удивило Альбера. Он даже невольно приоткрыл рот. Но, тут же, взяв себя в руки, встал, дабы поприветствовать свою госпожу. Хотя за этот небольшой отрезок времени отношения между ними и стали как никогда дружественны, это никак не отменяло заведённых норм этикета.
Как и подобает даме своего положения, баронесса старалась всегда выглядеть великолепно. На ней было добротное парчовое платье, плотно прилегающее к верхней части тела, с длинным, метущим пол, шлейфом. Рукава плотно облегали руки, лишь слегка расширяясь, доходя до середины кистей, а начиная от локтей и чуть ли не до колен, с них свисали длинные ленты полурукавов. Шейный вырез, как и голова, был покрыт белым холщовым жимпфом. В обычные дни шею и плечи полагалось скрывать. Расцвечен же весь наряд был в традиционные гербовые цвета дома Жавронов. Правая сторона поделённого вертикально на две половины платья была лазурно-синей, отражая герб графства Шампанского, с серебряной, идущей от плеча к талии, перевязью и двумя следующими вдоль неё золотыми цепочками, левая же сторона была белой, с вышитыми на ней сидящими чёрными львами. Причём ленты правого полурукава были белые, а левого, наоборот, лазурно-синие. Ладони же её, как и всегда, были убраны в белые шёлковые перчатки, а на пальцы нанизаны кольца. Волосы же были аккуратно уложены в косы-улитки по бокам головы и укрыты под жимпфом.
– Мадам, – слегка склонив голову, произнёс Альбер.
– Да, Альбер. Вижу, вы уже сами принялись за чтение, – начала домина.
– Прошу прощения, мадам.
– Не стоит. Так уж и быть, уступлю вам почётное право первым начать чтение.